* * *

Толчея на Приморском бульваре, озноб от вестей,
раскаленные свечи каштанов подробности сеют:
все видали, как в сторону моря спешил Одиссей,
обнимая за смуглые плечи свою Одиссею.
Но жена – не война. Прекрати. Надвигается шторм.
Проклиная моря, бабью дурость, обрыдлые слухи,
прекрати, говорит, на неделе вернусь, и потом –
даже Дюк меднокожий и тот зеленеет в разлуке.
Даже свечи каштанов забытой отчизны коптят,
даже море чернеет, со дна подымая терпенье,
и последнюю тысячу лет на Итаке не спят,
отражая волненье, потемкинские ступени,
и жена – не страна.
                                Задирается нос корабля,
поперечное небо на палубу косо ложится,
напрягается воздух, в бинокле мутнеет земля,
превращается в точку зареванная царица.
Во дворах в предвкушении шторма трепещет белье,
ибо родина – небо – любое: Итака, Одесса...
Афродитой клянусь, ты и так не забудешь ее,
как сказала одна античная поэтесса.

* * *

Вот и лопнуло солнце а я права
от падучей полыни горит голова

Светотень моя не лежит нигде
на земле и так – без меня тесно
на земле ни зги ни живого места
потому босиком иду по воде

Вверх по горькой воде – держи вода!
я всю жизнь держалась на честном слове
кверху брюхом зеленым всплыла звезда
и под ней горячая чернота

Я иду по воде и не стыдно мне
а на крайний – по небу по овчинке
вот продам слова куплю ботинки
и тогда тогда по земле по зиме

* * *

За метелью метель метель
снег свистит визжит как шрапнель
снег совсем взбесился ревет
и простуженный колкий мелкий
бес мелькает с белой метлой
хвост и уши в снежной побелке

Вьюжный омут снеговорот
бес сопит и метет метет
рассыпается заметает
мелочь жизни за слоем слой
и метла – зацветает

Погоди поболтай со мной
мы согреем вина постой
полюбуйся оно зеленеет
и цветет не слабее метлы
раздраженное сердце слабеет
натыкается на углы

Я пойду за тобой прямо так
вот допью и в снега бегом
только шубку накину рыбью
с побелевшим воротником

Даст Господь и будет метель
может быть попутная вьюга
может быть отдельный сугроб
здесь в упор не слышно друг друга
снег – до среза земного круга
снег и снег а потом – потоп

БАЛ

Полночь правит бал, и танцуют все.
Свет раскручен в блеск, невесом и шаток,
вот на встречной кружатся полосе
бело-розовых лепестки лопаток,
косяки ликующих фрачных спин,
воздух полон звона, мельканья, хвои,
раскаленных жестов, женщин, мужчин,
мишуры, пузырьков и всех – по двое.

И никто не один, и жизнь не одна,
опоздавший раздвоенный гость блефует –
у него всегда в кармане жена,
одиночества просто не существует
– растворенье-воронка-вихрь-волна –
восхищенье, взвинченное до хруста,
замыкает дрожь, круговой озноб,
рукотворный свет иссякает в люстрах,
шапки-головы-шубы сданы в гардероб.

И скольженье глуше, сверканье суше,
посмотри, как вертятся эти души,
посмотри на то, в чем они держались, –
безголовые гости сентиментальны,
и уже прозрачный слепой прощальный
разворот, виток, перебор нечаянный.
Осыпается с тверди под куполом пудра,
за взволнованной шторой бледнеет утро,
сонный дым качается в зеркалах,
конфетти рассеяно по паркету...

...и когда с другой стороны стекла
ты из пачки тянешь свою сигарету
и подносишь пляшущий фитилек,
понимая, что ночь, наконец, прошла, –

обжигает пальцы красная точка,
как последний слог, как непарный, нечетный,
нерифмованный одинокий Бог.

РЫБАЛКА

Александру Климову-Южину

В лучший полдень в Коломенском с удочкой в легкой руке
Можно все что угодно увидеть в прозрачной реке

Кувыркнулся Басё замелькали киты голавли
Вдоль сияющих маковок мимо цветущей земли
Проплывает прохладное облако-лотос и в нем
Тает белый налим заряженный недвижным огнем
В лопушиной тени в разволнованной глубине
Над расколотой гипсовой маской на глинистом дне
Пузырятся мальки караси наезжают на них
Суетится косяк соглагольников дивных моих

Кто-то слишком знакомый тяжелым виляет хвостом
И теченье о сваи молотит его под мостом

Пишет рыба летучая петли над летней водой
Юный Данте хохочущий рыбкой скользит золотой
От венка оторвавшись качается лавровый лист
И раздутыми жабрами водит за ним пушкинист
Кверх ногами всплывая цветы рассевает Бодлер
И на ощупь тростник голосящий ломает Гомер
Жизнь текущая частная брызги и солнечный пир
Вот игра вот игла вот икра вот Назон вот Шекспир

Искры – шар воспаленный – полдневный полуденный жар
Раскаленный Рыбалка – солнечный держит удар

Всякой рыбке своя тишина свой восток или срок
Вот блеснул чешуей вековою серебряный Блок
Извивается век закругляет краснея свой ход
Негасимый намокший бумажный кораблик плывет
По трубе и по борту растекшиеся слова
Ярко-желтая зелень да черная синева
А волна за волной закипая уходит на ост
Голубым плавником потрясая ныряет Христос

Голова Его кружится кружится и плывет
И горячая удочка втянута в водоворот

* * *

В оркестре моря фальшь, избыток медных.
Спускаешься – обрыв горит живьем:
изжелта-мелко, зло цветет бессмертник
сухим колючим точечным огнем.
Звук въелся в запах. По морскому гуду,
прикрыв глаза, нетрудно угадать,
что мелкий бес бессмертника повсюду, –
здесь просто невозможно умирать.
Здесь вечно все: от маревом примятой,
грузно-ленивой темной речи волн
до нас –
              но взвизгнет галька виновато,
и весь оркестр – бессмертный сводный пьяный –
захохотал, разбрызгивая звон.

Так иногда срывается тромбон
в прощании славянки безымянной.

* * *

Сколько раз, Одиссей,
ты клялся Одессой-мамой,
сколько раз голову давал на отсеченье!
Рассыпался город в пыль, в белую известь,
нарастали головы, как у Лернейской гидры.
Так чего же стоит царское наше слово?
Все равно сбежишь на войну – рыдай, Итака!
Так ломают копья, стрела застревает в горле,
согревает взрывной огонь, лелеет осада.

Уходи, герой. Уходя – уходи. Молча.
Никаких "ты что", никаких "в самый последний".
Никаких гвоздей. И так обревел все платье.
Посмотри – насквозь! Вот тут! И тут. И здесь... тоже?
Кобура мешает? Повесим ее на гвоздик.
А война твоя – жалкая девочка, между прочим,
по сравнению с верной
                                      вечной
                                                  ветреной Пенелопой.

ПЛАВАНИЕ

От Одессы и до Лиссабона
в сольных каплях солнечной смоле
по воде то горькой то зеленой
полыхает поезд кораблей

Журавли красавчики линкоры
полный список незабвенный ряд
и сидят на реях гастролеры
лабухи высокие сидят

Джаз играет самое известное
с присвистом с волнением – с огнем
банд играет самое приличное
между Лиссабоном и Одессой
зависает въедливый мотивчик
и горит живьем

Занялись литавры тают трубы
пилит воздух взмыленный смычок
и флейтист облизывает губы
сладок дым снующий между строк

Накрывается горячим блюзом
ор и скрежет и авральный звон
рок играет рыбам и медузам
под бисовку кругосветных волн

Так и плыть бы весело как жить
угли дорогие ворошить

В искрах по ликующему строю
сквозь огонь и пройденную медь
сквозь Москву Одессу или Трою
в воду терпеливую глядеть

ШАРМАНЩИК

Пестрый ящик, тоска расписная,
битый век со двора – ко двору.
Обезьянку знобит на ветру:
– Помнишь?
– Знаю.

Перелеском, проселком, заречной,
мелким звоном монеты шальной –
помнишь сдержанный скрежет ручной,
заводной золотой бесконечный.

В красной кофте мартышку дразнить,
пристяжную шарманку тащить
да железную ручку крутить,
словно землю сырую любить.

Стынут руки. На свете темнеет.
Ремешки неотвязно скрипят.
Ну не надо. Он любит тебя.
Как умеет.

Чистой фальшью бродячего звука
долгий ящик согреть на спине –
по чужой стороне, обо мне...
– Помнишь?
– Знаю: разлука, разлука

МНЕМОЗИНА

Свет холоден, а жизнь – она прелестна,
смеясь, дрожа, переходя на вой,
она летит, как бабочка над бездной
с оторванною в спешке головой,
в пыльце минут, и каждая – начало.
Но что ты успевала на лету
запомнить? Пестроту и суету.
И путалась. И голову теряла,
мелькая в этом стынущем свету,
когда его, казалось, согревала
мельком, бегом, почти не глядя вниз,
всегда сама себя перегоняя –

опомнись, Мнемозина, оглянись,
хоть оглянись
                      на память,
                                        исчезая.

КЕРЧЬ

Ни девочек для игр ни кукол
я помню сети вдоль стены
и маревом размытый купол
и гальки визг из-под волны

Секущие кусты кизила
и винтовую тропку вниз
когда сгущаются чернила
воздушные вздувая бриз

И август в сумерки густеет
скоропалительно быстрее
чем я бегу еще быстрей
над огненным кизилом зреет
живая тьма без фонарей

Я помню – весело и поздно
я помню – страшно и нельзя
за шиворот катились звезды
по позвоночнику скользя

Глядит в упор высокопарный
горячий близорукий свод
и я расту – побег кустарный
и черный гул морской растет

Когда сквозь сон меня обратно
домой уносят на руках
я помню холодок отвратный
с ожогами на позвонках

ПОТОП

Эвридика, Орфей – это, конечно, Глюк.
Открывается люк в потолке – невозможный звук.
Высыпаются скрипки с хохотом на паркет,
крыса брызнула, захлебывается кларнет.
Глюк плывет в парике
                      с канделябром красным в руке,
и поет, и трепещет бабочка на кадыке.
Он плывет на воздушной подушке, поет и спит.
На седьмом этаже – Эвридика, оркестр, Аид.

А на пятом – стучат в дверь, и гремит звонок,
и не в такт мигает лампочка над головой,
и Орфей рукавом утирает брызги со щек –
саксофон его разыгрывает шестой,
где под люком в Аид, по колено уже в воде,
я свищу свое, и ракушка уха горит,
пролетает черная бабочка в темноте,
и найдя окно, исчезает в его кресте.

И кренится все, – за стеной волнуется ночь,
дом давно дал течь. Абзац и – прямая речь:

Хорошо-то как, Господи, в доме Твоем плыву,
отдышусь и черпаю, присвистывая, живу
и держу всю эту музыку на этажах,
только бабочка Глюка барахтается в волнах.

АФРОДИТА

из тягучей сладкой пены
сонной пены сольной пены
пузырей и брызг слепящих
аккуратно посвищу

ветер простыни надует
ветер пустится по венам
и стерильная картинка
повернется на стене

корабельщик корабельщик
улети меня отсюда
говорит волна с волною
на белужьем языке

корабельщик корабельщик
солнце красит желтым йодом
солнце крутится все ниже
я готова я вполне

и на палубу выходит
безупречный корабельщик
в белом кителе крахмальном
а в руке нормальный шприц

за бортом хлопочет пена
заливается сирена
крылья хлопают и двери
коридор пошел винтом

ветер в черепе гуляет
но летит кораблик белый
мимо взмыленного света
вдоль акульих плавников

где хохочет желтый снизу
золотой и белый сверху
пеной розовою взбитый
оглашенный божий пир

ПОХИЩЕНИЕ

Набычившись, нестись на красный цвет
за барышней в коротенькой тунике:
подружек визг, истоптанный букет –
растерянные бледные гвоздики,
богов охота пламенна, мой свет.

Мельчают дебри дикого укропа,
отеческие меркнут берега –
украденная юная Европа
берет быка за потные рога.

Ей на горбу Зевесовом не страшно,
мы уплываем только – навсегда:
цветные брызги, белые барашки,
великая просторная вода,
смех, алый парус платья, трепет ленты,
веков тягучих пенная волна, –
к ее ногам сползутся континенты,
видал, как усмехается она?

Какая глубина, мой свет, под нами!
манит звезда морская плавником,
шныряют рыбки птичьими роями,
черемуха цветет на дне морском,
услужливые щупальца актиний
уже почти касаются копыт,
глубинный свет – зеленый-черный-синий –
ее лучом смирительным прошит.

Там, громовержец, за морем, на юге,
там тоже холода, горячий бог,
греби, она тебя пришпилит к юбке
и шелковый накинет поводок.

Удел богов – пахать, мычать угрюмо,
трясти рогами в стойле, холить страсть.
О, ты, мой свет, как следует, подумай,
рассчитывая что-нибудь украсть.

* * *

Чудо в перьях в окне – воробей,
ловкий пакостник, мелкая прелесть,
ну-ка, толстые стекла – разбей,
да не ври, что не больно хотелось.
Ай, звенит половинка стекла,
ай, круги разбегаются к раме,
крошек горсть, ерунда со стола,
боком, вкрадчивыми прыжками,
ай, клюет, озабоченный клевом,
что эрот с перекошенным клювом –
дыбом пух, напролом, кувырком,
дух небесной державы, ну, право! –
раз прикормлен толченым стеклом –
хлеб насущный – отрада. Отрава.

КАЛИПСО

Прошел сентябрь! (Не бойся, это тост
и тест на все, что требует проверки.)
Октябрь уж наступил – ему на хвост,
в пернатом небе реют недомерки.

А на земле такая тишина,
что лист пролетный, к рукаву прилипший,
встревает в речь твою, как третий лишний,
как в проводе возникшая жена.

Она шуршит, молчит и дышит в трубку,
накручивая разное свое,
напоминает черную голубку
безмолвная истерика ее
(которую озвучиваешь ты же,
как только возвращаешься домой).

А лист летит все тише, тише, тише –
короткий лист, бумажный голубь мой.

* * *

Пропади ты совсем.
И пропал. Навсегда.
Ты ведь лучше всех пропадать умеешь.
Мерно звякает на ходу, как мелочь,
незамерзающая вода.
По утрам индевеет песок на пляже.
Из Одессы тянет осенним раем.
Горизонт с годами гораздо ближе,
и прибой суетливей следы стирает.
Солнце светит для блеска – монеткой праздной.
Свет пропащий, орлянка, гори, играй –
ты один положительный мой герой,
хоть и ведешь себя безобрaзно.
Ты умеешь лучше всех у причала
возникать из воздуха, из металла,
появляться – Привет! –
как ни в чем не бывало
средиземные волны о сваи бренчат.
В корабельном списке – соленый прочерк,
кругосветные брызги со всех сторон,
капля точит море, подробно точит,
по перилам – ржавая дрожь отточий,
снег так нервно, косо идет в затон,
так привычно, словно и здесь Россия,
словно круг земной в эту точку сжат,
словно здесь кончается одиссея.

Ты идешь, как снег, по бетонным плитам,
по морозцу, по временам размытым.
Лучше всех идешь. Лучше всех – все равно.
Неразменной галькой мерцает дно.

* * *

Он смотрит так, как будто видит,
и я смотрю, как будто вижу,
и ничего не происходит,
но на войне как на войне.
Он смотрит так, как будто платит,
я злюсь, и вспыхивает платье,
и несгораемое платье
воспламеняется на мне.
И я стою в одной натуре –
в тоске по мировой культуре,
и вижу ясно, без препятствий,
как делится душа на две,
и это поле между нами
с обугленными проводами –
две пристальные незабудки
на обескровленной траве.

* * *

Восходят к небесам земные токи,
смиряясь, приземляются опять.
И Одиссей кружит вокруг Итаки –
лет сорок не решается пристать.

Эскадра не отбрасывает тени,
когда герой в подзорную трубу
уловит неприметное волненье,
и сладкий запах дыма, и пальбу.

Он с нежностью былой следит за нами:
горячий гул качает острова,
привычно, как разборка с женихами,
звенит железным гудом голова;
цветет ехидный клевер вдоль забора,
гремит, болтаясь, рельса на ветру,
затейливы подробности узора
на покрывале, сотканном к утру.

А брызги свет летучий – отмывают
и радугой слепой висят над ней,
а сыновья сегодня уплывают,
а день все громче, гуще, все красней.

Горит на солнце медный скрип уключин,
кот на руках орет, как заводной:
сквозь фокус линз – прозрачен и беззвучен
мир, занятый любовью и войной.

ВОРОНА

Так и сидит здесь –
еще с предпоследней войны.
Перышки чистит, косит, подает голосок.
Во поле – травы, любезной отчизны сыны,
куст ежевики разбух, посинел и намок.

Или поднимется, вскинется – чуть дрожа,
небо качнет – на крестовых, на легких ногах,
серая грудь колесом – до чего хороша –
и побредет по колено в сырых облаках:
красные точки в глазницах и вечный разбой,
травные волны горою встают за тобой.

Спой, не стыдись за державу, да бог с ней, с лисой,
ты лучше всех ей разбитое держишь лицо,
ты лучше всех и поешь ее, славу верша,
во поле воин единственный, птичка-душа.

ВОЙНА

Во сне в кольце огня растет сосна
из семени крылатого и звона.
Росток салатно-млечный, опушенный
полупрозрачной мякотью.

Сосна
растет мгновенно. Вот уже она
подросток вредный, саженец зеленый,
вся в конопатых искрах, норовит
кольнуть, и розовеет от азарта,
и вновь растет, как фронтовая карта,
и блеск ее надменно глянцевит.

И вновь растет – распарывает сон,
ломая иглы, жадно тянет ветви,
я слышу кроны скрип, металла стон,
язык огня, расплавленный песок.
Сосна растет, и рост ее высок,
она не отделяет твердь от смерти.

Она растет как медная богиня
войны, подруга Марса.
Красно-синий
угарный воздух вспыхнул и оглох.
Гуляет хвойный чад на поле боя.

И чадо – сумасшедший мотылек
кружит себе над выжженной землею.

* * *

Пастушок-новобранец приставлен к лету –
дымно-желт полдневный жар Дагестана –
он распишет камень, продует флейту,
и пора возвращаться к своим баранам.

По холмам кучерявым стекает стадо.
Сколько свету на свете, свиста сколько –
свищет птица крови, свистят осколки,
а пройдешь долину и – все, прохлада.

Черепки теснины, кувшин столетий,
раздувают соратники угли стана,
наполняют чистым смыслом стаканы.
За грядой стихает обвал гортанный.

Значит, вечер. Солнце лежит в кювете,
как баран золотой или мертвый Давид.
Муравей, топоча, пробегает по флейте.
Белый свет напрыгался за день. Спит.

Голиаф убирает в рюкзак пращу.
Почему я не плачу? – потому что свищу.

ЛЕСТНИЧНЫЙ МАРШ

Раньше утра парадный пролет поражается пеньем –
входит певчий почтарь и впускает январь в подъезд,
будит изморозь лестницы, и маршируют ступени,
воспаряет мусор с насиженных за ночь мест.
К чердаку воспаряет, к десятому небу, где по привычке
дрогнет мертвый лифт с открытым железным лицом,
трехэтажно расписаны стены горелой спичкой,
на площадке – осколки, налитые черным винцом.
На четвертом – грохот и ор: еще не уснули,
на девятом – хронически, молча точится вода,
на седьмом – отменили свадьбу, вернули стулья,
здесь к лицу невесте цинковая фата.
Здесь забыли выключить или еще не успели,
и лохмотья музыки треплет глухой сквозняк,
сквозь дверные щели ломятся виолончели
или кот соседский – не разобрать никак.
А январь гуляет от крыши и до подвала,
вот где – малая родина, вот где – смыкается мир:
о, бессмертные боги мои, этой родине все еще мало, –
как поет почтальон с похоронкой
                                  и стучит в перепонки квартир.

* * *

Сквозь темную длинную ночь на закрытый норд-вест
плывет обрастая легендами солнечный жест
так желтый подфарник облипнет поземкой витой
и днище затопленной баржи ракушкой густой
по ней пробегают стеклянные пальцы медуз
и баржа качается в грузной воде и не спит
и сдавленно-ржавый над степью разносится хруст
и светятся мертвые пули в приморской степи.

И степь обрастает заснеженной речью чужой
как ветка огнем как душа обрастает душой
на память о солнце
и все покрывающий снег
похож на молитву за тех и за этих. За всех.

* * *

В отраженной речке молча идет баржa –
первомайская полночь, лунное загляденье –
на корме, укутавшись флагом, спят сторожа
и растут: сторожа, как дети во сне, – растенья.

А фонарь кормовой качается, метит лица,
одиночка ночи распахнута. Пусть им снится:
нож ботаника, запах резаной древесины –
красно-белый, державный, переходящий в синий;
подмосковная дичь – резвится в кустах куница,
красноперка, готовясь к лову, ходит по дну;
лунный стебель в дверном глазке... сон ветвится –
молодая листва тянется на луну.

Молодая листва, черная, как в начале,
да цепной родной железный скрип на причале,
из набухших корней – побеги, вольная воля,
эй, на бaрже, что вы там, правда уснули, что ли!

Полный рост. Полнолуние. Полное естество.
Ох, и балуешь меня, Господи.
Для чего?

* * *

Когда по хребту океана
где с грохотом насмерть сошлись
великие водные горы
гуляет счастливый Улисс

И за борт привычно сгибается
(его беспрестанно тошнит)
в зрачках его узких сливаются
Одесса Каир и Нанкин

Киото Самара Сардиния
цитаты минуты цвета
и все это – пена мирская
и все в этом мире – вода
холодная горько-зеленая
куда моя радость ни плюнь

Над мачтой висит воспаленный
безбрежный торжественный Лунь
и милая родина в небе
блестит так что больно смотреть
забита забита забита
гвоздями горящими Твердь

Болтайся себе между безднами
соленой дороги земной
а что там за Сводом железныя
под черными шляпками звезд

И что там сияет зияет
в распоротой тьме за кормой
он точно узнает
как только вернется домой

ПАСТУШКА

Она поет поет бездумно и всевластно
и день поет и нощь она всегда поет
и в голосе ее бесчинном и прекрасном
таится торжество и рокот донных вод

О – в голосе ее мучительная легкость
вибрирующий в такт высокомерный свод
и всех времен завод всех вариаций пропасть
тягучий ток земли и гад наземный ход

Гортань уязвлена меха могучих легких
прокачивая смог накачивают слух
на звуковой волне сшибаясь губы-лодки
то расплывутся вширь то замыкают круг

Ей ни к чему словес одические грозди
лирическая спесь эпическая взвесь
в ее крови текут расплавленные звезды
и жалят и гудят бряцая там и здесь

Она поет поет хоть ей смешно и больно
без всяких слов – в грудных раскатах хрипотцы
фаллическая песнь пастушки меланхольной
оттачивая дух летит во все концы

ДВОЙНИК

Клады светятся и звенят,
и такая от них тоска,
что всплывает со дна пират,
не похожий на двойника.
И заводит холодный блюз.
И костыль стучит, – не боюсь.

Он идет, одноног, трехглаз,
или, Господи, наоборот?
Ночь густа и черна, как бас.
Пропусти, он за мной идет

вниз по жиле, по именной
с саксофоном сквозь первый, встречный,
липкий сон, хохоток заплечный –
чистопрудный, тверской, страстной.

Клады сплошь перекрыли дно.
На краплёной карте лишь пятна.
Видишь? – больно ему и смешно,
а ведь тоже, поди, занятно.

Глаз повязан, хрустит нога,
вон пиратка – в засаде.
Хлещет блюз, как медь из мешка.
Он со мной – пропусти не глядя!

ЛУНАТИК
(fin de siecle)

Луна скрывающая ущерб
зеленью кроет гербарий сада
мраморный щебень щербатый герб
плешь лунатика-адресата
в ней отражаясь

И спящий ловит
клекот размытой в воздухе крови –
царской голубовато-зеленой
брызги оваций рев распыленный
визг восхищенный цокот парадный
хрупанье жизни твоей плотоядной

Клумбы удушливый аромат
тени набухшие сладким тленьем
Глянь – как моря на луне горят
как расползается лунный яд
водит лунатик пером павлиньим

В лунном нуле распаляя перо
крутит последнее самое летнее
позеленевшее великолепие –
век промотавший свое серебро

ВЕРЛЕН

Я дряхлый диссидент империи распада,
и орды варваров проходят сквозь меня,
но золотым пером, пока идет резня,
я правлю акростих бессильного заката.

В душе – сплошная сушь, ленивая досада,
слабеет под окном кровавая возня.
Как долго тлеет жизнь, не оживить огня,
и не о чем жалеть, и ничего не надо.

И нечего желать, и скучно помирать.
Все выпито... Бафилл, ты кончишь хохотать?
Все сказано – один! Все съедено – довольно!

Один – и пошлый текст, который сжечь пора.
Один – и подлый раб, надравшийся с утра.
Один – и пустота. И ничего не больно.

НЕЗАБУДКА

Из тьмы горящей, жгучей тесноты,
Из живота земли, ее желудка,
Нутра, ядра, кормящей магмы чуткой,
Пропарывая памяти пласты,
Бикфордов стебель тянет незабудка
Сквозь залежи привычной мерзлоты.

Сквозь андеграунд, стрелки и пути,
Прожженный легион колен безвестных,
Глухие корни красноземов местных,
Чтоб только эскалаторы пройти –
Вверх, где на голубом глазу небесном
Она еще невидима почти.

Навылет, разжимая лепестки,
На этот свет – от смерти многослойной –
Где времена – роскошно-перегнойны
Под плотными наносами пурги.
И от тычинок огненных спокойно
Расходятся подземные круги.

За ней искрится рыжий дымный хвост,
И отчий ад веселый – вслед, внахлест
Ей шлет то волны лавы, то цунами,
Чтобы она, смеясь, взошла над нами
И, наконец, раскрылась в полный рост.

РЫЦАРЬ

Низко-низко в замороженном окне
Проезжает серый рыцарь на коне
С мандаринами и шашками в руке
С медной музыкой в казенном вещмешке
И мерцает докрасна раскалена
Темнота – между рамами окна

А по улице метелица метет
Как волчица так и вьется у копыт
Конь картонный спотыкается скользит
Скарлатина суматоха Новый год
Хлещут белые по стеклам удила
Замела его волчица замела

Завывает подбирается к мешку
Лишь звезда шипит в подтаявшем снегу
Но рассыпанная музыка растет
Мандариновое дерево цветет
И за Новым годом новый Новый год
В красных искрах между рамами окна

И в буденовке с потерянной звездой
На волчице – нет – на нитке золотой
Скачет рыцарь мчится рыцарь плавит лед
Машет шашками и бьется с темнотой
А в окне теснятся рати новых лет
Медь играет мандариновка поет

КЛЕВЕР

Какая зима на земле –
пальба и метели, метели.
Трилистник расцвел на стекле
из визга и снежной шрапнели.

Берлогу страны занесло.
Чернеют горелые елки.
Тепло, моя радость? Тепло.
Бьет полночь, слипаются стрелки.

Ломая кусты и кресты,
сквозь красную крышу сугроба,
встает император из гроба,
из вечной своей мерзлоты.

Таращась во тьму меловую,
он рыщет в ночи, как шатун:
как стянуто небо в косую,
какой на земле колотун.

Какая веселая ночка.
Как хочется, Господи, спать.
Держава, что мать-одиночка,
не в силах детей удержать.

И ветер расхристанный косит.
И вертит метель колесо.
Отречься – и плюнуть на все,
да мерзнет слюна на морозе.

Но страсть, обращенная в лед,
не спит, наливаясь потопом.
И клевер багровый цветет,
укрытый под царским сугробом.

ОБИХИРО

Как у вас – не знаю, а у нас – лето.
Полуюжный город. Плоскодонка-море.
Глушь.
На рейде – мелочь, и то – пролетом.
Рыбачки курят на ржавом моле.
И рыбачки судачат – всё об искусстве.
Сохнут сети. Сохнут и намокают.
Лепота. Роскошное захолустье.
Потайная дольняя мастерская.
В буйных грядах солнечных зайцев стаи
обгрызают пугало до крестовины.
Жизнь идет огородами, с середины,
на ходу подробностями обрастая.
Жизнь идет себе по кипящей гальке,
по колено в море – ей шатко, валко,
и звонит из прибрежной будки без крыши,
без гудка в испорченном телефоне.
Как у вас – не знаю, а у нас в Японии –
все равно звонит. И ее слышат.

СЧАСТЛИВАЯ ОХОТА

I. Светляки

Воздушных сил мерцательный парад.
Они летят, японский бог, летят –
самой охоты пуще страсть свеченья.
Под ними сад камней, и светляки,
описывая райские круги,
срываются, шалея от круженья.

Подсечка,
                мертвая петля,
                                          щелчок
и клетка. И прожженный светлячок,
невольник, отирающий со щек
избыток фосфора и упоенья,
пережигает злость и восхищенье
искусством ловли, – и разбор полета
безумен, как счастливая охота.

II. Охотники

Ночь горяча, охотницы мои,
ночь горяча, охотники, счастливцы.
Зеленых звезд, не пойманных, рои
жужжат над вами, лето длится, длится...
Ночь горяча, особенно в безлунье,
когда японцы ловят светляков
из черноты мохнатого июня
посредством междометий и силков
прозрачных,
                    плавных ухищрений,
                                                        влажных
пришептываний, ритуальных поз;
они летают в платьицах бумажных
среди кустов без крыльев и колес.

Прикрывшись многочудными очками,
кишат охотники за светлячками.

Сачки фосфоресцируют, манят,
зверь на ловца летит, вокруг роится,
ночь угорает, зеленеют лица,
набита клетка над калиткой
                                              в сад,
где грудами на праздничных циновках
охотники, охотницы, сачки,
а в воздухе – о! по-японски ловко
развешаны волшебные очки.

БАЛЛАДА

Дмитрию Полищуку

Когда явился мастер Нель
великий менестрель
ему веселая тоска
качала колыбель

Сентиментальный как сурок
язвительный как змей
по самой лучшей из дорог
он двинулся за ней

Она вела его вперед
гоняла ленивых муз
и был хмелен как царский мед
прозрачный их союз

Когда же был пущен с молотка
весь мир и – никого
лишь благородная тоска
не кинула его

Когда померкли небеса
взывая к немоте
ее зеленые глаза
светились в темноте
И он шагал на зеленый свет
и пел все жарче злей
и ничего на свете нет
тех песен веселей

Он пел что не был одинок

И шла за гробом дружка
приплясывая между строк
бессмертная тоска

ЗЕРКАЛО

Теснится пустота в зеленой мути –
вольно пенять на подлое стекло,
а люди – что? Они всего лишь люди.
И каждого язвит своя змея,
и жуть неотразимости своя,
и собственная мания приличия.
И всё – всерьез. Да что б им так жилось:
насквозь, без комментариев, по-птичьи,
как зеркало, протертое до слез.

ЛАСТОЧКА

Парки такое сплетут – не распутать авгурам:
Тропки клубок и аллеи лоснящийся щебень,
Жажда отвесная, жаркий отчаянный щебет,
Пристальный луч сквозь кустарник, следящий с прищуром.

Пот проступает на горлышке бисерным бесом –
Не по полету загадано, птичка, по гуще
Тени кофейной, по нити трофейной секущей,
Трещине в глине, прилепленной под навесом.

Прыснет ли перепел, мелкая славка зальется,
Выскочит чортик и в небо отверстое рогом
Грозно упрется, очертит возвышенным слогом,
Пафоса не опасаясь, а так, как придется.

Ласточка, пой, не страшись – по неловкостям, перлам,
Петлям живым и обмолвкам веревочка вьется:
Пить! – это алчная медь раскалилась на солнце,
Вечность трубит пересохшим прожорливым жерлом.

ЖЕЛТЫЕ БАБОЧКИ

I.

Куколка-балетница
будущая бабочка
вот уже зима слиняла
тает срок
по тебе огнит-сияет вечная булавочка
шпиль улетный – пальцем в небо
заводной шесток

Жалит тебя дурочка
шарит тебя душенька
шпилька Мнемы раскаленной
в го-ло-ве
небесами облыми ямами воздушныя
над кипящими кругами
в мартовской Москве

Бабочка-балетница
воображуля-сплетница
тварь чешуекрылая
из себя не строй
за тобой валит-кишит – оглянись-ка милая
весь текущий шелестящий
шебуршащий рой

Музычкой сферической
и музычка та еще
мельтешение пыхтенье
пи-ру-эт
дух эфирный жар охряный яростно порхающий
вся трепещущая свора
весь кордебалет

II.

...не обращая внимания даже на желтых бабочек,
продолжавших кружиться над ее головой.

Маркес "Сто лет одиночества"

...и курить в палатах!

Из "Правил"

Он лежит мутный, распоротый, никакой,
в потолок пуская белый больничный дым.
Легион мотыльков шуршит, суетясь над ним,
мелко-жарких, душных, назойливо-золотых,
забивая угол палаты сплошной дугой,
и нужна легкость, чтобы пройти сквозь них.

И нужна усмешка, чтобы держать лицо,
разговор, похожий на отходящий наркоз,
на дымок эфирный с кислым привкусом слез –
мотыльки трепещут, растут, шелестят: "Пить",
удлиняют жесты, пудрят слова пыльцой
и к губам липнут. И всё – пора уходить.

А на воле – охра, грохот, щебет, звонки –
бум трамвайный – весна сорвалась с цепи.
В переулках текучих кружа, бормочу: "Спи".
И пугая встречных, твержу: "Все уже прошло".
И меня накрывают желтые мотыльки.
И в разбитой луже горит подо льдом стекло.

III.

Пустое солнце раскололось
и из него валит-кишит
чешуекрылая веселость
затапливая дурь и стыд

Пересыпаясь задыхаясь
по разводящей по секущей
пульсирует охряный хаос
животрепещущею гущей

Покуда жизнь-летучка длится
пока желтеет белый свет
дай мне вглядеться в эти лица
разъятые на нет и нет

Расслышать этот шелест сущий
мелькание мгновенных душ
пока несут они на крыльцах
горячую земную чушь

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Афанасию Мамедову

Кивая лениво горячие уши раскрыв
витают себе в облаках над бульваром слонихи
и яблоки в небе плывущие – белый налив
и дикорастущие в кронах топорщатся книги

Сидят букинисты в их разноугольной сени
и тянутся хищно с высоких своих табуреток
тома за томами не глядя глотают они
и новые с хрустом срывают с нагруженных веток

И вот мне приснилось что сердце мое не болит
оно не зеленая книжка не свиток сигнальный
а легкий свисток на веревочке красной – висит
и лихо свистит в сердолиственной липе бульварной

И день августейший в зените – мне вечно везет!
все в яблоках белых слонихи шалея от свиста
срываются падая прямо в охотничий рот
распахнутый рот зазевавшегося букиниста

ЯБЛОКО

Язык его раздвоен. Держит паузу,
закусывает яблоком коньяк
и предлагает сразу все, и сразу
на двух великих русских языках.

Над нами наклоняется смоковница,
переползает тень, шипит листва,
стакан горит на солнце, зубы, кольца,
и от волненья тает голова.

А яблоко разложено по долькам
(Земля и Небо, Слава и Песок),
смеясь, он превращает губы в глину,
и яблоко – в крючок,
и длинно извивается над столиком,
и оставляет в воздухе круги,
и липнет платье, обжигая спину,
и сладко леденеют позвонки.

Смола течет, смоковница оплавилась,
еще виток – постой, не улетай!

...на черной ветке солнечная завязь –
и что тебе змеиный этот рай...

* * *

Месяц трехдневный бел. Еще не вечер.
Море молчит рядом – за краем речи.
На сковородке вьются морские черти.
Сеть на стене сохнет. Кличут вечерять.
Бриз раздувает смех. Все мальчишки – звери.
Я каталась на А и на Б – посмотреть, кто скорее,
докатилась до Я. Путалась второпях,
хвасталась, что умру лучше всех и – никто не верил.

Двор в чешуе, ржавой гальке, рыбьих кишках.
Под крылечком барака скромно живет страх.
Я ношу ему хлебные крошки и молоко:
Ты не прячься, Василий, живи себе широко,
все мальчишки – трусы, просто трусы и жадины,
все воспитаны при дворе – за один страх –
отобьют крошки, задразнят ужа гадиной,
но уже – в трех шагах – море.

Море бухает в трех шагах от вечерних драк.
Я люблю уплывать от всех, я люблю страх,
как рыбачий ужин контрабандную любит икру,
как нас любит жизнь-пиранья, летучая рыбка:
– Кто скорее, ну?
Тяжелея во сне, море тянется ко двору,
и по маслу, по лунному черная ходит зыбка.

ЛУНА

Луна в реке
с безумным лицом Ли Бо
дразнит: достань меня!

* * *

В небе зелень зелень – натянутое сукно
кверх ногами плывущего над Москвой бильярда
мой подельник пылкий высаживает окно
и в июнь входит ослепший уже от азарта

Зажимая в руке перо – ощипанный кий
он ползет проскальзывая он ползет все выше
вниз летят ботинки по цинку скрипят носки
стекла битых очков посверкивают на крыше

Он ползет как воин преследуя злостный шар
тополиный воздух облеплен семенем густо
он бы мог сорваться – перекат-промах-удар
но его держит великая сила искусства

Он рычит ревниво и рот у него в пуху
и луна сокрушенно хрустнув уходит в лузу
и тогда он садится в слезах на самом верху
ожидать дотемна утреннюю свою музу

ГЕФСИМАНИЯ

На бледном небе плавно проступая
просвечивая каждый божий куст
растет луна и смотрит как слепая
поверх всего что знает наизусть

Лицо ее безумно и бескровно
глаза ее с обратной стороны
бессонно и бесстыдно и подробно
мы ей насквозь в конце времен слышны

Слух раздвоён и век подобен эху
в нем режет ухо звяканье мечей
луна на ощупь вспарывает реку
сверкающими пальцами лучей
и гасит свет

Ни зги в подлунном мире
кипит Кедрон
сквозь черные холмы
отряд идет колонной по четыре
хруст ветки отделяет тьму от тьмы

Нет времени
шаги в саду шаги
над лицами резвятся светляки
проснуться невозможно – все устали
невидимы свободны и легки
мы спим – крестом раскинув кулаки
вповалку под горящими кустами
как первые Твои ученики

Распятый гефсиманским сном Лунарий
в Сардинии Вирджинии Самаре
в двухтысячном
на неподвижном шаре
и больше неба полая луна
истраченный серебряный динарий

ГИМН АФРОДИТЕ

На твоей волне на белоголовой
хлестко-валкой радужно-бесчинной
нахлебавшись славлю тебя снова
о богиня

Здесь на гребне здесь в золотом июле
невозможность славлю и неизбежность
пышность пены – бешенство и нежность
брызги-пули

А что лицо мое – в соляных разводах
запеклись губы горит глотка
это мы смоем высокой одой
да зальем блюзом да забьем чечеткой

Это мы спляшем с тобой и квиты
оглашенной пены летят клочья
эй? еще чего от меня хочешь
Афродита

Вал достал до неба ночь на ущербе
и на дне спою и в самом Аиде –
я твой хор вечный – хвала Киприде
старой стерве

УЛИСС

Вечер сгущается – скрежет, гудки, свистки.
Тукает – шлеп-шлеп – о крышу спелая слива.
Слышно, как разъезжаются материки,
сонно клекочет черное горло пролива.

Полночь вибрирует, рушатся со стола
чуткие чашки, хлещут кофейные реки.
За ночь Европа так далеко отползла –
не узнаешь себя в утреннем человеке.

Ветер проснулся и треплет свежую весть,
полнится круг земной абсолютным слухом.
Если ты есть, если ты где-нибудь есть –
ты к утру проявишься, замкнутый этим кругом.

Ты вернешься – в невозможном своем пальто,
накрывая длинную тьму частями света.
Драгоценный мой, потасканный мой Никто,
я пишу тебе на сухих обрывках ветра:

Роза ветров ощипана, все острова
и варианты пройдены, мой счастливый.
Кофе вскипает. К завтраку – хлеб и сливы.
Ночь на седьмое. Август. Итака – Москва.

* * *

Ирине Ракиной

Нет никакого спасенья от счастья – догонит достанет
Вытолкнет в черный мороз в звон хризантем ледяных
Вывернет свет наизнанку покатит в автобусе долгом
Будет кружить и трясти будет болтать до утра

Холодно летним богам на московской пустой остановке
Искры слезятся из глаз влажно краснеют носы
Греются счастьем бессмертные звездный коньяк прикупают
И ожидая меня жаркие гимны поют

Но мимо них пробегает блаженно урчащий автобус
Где ощипав лепестки я остываю в тепле
Где мне и так хорошо о великие вечные боги
Без тормозов и руля голые стебли везти

Не улизнуть никому от повального счастия – поздно!
Счастливы боги подруги трескучие лживые звезды
Счастливы все наконец – шалый автобус гоня
Свистнуло счастье мое и – добралось до меня

HAPPY BIRTHDAY

Уж пора казалось бы и привыкнуть
только я как впервые опять волнуюсь
всякий раз опять смертельно волнуюсь
когда мне исполняется 22 года

Я сижу одна в темноте и страхе
на полу в белых перьях в полном порядке
в голове кузнечик в груди жаба
в батареях угри парят и струятся
я сижу как перс и точно знаю
ничего случиться уже не может
ничего
и тогда они – наконец приходят
потому что люблю я их ужасно

Ах какая ты круглая говорят дата
ах какая ты дивная говорят дуся
и дымят-звенят и всё включают
и горит наш праздник праздник праздник

Дорогие мои мои золотые

Обниму их лучше и пожалею
и они ответно мне пожелают
и они охотно мне пожалеют
потому что любят меня ужасно

Обниму их так чтоб никто не заметил
что-то нету сегодня нашей дуси
лишь паленые перья вокруг лампы
впрочем здесь ведь и так всего довольно

Мы живем удельно и добровольно
мы живем без устали и печали
всякий раз в любви живем и восторге
когда мне исполняется 22 года

ИВА

Рыбачок скукоженный поплавок-зрачок
на губе задумчивый высохший бычок
в косогор кирзовые корни проросли
бродит пиво темное соками земли

По-над липой-вязами славки-соловьи
говори-рассказывай лучшие свои
бродит пиво пенное толстый шмель жужжит
твой дружок в репейнике неживой лежит

Капли на удилище почками блестят
помнишь как по берегу проходил отряд
молча говорливая раздалась вода
гнутой веткой ивовой зацвела уда

Серебристой зеленью с пивом изнутри
засыпай рассказками не тушуйся ври:
легкость деревянная солнце в пятнах лет
над горячей ряскою неподвижный свет

Божья мелочь кроется в джунглях лопуха
жизнь твоя – малиновка щелкает пока
заливай красивая щелкай а потом
тоже станешь деревом – ивой над прудом

У МОРЯ

Мой Одиссей опять сошел с ума,
вернее, притворился бесполезным,
растаявшим, душевным и болезным.
Снег не идет – не клеится зима.

Блаженный друг, тепло ему весьма
в одном величье на ветру железном,
бессовестно, неумолимо честным
погоды ждать, пока идет Чума.

(Чума, чума на оба ваши мира!
В Аркадии промозгло, дико, сиро,
тяжелый воздух выдохся, обрюзг,
и в облаках – кишение медуз.
Валяется развинченная лира.
И жизнь ему тюрьма, и смерть – тюрьма.)

Небесный клерк напрасно шлет повестки,
царь отвечает только по-одесски,
и речь его банальна, как брильянт.

Свободно, как нормальный сумасшедший,
он роет снег, внезапно подошедший,
и отрывает спрятанный талант.

ПОГРУЖЕНИЕ

Оркестр играет на плаву – земля упразднена
земля на дне играй до дна играй как я живу
играй на все – хрипят басы пережигая такт
идут шеренгою часы сбиваются на так

Оркестр играет никому играет как сбылось
уже по барабан ему волнистый купорос
и дирижер прозрачно тих его глаза – слюда
часы смываются на тик сплывают навсегда

Труби аншлаг играй за так родимую чуму
набух на дирижере фрак уже по бабочку ему
тяжелая вода
и брызжут чортики с листа и флейта налита

И саксофон с морской травой и с контрабасом спрут
оркестр играет как живой часы плывут плывут
они прихлынут о заре – кипящий малахит
и в каждой капле страсть шипит и в каждом пузыре

И в каждом солнечном зрачке горит по янтарю
играй же – это я тебе как рыба говорю
играй мой свет сыграй хоть раз
ведь мне видны со дна
вся эта жизнь
весь этот джаз
вся эта тишина

* * *

Татьяне Бек

Под оком неусыпного глагола
речь – мимо уст – морозный воздух пуст
гол как пустырь на Соколе за школой
где летом лиловел репейный куст

Среди привычной пошлости и прозы
когда борей несет свою пургу
махнешь рукой и – вспыхивают розы
кустарные в растоптанном снегу

И прошлогодний куст чертополоха
уже краснеет прямо на глазах
краснеет как ушедшая эпоха
в репьях и розах розах и репьях

Кончая век все лучшее – на ветер!
А куст на перемене под звонки
за ловлей ветра обломают дети
ничейные – ботаники щенки

Когда бы жить и жить по-человечьи
в любом июле или ноябре
разглядывая снег за краем речи
весь в лепестках на волчьем пустыре

* * *

Бабочка моя грудная
подними меня
все темнее все труднее
встать навстречу дня

Выдох выдох запятая
не сачкуй – маши
голый воздух не считая
ребер и души

Сколько можно колотиться
о грудную клеть
ты ж сама хотела смыться
взвиться – и за Твердь

Ты ж сама хотела выше
эту как бы жизнь
выдох выдох долгий лишний
взвейся покружись

Крылья ухают как весла
только дым из пор
голова твоя отмерзла
барахлит мотор

Бьется медленная жилка
страха на краю
я тебя небесной гжелкой
лучшей отпою

Звезды бешеные свищут
блещут провода
улетай меня отсюда
слышишь – хоть куда

Пустяком из самых легких
из волшебных – вдох!
бабочка сожженных легких
черный мотылек

* * *

Цветет шиповник дышит перегной
Вы так нежны как будто не со мной
В лугах гуляют девочки и козы
Качает цепи ветер продувной
Я чувствую грядущее спиной
Пока Тургенев бродит за стеной
Пока он пьет один в своем Париже
Он тоже не болел он тоже выжил
И расквитался с тяжестью земной

Навскидку – бес но бабочка – на свет
Он пишет мне в ответ японской прозой
Как хороши как рыжи были розы
И ставит подпись: Мятлев
Гасит свет
И в темноте – тупым шипом изранен –
Вскочил ругнулся разорвал конверт
Хихикая исправил: Северянин
Цветет шиповник

Я сплю уже не помню сколько лет
У нас в раю зависит все от дозы
В лугах летают мертвые стрекозы
Сыграл свое – а там – Париж потоп
Еще глоток?
Мистификатор суетится чтоб
Успеть свежезарезанные розы
К утру подкинуть в мой хрустальный гроб

СПЯЩАЯ

Ей не спится в хрустальном гробу
Ей не спится под лунным наркозом
В пальцах вечная сладко дымит папироса
На отлете от губ

Свет зарос голубым лопухом
Дурь-травою в сплетеньях несметных
Свищет маятник косит хрустальным ребром
Мелких звезд одичалый бессмертник

Никому – не уснуть – никому
Мягко стелятся дымные кольца
Колыбель на отлете заносит на солнце
И обратно – во тьму

И вперед – набирая разгон
Рассыпая стеклянный трезвон –
С пахитоски срываются искры сквозь сон
На леса на моря на горячие крыши
На горючий гудрон
Все быстрее
                    и ниже
                                и ниже
                                            и ниже
Эта вольная жизнь на цепи –
Просто сон – успокойся и спи

И проклятая цепь не гремит
С каждым взмахом – орущий вопящий
Там внизу не сжимается Шарик горящий
И к чертям не летит
Не летит

* * *

А в порту багровеет зажженный
утопающим солнцем квадрат
трын-травы, где не пьют лимонад
капитанские дочки и жены.

Пристань съедена. Ржавые доски
нервно лижет с исподу волна.
Никого. Ничего. Тени вяжут полоски
ломких свай, загибаясь до дна.

Но в тельняшке у самого края
с верной палкой сидит идиот
и, как жар чешуею сверкая,
ловит, ждет. И корабль – идет.

КОРАБЛИК

Из края непуганых тучных свобод
из дальних варягов вальяжных
корабль сумасшедший по свету идет
бесстрашный воздушный бумажный

Летучий кораблик гребет по земле
корябает белое днище
по диким холмам отмороженных вод
безвидную родину ищет

Он камни окольные носом клюет
песок разметает лукавый
он колет зеленый слежавшийся лед
на влажные травы

И слыша как травы за ним поднялись
он тянется к югу он катится вниз
на запахи йода и соли
на бриз на волненье на волю

По горькому илу по самой мели
по дну обмелевшего мира
как будто и правда за краем земли
винноцветное море Гомера

НАПОМИНАНИЕ

Дорогой Апулей, у нас до света с тобою
"Абсолют" непочатый и пива – без счету!
Это вечность. Круглая вечность. Ты зря смеешься,
Я ведь не прощаюсь – только напоминаю.
Слышишь? Ночь волнуется, дышит, грызет днище,
Рыба-сон черная ворочается под килем,
Ходят в сердце волны, качается наш фонарик,
И кончается все, Пуля, все, кроме жажды.

Будем славить жажду, а пересохнет горло –
Зреет в трюме бочонок, тот еще, допотопный.
Ты ведь помнишь? Я не прощаюсь, напоминаю.
Вот дойдет к мартовским идам светлое пиво –
В край, до солнечной точки, полного абсолюта,
Зацветет на дне черемуха Атлантиды,
И душа моя, как весенний снег, уйдет в воду,
И ура. Тогда и выкатишь нашу радость
На притихший свет. Я? – никогда не прощаюсь.

Волны кроют верхнюю палубу в три наката.
Снег висит над миром до самого Арарата.
И душа, кувыркаясь, плывет в пустой бутылке
Из-под легкого вчерашнего абсолюта –
Погуляй на славу, Пуля, – твоя минута!

Поминай лихо, чтоб жажда не донимала.
Пусть палят все пушки, пои там кого попало,
Чтоб трещала палуба от кутерьмы весенней,
Чтобы именно кто попало и веселился
В можжевеловой, желтой-желтой мартовской пене.

И еще, золотой, не поленись за пивом –
Никаких песен ослов, никаких трагедий,
Ведь земля была не круглее, чем эта вечность.
Ты и сам, Апулей, помнишь ее, конечно.

* * *

В океане цветут незабудки
кувыркаясь в зеленой пыли
и матрос им играет на дудке
чтоб они позабыть не могли

Руль обломан проедены снасти
он один на пустом корабле
все дудит и дудит им о счастье
на давно затонувшей земле

Сколько можно все в ту же дуду
заговаривать кобру-судьбу
вьется туча как роджер веселый
с ослепительной меткой во лбу

Ходят черные волны над нами
с верхней палубы валится дым
а матрос все дудит все играет на память
все свистит незабудкам своим

В капюшоне раздутом свободно
вал идет сквозь него на корму
Сколько можно – а сколько угодно
лишь бы духу хватило ему

ПАН

Максиму Амелину

Ловкий игрец у парного ручья затаенный
Тихую панику сеющий в заспанном чистом эфире
Пан козлоногий рогатый вонючею шерстью обросший
Как упоительна нежная флейта твоя

Где ты обрывки речей этих бульканье лепет рычанье
Где ты украл эту млечную музычку лабух бесстыжий
Что позволяет себе она щелканьем лестью сверлящей
Медоточивая подлая флейта твоя

Первая ранняя пташка прочистила хриплое горло
Дикие вепри очнулись и темные острые травы
Выполз лениво из лилии влажной Эрот пухлощекий
И полетел на манящую флейту твою

И потянулись друг к другу спросонок влюбленные твари
Теплая дрожь пробежала по водам по листьям по спинам
Вышла из мрака седая с перстами багровыми Эос
Чтобы послушать горячую флейту твою

Рвет ли исправно сердца твой манок хитрозвучный
Трепетным нимфам в кизиловых кущах и толстым поэтам
Гневным богам и пастушкам в морозных московских постелях
Мертвым солдатам пропавшим в далеких горах

Нам что за дело мы все это честно проспали
Зря ты дудишь заливаясь над нашим сугробом
В самое ухо не дуй так противно так жарко так сладко
Ближе еще о прохвост ненаглядный – свисти

Так доигралась победная флейта Великого Пана!

ПЕНЕЛОПА

Я так была верна тебе, мой друг,
что просто искры сыпались из рук,
воспламенялось все вокруг – верна
до неприличия – огнеопасна.

Кровь золотела в жилах, шла весна,
и в черной луже плавал лист прекрасный.

По-своему прекрасный черный лист.
Прохожие оглядывались длинно,
менты краснели, тормозил таксист,
лишь воробьи чирикали невинно.

И все благоприятели мои,
все свистуны-красавцы-соловьи
держали при себе свои вопросы,
они вокруг роились, не дыша,
без спичек поджигая папиросы.

Но шла весна – навылет – как душа,
и, как душа, взвилась и пролетела –
легко-легко – ни смерти, ни огня,
лишь папиросный дым вокруг меня.
Ну что ж, душа, теперь – другое тело?

УЛИТКА

Улитка – это вам не хвост собачий
в репьях, рубцах, щетине беззащитной,
угодливо-вертляво-торопливый,
улитка – зверь, по сути, не горячий
и терпеливый.

И дом на ней. И если дом запущен,
она наводит медленный порядок,
лавируя в траве среди тетрадок,
ботвы, осколков и кофейной гущи,
полна отгадок.

Божественно, по собственной охоте
она пейзаж меняет, воздух, лица,
и если начинает горячиться,
искрить, сметая все на повороте, –
то дом – в полете.

Он был давно запущен, он летит
над грядками, над островом Итака,
над морем, где с причала без обид
восторженно следит за ним собака.

* * *

Ты ползи ползи улитка
не спеши
пробуй землю лапкой липкой
не спеши
ах рога твои улитка
хороши
за тропинкою калитка
не спеши

И куда спешить улитка
твой улит
то ли канул в пене зыбкой
то ли спит
с кем-то спит и ожидает
новых виз
шалопай и прощелыга
твой улисс

А любимчику Паллады
(подыши)
то ли крыша океана
то ли дно
(вон взошли твои Плеяды)
все одно
мелок мелок океан
ему давно

Но еще ему милее
плыть домой
и куда ж ему деваться
ангел мой
все кончается калиткой
не спеши
и на всей великой суше
ни души

* * *

Буйный Эол парусов надуватель
славный держатель ветреной жизни
дай нам вернуться к милой отчизне
волнообъятой суровой Итаке

Красное солнце зашло на востоке
мир перевернут воды отвесны
бьются под килем небесные звезды
щерятся в небе звёзды морские

Манят сбивают земли чужие
гибельным сладким сиреневым пеньем
крепче разлуки страшней возвращенья
тянет Селены магнит желторогой

Огненной водной воздушной дорогой
звуком случайным – легкой проточной
памятной мелочью солнечной точкой
дай мореходцам заблудшим причалить

Гонит волну Посейдон-колебатель
дай развернуться дай обернуться
кругом земным и очнуться в начале
что тебе стоит праздный старатель

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОДИССЕЯ

Лене Исаевой

Он говорит: моя девочка, бедная Пенелопа,
ты же совсем состарилась, пока я валял дурака,
льдом укрыта Америка, битым стеклом Европа,
здесь, только здесь, у ног твоих плещут живые века.

Милый, пока ты шлялся, все заросло клевером,
розовым клейким клевером, едким сердечным листом,
вольное время выткано, вышито мелким клевером,
я заварю тебе клеверный горький бессмертный настой.

Пей, корабли блудные зюйд прибивает к берегу,
пей, женихи вымерли, в море высокий штиль,
пей, сыновья выросли, им – закрывать Америку,
пей, небеса выцвели, пей, Одиссей, пей!

Сонные волны ластятся, льнут лепестки веером,
в клеверной чаше сводятся сплывшей отчизны края –
сладкий, как миф о верности, стелется дух клеверный,
пей, не жалей, пей, моя радость, бывшая радость моя.

* * *

Красота-то какая, мама дорогая!
Налитая, белая, спелая, золотая.
Драгоценным семечком тешит, насквозь мерцает,
пробирает насквозь – чего еще не хватает.
Не хватает вечно, как водится, основного.
Лист уже спустился, завис и взвился снова,
словно нужен прозрачный жест, откровенно лишний,
неприлично высокопарный, до слез личный.

А по саду – то кислый хруст, то скрипучий иней,
то гремучий сладкий шепот наводки змеиной,
и антоновка – сама отпадает на раз,
только пар изо рта, разбегаются яблоки глаз:
пир отрыва, паденья, раската, райское действо,
красоты-то сколько! И никуда не деться.
Красоты неизбывной тьма, великая сила,
легион несметный. Еще бы –
сама просила.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Я никогда не умру
Ты никогда не умрешь
Мечется фиговый лист на ветру
В райском саду дождь

Кущи раскисли насквозь
Грузная ветка скрипит
Женская глупость не повод для слез
Спи человек спи

Спи
Это яблочный спас
Брызги звенят по листам
Что бы потом ни наврали про нас
Чистая правда Адам

Струи змеятся шипят
Слаще познания – ложь
В ребрах расплавленный яблочный яд
В райском саду дрожь

В райском саду гром
В небе горят провода
Яблоня выгнулась над шалашом
Ты не умрешь никогда

ЗМИЙ

Хризантемы цвели в том году как никто
И один мой знакомый в зеленом пальто
В темный сад иногда заходил по ночам
И случайно меня в хризантемах встречал

А потом он обычно кивал: посмотри
И дрожа зажигались они изнутри
Словно лампочка в каждой – светился Эдем
И качались махровых шары хризантем

Валидол запивая каленским вином
Заводил он пластинку о сердце больном
И каленые капли смеясь рассыпал
Пробегавший над нами невидимый вал
И круги нарезая шипела игла:
Посмотри ночь светла ты с ума не сошла

Отцвели уж давно хризантемы в аду
Но в октябрьскую ночь подымаясь со дна
Иногда заведется завьется волна
И шипит словно в том допотопном году:
Жизнь и вправду была посмотри ночь светла
И горит над водою библейская мгла

* * *

Как этот лист, подвешенный над нами.
Когда-нибудь. Конечно. Хорошо.
Ты у меня почти уже прошел,
хотя побаливаешь вечерами.

Как этот лист отдельный карий узкий
спланирует на мокрое крыльцо,
ты мог бы не узнать его в лицо,
и он бы не задел тебя при спуске.

Он точно ляжет острием на юг,
копируя тепло и незаметно
несуществующую тень мою.
Зачем. Спасибо. Я и так бессмертна.

А этот лист, заплывший под навес,
он ляжет между нами, будь покоен.
Ты повторяешься, мне скучно, бес,
пора придумать что-нибудь другое.

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Воскресенье Без четверти пять
красным солнцем прошита вода
бросим все и поедем гулять
уплывем дорогой навсегда

В ослепительной лепоте
по медлительной долготе
на великий невиданный свет
словно в Индию духа билет

Вдоль крутых киселей берегов
мимо замков воздушных и рвов
мы пройдем под Китайской стеной
где зарыт мандарин заводной

Облетая счастливый Тамбов
в тучных кущах висячих садов
огибая щемящий Париж
где павлины живут говоришь
обнимая тот Ванинский порт
где когда-то поднялись на борт

А уключины жадно скрипят
а уклейка прижалась к рулю
в мутных водах багровый гранат
в темном воздухе нежная жесть
я люблю я люблю я люблю
все что было и будет и есть

Всем – по родине Всем – по душе
по алмазному царству Не злись
это жизнь это все еще жизнь
вот и солнце пропало уже

На рекламах осиновых рощ
никого будто вымерли все
серой розой раскроется дождь
зашипит над Каширским шоссе

И впадая в ночную Москву
сердце дрогнет и прыгнет во мрак
я не знаю зачем я живу
просто так дорогой просто так

* * *

Старик Гомер звонит мне иногда,
дремучий океан клокочет в трубке,
        и тихий вал проходит над Москвой
        с цезурой голубой посередине.
А он гудит, что снова изменил,
        и прибивает к тротуарам пух,
        и оставляет водорослей клочья
        на мокрых тополях и многоточья,
что изменил концовку одиссеи,
что в новом мире все еще лежит
подборка лучших гимнов, что – ты слышишь? –
им нравится считать меня слепым.
Что дождь сошел, остались многоточья
        блестящих слепо мелких синих луж,
        ленивый ветер пробует в ветвях
        зеленые еще земные песни
        и долго пахнет йодом и свистит...
Что снова дождь. Гудки. А как сама?
А Телемак? Хвала богам! А младший?
Все обойдется. Всем передавай.
И мужу, мужу... Смех, шипенье, волны.
Гомер хохочет. Океан молчит.

        И кровь моя соленая горит
        и убегает в провод телефонный.

ПРАЗДНИК

На деревне нашей праздник небывалый
каждый кустик приосанился раскрылся
расцвела душа-крапива на приволье
в позаброшенных домах сияют окна

По проселочной пыли – нарядной звонкой
в колеснице запряженной воробьями
проезжает долгожданная богиня
заливается трепещущая стая

Все в порядке – полюбуйся Афродита
ничего хвала богам не изменилось
в колесе смеются солнечные спицы
в клубе ветер пляшет пьяный от восторга
и поет тебя блаженная калитка
на единственной петле своей качаясь
и вороны греют клювы на припеке
так же праздно так же томно как обычно
времена у нас по-прежнему античны

Если я и вправду стану глиной
подорожной подмосковной рыжей глиной
и меня не позабудет легкий обод
и по мне прокатит счастье золотое