"Знамя", 1996, #1.

13 текстов из 16 вошли в книгу "С особым цинизмом".

* * *

Над желтой водой, над железной рудой,
Над серою содой с такой быстротой,
Над всей дурнотой подступивших зыбей -
Смотри, не рыдай, не смей.

Когда оглашенные птицы столиц
Кидаются с воем на груди цариц,
И карлицы Анны исходят на визг,
Тогда начинается ангельский блиц.

И призраки входят, обставши престол,
В лохмотьях и золоте, на караул
Берут, как ушедшие дивно на дно
Английские моряки.

И рухлядь еще тяготит сундуки,
Монеты, сокровища, иглы, парча,
Распятья, пластинки, небесный огонь
Еще помрачают умы.

И ангел, простертый над бедной толпой,
Над желтою площадью, в центре зимы,
Ослепший, измученный, каменный рот
В последней улыбке согнул.




* * *

Стоит ли просить о новом чуде
Знающего, как его творить?
Отойдите, демоны и люди,
Умоляю, дайте нам поговорить

Вновь, не размыкая губ недвижных,
Не смыкая неподвижных век.
Ради слов, напыщенных и книжных,
Золотых, воинственных и нежных,
Несравненных, безуханных, прежних
Мы глотаем черный лед и снег.

Медь военных, трубы и литавры,
Тучи над Адмиралтейскою иглой,
В воздухе архангелы, кентавры,
Черный русский ножик под полой, -

Петербург затем приходит, мучит,
К горлу подступив, как дурнота,
Что иное чуду не научит,
Лишь невоплощенная мечта.

Призраки стоят над кораблями.
Выпуклая страшная Нева
Протекает скорбными незримыми полями.
Дивно пахнут мертвые слова.




* * *

Что за печаль здесь, какая печаль,
Как будто режет кого без ножа
Нерассуждающая госпожа,
Которой я не служа...

Времена года плывут в глазах,
Как слепые листья и письмена.
Только любовь, как в колодце вода,
В сердце стоит до самого дна.

Жизнь позабыла, что делать со мной,
Рисует вены по белым рукам,
Рассеянная, говорит: "Ах, да.
Я тебя не отдам".

Люди проходят, как тени кулис,
Шепотом мучают, пристают,
Пальцы просовывают в живот,
Плачут, бормочут, поют,

Теперь над нами стоит зима,
Ее созвездия, тьма.
Шурша, сворачиваются небеса.
На всех не хватит снега и льда.




* * *

Говорили так два литератора,
Один слепой, другой запойный пьяница,
Стилисты и любители красивости:
"Милосердье выше справедливости".

Я тебя почти не помню, в сущности.
Ты мне снишься лучшей и нетленной.
О, не уходи во тьму без имени,
Музыкой влекомая военной.




* * *

Стала ли ты хороша,
Саламандра, не помнящая огня,
Дитя, не знающее родства,
Ни добра, ни зла,
Ни белой ночи, ни черного дня,
Чудовищная душа?

Совершив волшебства,
Ты оглядываешься, дрожа:
Там Гомер собирает сухие войска,
Там трепещут, сгорают, возносятся
Оболочки стрекоз и доспехов, шурша,
Плачут, на небо просятся.




* * *

Я пришел спасти тебя и себя...
Еще в последний раз, демон

(Хозе, солдат)

Что ты будешь делать, бедный и бездарный,
В сердце получив удар?
Вот они выходят с фабрики сигарной,
Как сама судьба.

Вот они проходят площадью базарной,
Глаз не отводя,
Видишь, мой червонный, мой козырный, мой коварный,
- Словно жизнь твоя,

Тщетны, как она предупреждала, все усилья.
В этой ли связи
Сердце под колетом мелко крестит Эскамильо?
Плачьте, дон Жози.

Платье кровеносное непрочно, костяное.
И твоя душа
Рвется и тебя покинет скоро. Остальное
Ничего не значит и не стоит ни гроша.

А потом смотри, как золотое слово "невозможно"
И серебряное "никогда"
Поглотит бесчеловечно, и бесстрашно, и безбожно
Городская маслянистая летейская вода.




* * *

...Тут мне внутренний голос возьми и скажи
Об Арджуне и Кришне над пропастью во ржи,
Расскажи об Арджуне и Кришне,
Что давили виноград и вишни.

Так меня изумлял человеческий мир,
А потом изучал человечий кошмар.
Своенравное сердце катилось, как шар.
Удержать? - Ну, что ж, удержи.

Потрясенное сердце сходило с резьбы,
Будто резали розу собаки косьбы,
Откликаясь на детские просьбы,
Виолончелисты-виртуозы.

Вот полжизни прошло. Я была здесь врачом,
Я входила в любимый Содом.
Не забудь, не забудь над высоким огнем,
Что дитя зачаровано, думай о нем.




"ОРФЕЙ", 1949

...Ртутную гладь целовал Эртебиз.
Вот прожонглировал или завис,
В лужи лиловые прыгал.
Бог из машины созвездия двигал.
Кончено. Мальчик повторит на "бис"
Номер из снега и игол.

Идеи двигались на Восток.
Кровь поэта уходила в песок.
И античная маска лица Марэ
Заморачивала Москву.

Европа едва из-под длинных ножей.
Орфей, словно Штирлиц, сидит в гараже,
Не размыкая гипсовых губ,
Со всею истерикою мужей.

Звездные лица на мглистой заре
Меркнут, бледнеют, скользя,
Пропадают, дождавшись, чтоб Казарес
Пожертвовала ферзя.

И Греко пристрастна к словам мертвеца,
И, вымолив и обменяв,
По воле того, кто теперь в раю,
Каждому не отвести лица.

Лучшего нету, чем вместе лечь,
Черные щеки соединив,
Закинув головы с белых плеч,
На полотне кино.

Так на плаху падают в марьяж
Ангел и девушка, поэт и страж.
Видел ли это Главный Судья?
Ему понравился бы монтаж.




* * *

...Как Тристан и Изольда в одном лице,
Сам с собою мозг играет в одни и те же шашки,
Утолив свою страсть к познаныо,
Столь зеркальную и обезьянью.
И сквозняк безумия шевелит бумажки.

Как Тристан и Изольда в одном пришлеце,
Бормоча, распевая молитвы,
Нищеброде, притворщике и наглеце,
Выдающем галлюцинации за откровенья.
Тоньше волоса меч между ними, невидимей бритвы,
И колеблется от дыхания, дуновенья.

Как Тристан и Изольда в одном шприце,
Экономя таблетки,
В краденом королевском венце,
В оболочке паяца,
В голубом шлемофоне, в казенной солдатской пилотке,
В воспаленном астральном чепце.
Так мучительно отделяться.

Ход событий не нуждается в оправданьи.
С нашей позиции нам хорошо слышны
Лучшие тенора и сопрано Аида, классические рыданья,
Приносимые как бы со стороны.




* * *

Здесь какая-то страшная жара.
Приходишь домой -
Пахнет слежавшейся пылью, и душно.
Полковнику никто не пишет.
Очень много обязательств перед близкими.
Их лучше не выполнять, держать себя надменно.
Листья превратились в прах, не успев пожелтеть.
Любовь превратилась в марлю с хлороформом,
В тинейджерский целлофановый пакет с отравой.

Нет, чтобы краше: люди в черном нюхают кокаин,
Серебряные портсигары, какие-то щипчики, фольга,
Зеркала, все настоящее, не теперь,
Бронза, мрамор, учтивые, насмешливые господа.
(Как-то во сне я тебя ожидала в подобном кафе,
Точнее, в баре гостиницы, в серо-зеленом, жемчужном платье с открытой спиной.)

Пушинка трепещет в раме окна.
Деревья качаются. Свет ослепляет,
Как будто это совсем не сентябрь,
И сети
Разбросаны в воздухе и на полу,
Ловят глаза, уловляют кожу и сердце.
Ты в изголовье, у сердца стоишь.




РУССКИЕ ЛЮБОВНЫЕ ПЕСНИ

*

Что мне ждать от тебя, что мне делать с тобой,
Непроглядная ночь на щеке восковой,
О, больная любовь, твой воздушный конвой,
Чьи солдаты поют невпопад, вразнобой.

Ни закрыть, ни унять, ни платком утереть,
Ни одной горевать, ни с тобой умереть.

Жизнь проходит, как сон, как дурное кино,
Как рассказы попутчика в дальнем купе,
Подступает, отхлынет, светло и темно,
И шумит, как деревья, в своей высоте.

Где кончается смерть, на ее берегах,
Где любовные песни, как гибельный вой,
Ты лежишь навсегда у меня на руках,
Утыкаясь в колени мои головой.




*

Они приходят домой,
Они ложатся вдвоем.
Им наплевать на других
И на себя заодно.
Им вообще все равно.
Они ложатся на дно.

Они садятся вокруг,
Они ложатся на снег,
Как будто Север, и Юг,
Друг ко другу головой,
Как по воде меловой,
Как на войне мировой.

Они ложатся, молчат,
Они целуют в глаза,
Они не помнят причин,
Не оставляют следов.
Ничто не держит их здесь:
Ни долг, ни доблесть, ни честь.

Для них пусты города,
Обращены к небесам.
Для их полуночных крыл
Объятья воздух отдал.

У них, вообще, нету сил,
Никакой такой правоты,
Ничего, кроме воды,
Что унесет их черты.




*

1

Я думаю о тебе с трудом,
Как поднимающий веки Вий,
Под водой, подо льдом, под атмосферным столбом,
Сквозь оптическую толщу любви.

Я ложусь головой на восток,
Я вижу тигренка с глазами как мед,
Лимонное дерево среди снегов.
Нет лучше города, чем Содом,
Когда его оставляет Лот.

2

Я думаю о тебе во тьме,
Находясь не в своем уме,
И цветные виденья на потолке
Ожидаю, как брат Люмьер.
Я лежу на полу на спине,
Различая кино во мне.
Я думаю о тебе впотьмах,
Я отделюсь от тебя на твоих губах.
Это здание с огненным потолком,
По которому ангелы босиком,
Оставляет Люмьер-монах.

Там посыпаны рисовым порошком
Зеркала, чтобы распознавать следы.
Обернись: там мерцающие во мгле
Господа у стекла воды.




*

Меркнет свет в моих глазах.
Тает жизнь в моих руках.
Словно тело разнимают,
Словно сердце вынимают.
Ты передо мной в слезах.

Словно душу отбирают,
Словно сердце достают.
Замерзают, замирают,
Глухо вдалеке рыдают
И мучительно поют.
Будто смерти предают.

Ты как дерево ночное.
Ты чудовище ручное,
Бьющееся на груди
Всей сердечною листвою.
Я молю: не уходи.

Не покинь меня до смерти
Ни в безумьи, ни в тюрьме,
Не оставь меня во тьме,
Не оставь меня на свете.
Вечно думай обо мне.

Что мне сделать, чтобы легче,
Не больнее умирать?
Проводник Аида, певчий,
Кормчий, переводчик, - легче
Разве может врать?

Разве может пленник, данник,
Разгадав судьбу свою,
Жить, как сторож и охранник
Бездны на краю?

Никого я не виню.
Только голову склоняю,
Только воздух обнимаю,
Берегу, храню.




*

Вот твоя любовь, дитя, любовница,
Женщина, лишенная отваги.
Смерть, как полоумная чиновница,
Ходит по пятам, бормочет, путает бумаги.

Ходят силы, тучи поднебесные,
Ходят люди, встанут между нами,
Сновидения, судьбы часы бесчестные,
Города с их алкоголем и огнями.

Ты уйдешь - умру, и эта истина
Затмевает силу меж мирами.
Маленький романс, простая песенка,
Петая столь многими и ране.




*

О, Святой Николай, покровитель ворья,
Где-то на море гаснут Твои сыновья,
Где Тобой не забыта и я.

Будто теплится свечка, зимняя звезда,
Будто кто-то поет навсегда,
Расстается, молчит, как вода.

Будто тонкая свечка в церковке зимой,
По-над трудной могилой, равнодушной тюрьмой,
Где сгорает и дрогнет возлюбленный мой.

По-над тонкой порошей, да над первым ледком,
В синеве, высоте что горит угольком
Над мирами любви, над людским очагом?

Отпусти, я пойду, я тебя не держу,
На пустом перекрестке тебя подожду.
Там невидимый крест на груди положу.

На пустом перекрестке рубиновый цвет.
Гибель-долю свою заклинает фальцет.

Я рукою махну, понимая с трудом,
Что светиться останется там, подо льдом.