Дико тошнило. Я съел в кондитерской "Капульского" два пирожных и запил их тремя литрами пива с маслинами, а сейчас был глубокий вечер, и я сидел в молодежной гостинице в Беэр-Шеве и страдал. Может быть, маслины были средними или они как-нибудь не совмещались с пирожными "Капульского". Нам подавала девочка Оля, которая раньше жила на Гражданке, напротив мебельного магазина. Невероятно – официантка с косой. И ходит, как русская, как с Гражданки. Можно было попробовать выпить три литра и вырвать, но было жалко рвать телятиной на косточках, которую я очень прилично ел, положив салфетку на колени. Как ни в чем не бывало, как будто я всю жизнь ел на косточках.
Уже третий месяц я ездил по Израилю с двумя американскими журналистами. Журнал "Ворлд энд лайф" заказал им гигантскую статью об эмиграции последних двух лет из Союза. О "горбачевцах". Мои обязанности – перевод, вождение и контакты. Стюарт требует, чтобы я прилипал к такси с эмигрантами, которое везет их из аэропорта, и не упускал его до самого дома. Стюарт любит фотографировать поцелуи. Бухарцы целуются на свету в среднем четыре минуты. Ашкеназийцы целуются двенадцать секунд, потом переходят к рукопожатиям. Когда в феврале в "Ворлд энд лайф" наконец выйдет статья, это будет чудовищная смесь из ашкеназийских интервью и бухарских поцелуев.
Я хочу написать путеводитель по Израилю, но тут есть несколько подводных камней. Во-первых, я должен написать свой путеводитель раньше Тушинского, чтобы империя "Ворлд энд лайф" не имела ко мне никаких претензий. Тем более что они уже три месяца оплачивают мне телятину на косточках. Кроме того, в последний месяц со мной произошло очень неприятное событие: меня официально не признали сионистским прозаиком. Известный писатель-сионист Маркиш и главный редактор издательства "Свет Сиона" Маргарита Семеновна выбросили меня из уже готового сборника, не объяснив при этом, выкидывают ли они меня по недостатку писательских достоинств, по недостатку сионистских достоинств или по комбинации первого и второго. Поэтому мне ясно, что, как ни старайся, но мой путеводитель официально никто одобрить не может, тем более что он написан на русском языке и без фотографий. Сам я собираюсь дождаться февральского номера "Ворлд энд лайф" и вырезать фотографии оттуда. Каждая фотография Стюарта стоит тридцать тысяч долларов. Текст Тушинского будет стоить около пятидесяти. Стюарт говорит, что Тушинский просто пишет текст к его фотографиям, а Тушинский довольно небрежно называет Стюарта "мой фотограф". А я выслушиваю оба мнения и жду, когда же эта пытка кончится.
БЕЭР-ШЕВА (писатели и мэры)
Невероятная тоска в Беэр-Шеве. Единственная знакомая женского пола, которая у меня была в этом городе, приехала из Вильнюса. А второй муж моей четвертой жены тоже был из Вильнюса, и не самого факта измены, а именно этого злосчастного Вильнюса жена никогда бы мне не простила. Дался ей этот Вильнюс!
Молодежная гостиница – это центр порнобизнеса. Писать в номере темно. Для прозы темно. Тушинский спит у себя в номере, а я мучительно пытаюсь подумать о чем-нибудь, что не имеет отношения к порнобизнесу. Тушинский – американский "жэзээловец". Тушинский говорит, что, кроме поэзии, все пишется прозой, но я с ним не соглашаюсь. Он пишет книгу о Шопене. Говорит, что пишет целыми ночами, но врет. Днем жарко, а по вечерам он ходит на званые вечера с министрами, а потом спит. Один раз я заложил его записи о Шопене хлебной крошкой, и уже две недели она лежит нетронутой. Только основательно засохла. Но это моя тайна. В остальном я верю людям. Нельзя не верить. Я встречался с городничими четырнадцати израильских городов – это очень укрепляет веру в людей. Большинство из них – маленькие откормленные марокканцы, половина вообще не очень грамотные. Поэт Шура Верник говорит, что слова "марокканцы" и "румыны" употреблять нельзя. А "французы" – можно. Иначе прослывешь антисемитом. Но я не антисемит, меня просто тошнит. Лежа тошнит, а стоя дико хочется спать. Какой-то химический эффект от пива с пирожными. И после Ерофеева тошноту упоминать совершенно нельзя. Сволочь Ерофеев поставил крест на этой теме и в довершение всего перед смертью стал католиком. Так прокатился по этой тошноте, что теперь ее нужно выжигать из любого текста каленым пером. Мэр Беэр-Шевы оказался вовсе не румыном. Он из Египта. У мэра очень черные волосы на затылке, а спереди два белых кустика. Хочет побольше олимов. Что-то такое есть у Хармса: "Лев Толстой очень любил детей! Набьется их в избу так, что уже нечем дышать, падают от нехватки кислорода, а он стоит на пороге и кричит "еще!". Мэр Беэр-Шевы хочет по две тысячи олимов в месяц. Может быть, даже больше. Для них уже построена отгороженная деревня белых караванов, скоро должны въезжать. Нормальные люди там долго не останутся: в первый момент, конечно, крыша над головой, но все, кто посильнее, – уедут. Останутся старики, больные и те, кто пьет и колется. Это теория. Каждый мэр в каждом новом городе говорит нам одну и ту же фразу, что дольше всего держится то, что задумано временным. Караваны задуманы временными.
Мэр Беэр-Шевы, вероятно, не жулик. Я сначала думал, что жулик. По внешнему виду. Но Тушинский сказал мне, что мэр раньше ворочал какими-то громадными сионистскими фондами, то есть внешний вид может оказаться обманчивым. И вот теперь он стоит на пороге города и кричит, что он хочет "еще две тысячи!" Беэр-Шева – очень левый город. Мы оказались там в день праздника отрядов "Пальмаха", и на горе в присутствии всей общественности сожгли, как ведьму, надпись из веточек: "Пятьдесят лет "Пальмаху". Надпись долго не загоралась. Так в Грузии жгут плакаты с надписями "Слава КПСС". Левый активист прибыл на эту гору с толпой олимов из Минска. Женщины все в креп-жоржетовых платьях. Два орденоносца. Жуткое количество медалей. Тушинский сказал: "Вот идут Брежнев и Рокоссовский". Тушинский был знаком со всеми братьями Кеннеди и Артуром Миллером, с Миттераном и с Чан-Кайши. Он родился в Польше, но просит меня особенно об этом не трепаться. Русских эмигрантов он называет "культурникс". Еще он знает наизусть обрывки каких-то бессмысленных русских стихотворений и неожиданно говорит с сильным акцентом что-нибудь вроде "кто родился в январе, вставай, вставай, вставай!". Абсолютная жизненная ловушка – тебя не признали израильским прозаиком, единственная женщина, которой хочется позвонить, оказывается из Вильнюса, и нельзя тошнить.
ДОРОГА (Беэр-Шева, пустыня Негев, Иерухам)
В Негеве кафе при бензоколонке. Посуду моет фельдшер с "Большого Сто" – это Институт скорой помощи. Им заведовал профессор Джанелидзе. Он ходил по утрам по палатам и проверял пыль на окнах белоснежным носовым платком. Там работало много сильных военных хирургов – в Израиле таких хирургов нет. Директор больницы "Сорока" сказал, что врачи из СССР – это потерянное поколение врачей, и отвернулся. Это типично для большинства израильтян: они не вполне уверены в себе и боятся, что пожатие лишней руки может уронить их престиж. Директор больницы "Сорока" – это обычный примитивный израильтянин – "индекс 200", но, видимо, он прав: врачи из СССР в основном потеряны для западной медицины. Впрочем, известный факт, что любой сегодняшний девятиклассник знает намного больше, чем Ньютон. Но это не меняет масштаба людей. Западная медицина предельно бездуховна – она лечит не человека, а "проблему". Переучиваться на израильского врача – то же самое, что переучиваться на израильского писателя или на израильского художника.
В Иерухаме у киоска стоит парочка людей с Мичуринского. Я плохо помню этот район. Это там, где "корабелка", за мечетью. Теперь мы тут все за "мечетью".
А – ФОР АЛАБАМА (Иерусалим)
Два часа до шабата в ультрарелигиозной Геуле. Оперная певица из Куйбышева говорит Тушинскому, что дошло до того, что евреи в Куйбышеве не знают "Шма, Исраэль" и не могут, соответственно, спокойно умереть. И Самуил Тушинский, самый опытный журналист "Ворлд энд лайф", спрашивает хозяйку: "Сорри, чего они не знают?" Ему отвечают: "Шма, Исраэль"!! Тушинский говорит: "А вы не могли бы мне продиктовать по буквам?" Хозяева растерянно переглядываются, но все-таки начинают диктовать. Shma: эс фор сан, ейч – фор хани, эм – фор Москоу, а – фор Алабама. Тушинский еще для точности переписал себе в блокнот.
Мое отношение к "Ворлд энд лайф" – это вариант услуг, которые предоставляются в публичном доме. Дешевле всего нанять даму. Чуть дороже – следить в глазок за парой. Еще дороже – следить за тем, кто следит. Разница между мной и Стюартом с Тушинским в том, что они серьезно относятся к своему творчеству, к Америке и к своей империи "Ворлд энд лайф", я же стараюсь, но ни к чему не могу серьезно отнестись.
ПРОСТИТУТКИ (Тель-Барух)
Стюарт решает сфотографировать русских проституток. Долго ездим между холмами. Видимо, это городская свалка или какие-то дюны за электростанцией, которые еще не освоены. Во время войны здесь стояли американские ракетные батареи. Навстречу идет сплошной поток машин с мужчинами. Кажется, что все израильтяне ищут для "Ворлд энд лайф" русских проституток. Школьных учительниц из Магнитогорска, которые бросили свое основное занятие зоологией и начали зарабатывать себе на квартиру, чтобы взять у Щаранского фонд Гросса. Но их нет. Или они уже все заработали, или их увезли во время хасидской облавы. Я веду стюартовское "мицубиши", а он сидит наготове со вспышкой.
В темноте стоят две пожилые женщины и говорят о своем. Тень на дюнах от дальних фар. Какой-то Булонский лес! Если бы это не было такой отдаленной свалкой. Почему они не работают в массажном кабинете? Как же им не страшно стоять в темноте среди дюн? Две постаревшие Ассоли – как они сюда добираются, на такси? Так вот садятся в такси и говорят: "Нам до дюн"? Или у них тут зарыты велосипеды? Дорого бы я дал, чтобы послушать их разговор о принцах! Это еще интереснее, чем интервью "Коль Исраэль" на русском языке. Давно ли они стоят тут за Тель-Авивом, за этим "холмом весны"?! О чем они могут говорить в такой темноте? Какие дела их таинственного профсоюза замерли на темных губах?! Это преступление – уезжать, оставляя их одних! Может быть, они могли бы исправиться. Ведь они в конце концов еврейки! Но даже если гойки, то Израиль дал им визу или вид на жительство, а министерство иностранных дел зря виз на ветер не бросает! Но они очень старые. Они тут давно стоят. Их забыли. Им платили еще в турецких лирах и в английских фунтах. Они простояли здесь всю Синайскую кампанию. Мужчины, где вы?! Когда американский шестой флот после своей легендарной победы в Ираке, от которой еще никому не опомниться, особенно курдам, бросил свой якорь в Хайфе, то бросили ли вы свои родные холмы и полетели, как припортовые царевны, в объятия чернокожих десантников?! Были ли вы верны своему профессиональному долгу, или вы обуздали свою жажду валюты и, как Ленька Пантелеев, под честное слово стоите здесь? Сколько волн эмиграции, девочки, вы уже пережили? Может быть, вы – одноклассницы легендарной кибуцницы Мани, которая в тридцать четвертом году бесстрашно резала на дорогах арабов! Есть что порассказать этим немолодым женщинам в декольтированных платьях, но только они не говорят по-русски – они не из Магнитогорска. Они даже слова такого не слышали. "Накося-выкуси", мистер Стюарт! Может быть, они обе – старые американки и обсуждают издание своих мемуаров в Иерусалимском издательстве "Свет Сиона", я могу замолвить за них словечко перед Маргаритой Семеновной! Я чувствую, что они сионистки! Не сионистки не могли бы в этих холмах так естественно держаться, как две газели. Как две художницы на природе из Кирьят-Шмона! Может быть, тот, кто рисовал на скифских вазах, тоже был проституткой?! Кого интересует моральный облик скифских художниц?! Мне интересно другое: все-таки на дворе уже давно ночь, во сколько мы доберемся сегодня до Иерусалима?
АЭРОПОРТ ЛОД
Министр религии Шаки. Мелкий профсоюзный работник или председатель больничной кассы. Зал олим в аэропорту. Министр раздает детям сухофрукты. За ним ходит прилипала. Министр выступает с краткой бессвязной речью. Трудно себе представить, что этому человеку известна идея Бога, хотя он несколько раз ссылается на него в своей речи. Предлагает бухарцам пакеты с черносливом. Неожиданно бухарский мальчик ставит его в тупик, показывая, что один пакет сухофруктов ему уже вручили. Министр думает около минуты, прилипалы нервничают и что-то ему шепчут. Потом видно, что он нашел выход из положения. Видна партийная выучка. Он говорит мальчику: "Держи еще один пакет сухофруктов", – и лицо его озаряется улыбкой счастья. Уносится, очень собой довольный. На чемодане засыпает небритый пожилой человек, который кончил войну майором в Праге. Группа телеоператоров из Америки пытается объясниться с врачом из Душанбе, который еще не понимает, что его ждет. На них выскакивает из своего бункера начальник отдела абсорбции кривоногий Зустерман. Зустерман патологически не выносит репортеров. Я думаю, что после упоминания его имени мне никогда больше не получить пропуск в зал новых эмигрантов, куда прибывают врачи из Душанбе. Мне вообще будет не попасть в здание аэропорта. Не улететь. Я буду прикован к Израилю, как Прометей. В лучшем случае я смогу уехать морем или на ослике через Египет. Личного имени у Зустермана не существует. Просто – "Зустерман"! Он уже тысячелетия на этом посту. Он был соратником царя Саула, он помнит Бен-Гуриона, который сначала пас овец, а теперь изображен на сотнях. Зустерман – это символ абсорбции. Все официальные деятели, к которым обращается "Ворлд энд Лайф" по поводу Зустермана, поднимают лица к небу и болезненно морщатся. Это стихия. Нет нормальных кресел для старух. Они сидят на тележках для багажа или на тюках. Много породистых собак. Подскуливают – им уже третий аэропорт подряд не дают помочиться. Щенки устраивают лужи. Цветные телевизоры, завернутые в тряпки. Таможенные чиновники сладострастно вылавливают эти телевизоры и заставляют немедленно платить пошлину, то есть сразу выложить треть суммы, которая выдается на съем квартиры. "Всем, кто прибыл, двигать тележку!" – кричит представитель министерства абсорбции в неизменных полосатых брюках. От этого крика у меня стынет кровь.
ИЕРУСАЛИМ (Больница "Мисгав ладах")
Обрезают двадцать восемь человек из Кирьят-Малахи. Я веду свой репортаж, как Вадим Синявский. Мальчик съел в автобусе персик. С картины Перова. Поэтому обрезать нельзя. Потому что во время обрезания персик может попасть в легкие. "Мамочка, вам плохо? Сядьте!" Где-то я уже это слышал. В коридоре призывники ждут своей очереди и показывают приемы карате. Эфиопская девушка развозит их по койкам. Пьют два раввина из Кирьят-Малахи. Говорят – "мухан". Готов! Они начинают выпивать с тем, кто "мухан". Я считаю себя популяризатором обрезания. "Обрежьте крайнюю плоть сердца вашего", – советует во Второзаконии Моисей, десятая глава, но сердце в другом отделении. Мальчик плачет и орет: "Очень больно!" "Мама, – скулит он, – хорошо тебе, это не тебя обрезали!" Бабка в парике из обрезального сервиса принесла ему религиозную книгу с золотым тиснением и карту Израиля, но он все равно плачет. Мальчику девять лет. Пришел русский раввин с длинными пейсами и в чулках. Что-то выдающееся. Называет всех героями. Меняет всем имена. Спрашивает, почему ты должен иметь имя гоя?! Это резонно. Бабка в парике тоже хочет попасть в кадр. Мальчик с картой и книжкой; все еще плачет: "Ой, ой, мне больно тут..." Пришел новый моэль. Бабка, которая хотела попасть в кадр, ушла. Ей на смену пришла такая же. Может быть, они сестры? Обе небритые, но от париков пышет жаром небес. Новая принесла свой тортик и всем его скармливает. Я тоже съел кусочек, но я отказываюсь воспринимать тортик как аванс! Я не продаюсь за бисквитные тортики. Привезли парня, который показывал Стюарту японские приемы. Он очень доволен, говорит: "Ничего, нормально". Директор больницы разрешил Стюарту снимать, только если он где-нибудь, хотя бы самыми маленькими буквами, упомянет название больницы. Но Стюарту нельзя никого рекламировать, я же делаю это от самого чистого сердца, даже три раза подряд: Мисгав ладах, Мисгав ладах, Мисгав ладах! Привезли еще одного Маресьева, которого зовут Гена. Куча Ген. Ему предлагают переименоваться в Гада, но Гена не хочет. Говорит, что его будут дразнить. Его переименовывают в Габриэля. При мне происходят переговоры о следующих сеансах. Скоро обрежут всех, я ищу себя в списках. Завтра привезут двадцать пять человек из Назарета. "Из Назарета может ли быть что-то доброе?" Сколько детей? Неизвестно. Обрезальная заявка прислана по факсу без уточнений. В зале оживление. Появилось несколько свежих хасидов на замену. Выражение лиц, как при подготовке к Судному дню на иерусалимском рынке. Из операционной выбегают накачанные ребята в зеленых хирургических пижамах, вязаных кипах и с неожиданными для хирургической формы кисточками "цицитов". В операционный зал я решил не входить: "Ворлд энд Лайф" не интересуется половыми актами и деталями циркумцизий. Раввины и хирурги топчутся в центре палаты. Дети на койках орут, заражая друг друга криком. Стюарта просят пока не снимать, говоря, что так бывает, но "это не типично". У мальчика из Сдерота от плача дрожат губы. Новая бригада хасидов пытается всем накрутить пейсы. Прибежал бывший математик-раввин, ассистент академика Чеботарева. Стюарт смотрит на него с восторгом и говорит, что "этот парень выпил уже двенадцать стаканчиков", и еще что-то по-английски, соответствующее слову "назюзюкался". Я возражаю, что такого не может быть. Люди привычные. Конечно, если приедет миллион, то можно профессионально спиться. Или нужно, чтобы евреев приезжало поменьше, и над этим работает министр абсорбции, или нужно чаще менять хасидов. Организовано все прекрасно: академик Чеботарев ойкнуть бы не успел, как уже оказался бы на койке. Я сам старый абортмейстер, но впечатлен! Стюарт продолжает без страха и упрека щелкать камерой. С опозданием принесли треугольные бутерброды из аэропорта. Кажется, их тоже готовит Зустерман. Я понял, чем он занимается, когда прячется от людей в лабиринтах аэропорта: он готовит эти невкусные бутерброды со слабой тенью тунца в маринаде. Остаток он передает в этот роддом. Можно все упростить и начинать обрезать прямо в аэропорту. И пусть это тоже делает Зустерман. Не нужно будет по всей стране гонять фургоны с бутербродами. Кроме треугольного бутерброда за обрезание выдают еще огурец, помидор и два персика. То, что это делается после обрезания, исключает момент подкупа. Рав Бильдер говорит, что сейчас очень святой момент, он ходит в обнимку с моэлем, называет его Семкой, говорит, что Семка был у них профоргом. Может быть, в полку? Моэль просит Стюарта фотографии орущего мальчика никуда не посылать, а то их можно использовать "против нас". Стюарт надувается негодованием, как индейский петух. "Кто вы такой, – высокомерно спрашивает он, – чтобы учить меня, куда мне следует посылать фотографии?! Я профессионал!" Но Стюарту понравились хасиды, он называет их "веселые ребята". Профорг говорит: "Ребята, с вас два раза по пол-литра!" Это он поздравляет отца и сына из Житомира. "Кто еще не получал листочки с инструкцией, как себя вести и как ухаживать за этим местечком?" "За этим местечком"! Какое счастье, что не обрезают женщин! "В первые дни, говорят, побаливает, но этого не нужно бояться. Бывает даже припухлость, но из практики вам скажу, что все должно зажить естественным путем..." Выговорив эти таинственные слова, раввин удалился восвояси, а я пошел записывать Тушинского на прием к директору больницы.
ЗАПАДНАЯ ГАЛИЛЕЯ
Мы в кибуце "Ханита". Моше Даян в боях за этот кибуц потерял глаз. Мы видели его в кибуцном музее. Две надписи в кибуце на русском языке: "Мужчины, кто хочет купить презервативы, обращаться к Мане на ужине" и еще – "Кто хочет купить презервативы, обращаться в контору. Дешевле, чем в городе!" Очень крепкий кибуц. Моше Даян на фотографиях молодой, кудрявый, улыбается в полный рот и двумя глазами. На скамейке перед кибуцной столовой сидит дряхлый старичок. Вот он наверняка помнит, обращался ли Моше Даян к Мане на ужине, но я не решаюсь спросить.
ЗАПАДНЫЙ БЕРЕГ РЕКИ ИОРДАН
Решения ООН являются для Стюарта высшим законом. Если завтра штат Нью-Йорк объявят Западным берегом Иордана, то это будет для него самой неоспоримой истиной. Стюарт очень не любит Израиль, а Тушинский любит его на уровне министров. Он любит ужинать с Тедди Колеками. Вместе Стюарт и Тушинский создадут прекрасную статью для "Ворлд энд лайф"! Но Тушинский – это ленивый барин, а Стюарт влюбляется в людей и с горящими глазами изводит на них километры фотопленки. Каждый день ему заново мерещится, что ничего хорошего он больше снять не сможет. Ему все время необходимо действие, действие – "экшн". Стюарт говорит мне грустно: "Каждый день в газетах статьи о самоубийствах олимов! Неужели ты для меня ничего не можешь придумать?!" Он очень выматывается и в машине сразу засыпает, а просыпаясь, начинает скандалить, что мы едем не самым коротким путем. Еще раз он сорвется – все брошу. Выйду посреди дороги, брошу ему в рожу ключи и буду на попутках добираться до Иерусалима.
ИЕРУСАЛИМ. ТАЛЬПИОТ МИЗРАХ
Бывшая квартира Меира Кахане. Спальня. Сидя на матрасе, смотрю в окно. Страшная картина! Кажется, что вся страна перенаселена арабами. Я был во многих израильских квартирах и на многих израильских холмах, но такой густоты я практически нигде не видел. Какие-то потемкинские деревни арабов! Я не понимаю, зачем им нужно было строить столько домов! В этом не могло быть никакого реального смысла, кроме желания досадить покойнику. Одна только гора Ирода Великого казалась из этой спальни пустой! Резервные бачки на крышах на ржавых ногах, как солдаты неведомой космической армии, создавали тревожное предвоенное ощущение. И конечно, это сочетание гуманоидных бачков из войны миров с густонаселенными холмами могло как угодно подействовать на человека с неустойчивой психикой. Могло быть еще и похуже! В квартире жили четыре милых семьи из Свердловска, и я бы рекомендовал им вообще никогда не смотреть в окна, чтобы не подвергать себя антиарабскому стрессу. По утрам палестинские призовые петухи, и муэдзины, и горы диких арабов начинали копошиться, и уроженцу Нью-Йорка это никак понравиться не могло. Он вообще мог не любить куриц, он вам не Шолохов, он с Пятой авеню! Если бы его поселили возле куриного кибуца, то тоже непонятно, чем бы все кончилось! Это еще большая удача, что на глаза попались арабы! Из гостиной тоже виден сплошной Дамаск, а из кухни совсем ничего не видно, потому что там нет окна. На кухне за столом сидит изумительной красоты блондинка, но я с ужасом думаю, что она может быть нееврейкой! Кахане оговорил в завещании условие, что квартира должна сдаваться не дороже пятисот долларов, что с его стороны было исключительным благородством! Но про русских красавиц по маме он ничего завещать не успел. Вот так помрешь, и твою квартиру, в которой я каждый вечер в темноте рою подвал, сдадут каким-нибудь гоям по папе и по маме! И вся жизнь и все идеалы пошли насмарку. Бедный Меир! Собственно с пола, с матраса видны одни бачки, но стоит встать! Стоит приподнять голову, чтоб нахлобучить хасидскую шляпу, – и моментально оказываешься в Сирии! На стенах ничего нет – никаких антиарабских надписей – наверное, побелили!
НЕГЕВ
Ферма министра Шарона и несколько сараев для учащихся эмигрантов обоих полов. Но в голове у меня происходит сдвиг, и я навсегда запоминаю, что мы посетили сераль известного танкового генерала, которому достался портфель министра строительства. Тушинский спрашивает меня, знаю ли я, что Шарон в свое время получил странную ссуду в два миллиона долларов на покупку этой фермы. Я знаю. Теперь у доброго министра на земле стоит несколько вагончиков для русских студенток. Вагончики со студентками из Житомира стоят буквой "П". По краям – стога снега. Навстречу выезжает охрана с антеннами, гамаки. Барин Лев Николаевич в отъезде. Я начинаю сосредоточенно размышлять о настоящем Льве Толстом. Толстой, как наш фотограф Стюарт, был бы в Израиле страстным любителем мусульман и справедливости. Это страшное сочетание. Он бы тут все раздал арабам. Впрочем, может быть и наоборот: он бы их ненавидел за то, что арабы пахнут, и постоянно бы их передразнивал. Говорил бы "курлы-мурлы". Граф принадлежал бы к самой правой израильской партии. Был бы с "Ликудом". Я вообще считаю, что Толстой – еврей: иначе никому в голову не придет назвать русского писателя Левой, и герои у него тоже все Илюши! У него тоже ручки были бы в пушку, рядом с шароновской, неизвестно откуда, стояла бы еще одна ферма, и тоже три вагончика с дородными студентками. И тут я вдруг ясно понимаю, что Толстой скоро с ужасом для себя обнаружит, что хотя он тоже начинал артиллерийским офицером, но говорить с генерал-лейтенантом Шароном ему совершенно не о чем. И капитана Тушина с него особенно не попишешь! С шароновской мамашей из Витебска он бы еще покалякал, а с самим Шароном – только здрасьте, зрев тов, ма нишма и все. И немота. Он, который написал не меньше Чарлза Диккенса, который как равного ненавидел Шекспира, – и впервые в жизни "импособиле", такой конфуз! Правда, анафеме его бы тут никто не предал. И вместо "Воскресения" он написал бы "Субботу". И "Пятницу"! А по воскресеньям носился бы как угорелый по сеновалам. А бедная доверчивая Софья Андреевна носила бы студенткам пожрать – хумусы, фалафели и всякую подобную дребедень. И следила бы, чтобы девчонки не отвлекали графа от философских раздумий. Эти три графских вагончика и ферма, которая сегодня оценивается в четыре миллиона, – прекрасная реклама для партии "Ликуд". Я взял из скирды несколько соломинок и поковырял ими в зубах – одна соломинка до сих пор хранится у меня на полке. Я обожаю такие реликвии.
АШКЕЛОН (Свадьба)
Ему три тысячи лет. Это самый филистимский город Средиземноморья. Похожий дух сохранился только на Кипре. Лезут незримые филистимские корни. В Ашкелоне все филистимское: филистимские кафе, филистимский магазин лифчиков. Только серые бетонные коробки масти крысиных королей напоминают о сегодняшнем дне.
Передо мной висит девятнадцать свадебных платьев. Я в первый раз в таком магазине. Я начинаю еще глубже чувствовать царя Соломона. Стюарт оборачивается ко мне и говорит, что невеста в каком-то смысле красавица, во всяком случае, она милая. И я сразу с ним соглашаюсь. Четыре часа проводим в салоне красоты возле рынка. Толстый грузин продает булавки, резинки и бритвы. Бормочет: "Русский народ, денег нету, клянусь мамой, денег нету". Жених все не едет, и невеста выглядит очень беззащитной.
Наконец приехал жених в потертых джинсах, но я не был уверен до конца, что это жених. Невеста хмыкнула и обронила по-русски, что она тоже его не узнала. Через несколько минут все должно было проясниться. Тем временем я нашел для дяди Стюарта еще три свадьбы в свадебных грузинских заведениях. Меня провели в помпезные царские палаты, отделанные бронзой и дутым золотом. Вообще свадебные салоны в Ашкелоне – это чрезвычайно популярные места. Туда заходят сотни конторских девиц, праздных солдаток, школьниц. Большинство заходит просто полюбоваться на невест. В свадебных залах роскошь такая неправдоподобная, что никакой будущей брачной жизнью эти бронзовые надежды оправдаться не в состоянии. У жениха и невесты был основной общий язык – румынский, но невеста волновалась и почему-то румынским не пользовалась. Она разговаривала по-русски и на иврите, да и то только с фотографом. Стюарт снимал внутри салона, я слонялся вокруг базара с его сумкой и приставал к новым эмигрантам. Гордому инженеру из Воркуты я нашел еще одного горного инженера из Воркуты и обменял их телефонами. Первый жил на севере в Кирьят-Шмоне, но он не дал мне своей фамилии, потому что давно жил на свете и понимал, что ничего хорошего из давания своей фамилии произойти не может. Он и так уже отчаялся найти работу и подумывал о Южной Африке. И я сразу рассказал ему дежурную историю о том, что в Претории людей сжигают в автопокрышках и Южная Африка – не очень надежное место для людей, которые хотят от жизни покоя. А второй горный инженер еще ни о чем не подумывал, потому что приехал из Союза два дня назад, видимо, не знал, что в Ашкелоне нет гор, и пока покупал на базаре набор красных тефлоновых сковородок.
Еще я успел выбрать для себя два килограмма очень кислых яблок, не хуже антоновки, и познакомился на площади с двумя грузинами из Кутаиси. Они недавно приехали насовсем, но уже хотели уезжать, но тоже сначала решили пожениться, и, опасаясь этого, за ними следом ходили две пожилые мамы. В Ашкелоне так жарко, что о женитьбе в прямом смысле мне приходилось думать с содроганием, поэтому белая снежная гималайская униформа невесты была очень уместной. Хотелось в этих снегах зарыться, задохнуться насмерть и никогда уже больше в эту филистимскую жару не всплывать.
Жених оказался не женихом, потому что пришел еще один жених, а первый жених в джинсах оказался его родным братом. Настоящий жених пришел в сером костюме, и с ним невеста поцеловалась уже по-настоящему, а не только подставила щеку. Главное, что невесту пора было куда-то уводить, чтобы она не сомлела. Я очень обрадовался, что жених оказался намного симпатичней, чем тот, который не жених, и очень толстый, и мне нравилось, что он такой толстый, и невесте тоже это нравилось. Фотограф повел их к каким-то колоннам, к которым в таких случаях в Ашкелоне водят невест. На берегу стояло несколько больших и малых римских колонн. Надпись гласила, что мы находимся в городе, который раньше принадлежал пяти филистимским принцам, а еще выше была целая лужайка этих столбов, и жених с невестой стали на ней резвиться, а два фотографа – по очереди подносить к их носам фотоэкспонометры и что-то про себя бормотать. Я бы тоже пригласил на такую лужайку свою невесту, хоть непонятно, какой дуре могло бы прийти в голову принять от меня подобное предложение. В конце концов жених посадил свою невесту Валентину на обрубленный столб, а на соседнем столбе уселась ворона и начала грустно и противно каркать. Солнце опустилось, и свет стал мягче. Я завидовал этим фигурам на лужайке, муравьям на камнях, земле, самому солнцу, шуму Средиземного моря, в которое опять из Индийского океана в пустых танкерах навезли много медуз, которые дико жалились, и одна даже ужалила меня несколько лет назад на море во время морского полового акта. И море, несомненно, было более динамичной лужайкой для съемки женихов и невест, тем более что если эти медузы не жалились сами, то они оставляли за собой целые флотилии своей дочерней слюны, которая в свою очередь жглась, как крапива, так что в последние годы я купался только в носках и белых парусиновых брюках. И вот этому миру, в котором купаются в брюках, я думал, что не будет конца, но тут меня цапнул за палец большой рыжий филистимский муравей, и я понял, что я ошибаюсь. Против муравьев у меня еще не было разработано никаких систем, но против медуз из Индийского океана можно было привезти их естественных врагов – осьминогов! И осьминоги смогли бы вокруг Израиля беспрепятственно размножаться, а заодно уничтожить медуз. А потом уже стоило подумать, как осьминогов отсюда выдворить. Для решения этих вопросов в Израиль приехало много мощных социалистических умов, много химиков и бывших сталеваров, ядерных физиков и других специалистов по бытовой экологии, которые не только смогут решить проблему медуз в Средиземном море, но и вообще очень скоро превратить Израиль в ультрасовременное промышленное государство, из которого они уехали.
Два фотографа выстраивались в ряд друг за другом и снимали, как каждый из них снимает жениха и невесту, а потом сам жених взял фотоаппарат и стал фотографировать невесту с фотографом, чему Стюарт несказанно удивился и даже покачал головой. Было еще много математических перестановок, которые могли произойти во время этих съемок. Например, невеста снимает двух фотографов, или фотограф снимает жениха с другим фотографом, но я запутался и перестал считать варианты. Невеста вела себя ужасно мило, и мне казалось, что это действительно лучший день в ее жизни, и сколько народу снимает ее в ряд, и они даже на землю садились очень мило и очень молча, потому что по-русски все равно говорить не было с кем. Стоило бы узнать, как же эти колонны ухитрились упасть от времени, а часть из них вообще стояла вниз головой, пережив много поколений эллинов и римлян, много поколений рыжих муравьев и много поколений невест. Но меня как исследователя скорее занимала судьба невестинского халатика, в котором она приехала в салон красоты. Оттуда она вышла уже в свадебном платье, но ни у нее, ни у ее подружки в руках никаких свертков не было! То есть, может быть, эти бывшие халатики после свадьбы оставляли в магазине, чтобы было что надеть, если свадьба не совсем удастся, и эти золушкины наряды придется возвращать. Новобрачные были не из Ашкелона, и никто не стал бы мотаться сто километров специально из-за халатика. Но тогда в этом салоне красоты могло скопиться невероятное количество халатиков, и мысль об этом меня отвлекала. Еще меня раздражало, что я уже несколько недель не мог отвязаться от периодов Пруста у себя в голове: я читал "Содом и Гоморру", и мне казалось, что роман был для Пруста сыроватым, и держать его в руках у Пруста не хватало его обычной энергии, и не очень нравилась сама нагнетаемая тема, из-за которой от нормальных людей ждешь уже чего угодно, и если бы сегодняшние снимки делал Пруст, то рано или поздно два фотографа стали бы целоваться под деревом, шокируя совет директоров "Ворлд энд лайф", для которого Стюарт снимал пленку за пленкой. Но в практической жизни я ни с чем подобным не сталкивался, а у фотографов мысли о поцелуях даже с невестой в таком неслыханном пекле возникнуть не могли, и если они и принимали в расчет невесту, то, в лучшем случае, в самом невинном, экспозиционном плане. Диковинным мне казалось еще то, что место, на котором мы находились, было тем самым предательским местом, где Далила сдала Самсона филистимским князьям, и я бы вообще сюда никаких невест не возил. От греха подальше.
Тысячелетние вороны, которые повидали здесь уже много свадебных церемоний, относились к этому занятию с совершенным презрением, а старший ворон просто цинично отвернулся и стал расклевывать пакет со школьным завтраком. Когда-нибудь я тоже стану таким, как он.
За час до свадьбы мы вернулись домой, и жених разрешил мне посреди квартиры принять холодный душ, но до самого праздничного стола я так и не добрался. Я голодный заснул в машине и помню только, что подвыпивший Стюарт растолкал меня около полуночи и сказал, что мы можем возвращаться.
СНОВА АЭРОПОРТ ЛОД
Стюарт снимает орденоносцев в папахах и черкесках. Во время войны он наснимал тут столько эмигрантов в противогазах, что снимков хватит на все будущие химические войны. И все прошлые, начиная с битвы на Сомме. Из каждой тысячи кадров, которые делает Стюарт, "Ворлд энд лайф" выберет только один. А всего в статье будет пять его фотографий. Снова приближается Зустерман. Стюарт не выносит Зустермана, а Зустерман не разрешает ему фотографировать. Стюарт говорит, что нормальный интеллигентный человек, увидев этого психованного кривоногого идиота, должен сразу все понять и отсюда уехать. А я объясняю Стюарту, что теоретически он, конечно, прав, но сначала как-то замешкаешься, а потом обнаруживаешь, что все равно некуда возвращаться. Зустерман прячется за столбами, а потом с криком выскакивает из засады. Это первое, с чем в Израиле сталкивается каждый эмигрант. Семья из Минска с больным ребенком рассказала мне, что их послали из аэропорта в дорогую иерусалимскую гостиницу, откуда они сбежали через два дня. Это им стоило две тысячи шекелей. Треть всех наличных денег. Они просили в самую дешевую. Посылал их из аэропорта молоденький мальчик лет двадцати четырех. Наверное, это тоже Зустерман. Все, кто работает в министерстве абсорбции, – Зустерманы, других я не видел. Незустерманы там не приживаются.
КАРМИЭЛЬ
Семья в Кармиэле привезла из Союза урну с пеплом единственного сына. Урна стоит в салоне на книжном шкафу. Стюарт повертелся вокруг шкафа, но так ничего и не придумал. Хасиды согласны похоронить прах за две тысячи шекелей. Даже, может быть, за тысячу восемьсот, а дешевле – нет! Потому что нет точных доказательств, что этот сын был евреем. А если он и был евреем, то нельзя было сжигать! Поэтому дешевле похоронить невозможно. И теперь не доказать, был ли сын обрезан и было ли у него еврейское имя. Главный раввин Кармиэля почти святой, но даже он не может похоронить дешевле, тем более не зная точного имени. Стюарт им говорит: "Возьмите пепел и развейте по ветру или похороните под сосной!", но они говорят, что "так нельзя"...
ИЕРУСАЛИМ. БОЛЬНИЦА "МИСГАВ ЛАДАХ" (Тушинский)
Обычный жаркий день в Иерусалиме. Пробки, не припарковаться. Стюарт едет с нами, но никаких интервью – он хочет только снимать. Стюарт вообще не верит в Библию. Он не верит, что Пять Книг Моисея написал Моисей. Он сразу начинает орать "какой еще Моисей!". Ему страшно поверить в священность текста из-за будничности самого процесса письма. Но если верить в историю, говорит Стюарт, то сейчас великолепный исторический момент, когда Великий автор Великого журнала идет на встречу с человеком, заведующим обрезанием целого народа. Я, наоборот, не готов сегодня к историческим событиям. Сколько исторических событий может уместиться в одну человеческую неделю? Но я верю в дело, которому ты служишь. И поэтому я снова тут! В этих стенах я чувствую себя, как эфиопский юноша, которого в позапрошлом году хасиды решили обрезать по второму разу, потому что первый был недостаточно "кошерным".
Главный директор больницы "Мисгав Ладах" – поэт и журналист, но Великий автор Тушинский принимает его за врача и задает целую кучу идиотских специальных вопросов. Адон Кашани родился в Афганистане, но успел вовремя оттуда уехать и выпустить в свет двадцать пять тонких брошюр. Он специалист по тонким брошюрам. Тушинский просматривает их со снисходительным видом. Последняя брошюра посвящена поэту Ури Цви Гринбергу, израильскому Лермонтову, но в свободное от брошюр время адон Кашани руководит рождением детей и ритуальными операциями. Это тот самый Кашани, который просил Стюарта хоть одним маленьким словечком упомянуть больницу "Мисгав Ладах" и ее директора Петра Ивановича Добчинского и, если можно, доложить о нем государю-императору. "За время коммунизма, – сказал адон Добчинский, – люди забыли о нашей хорошей традиции, и наша задача – им напомнить!" И рассказал Тушинскому анекдот о женихе, который хотел жениться необрезанным, и что из-за этого вышло.
К моему удивлению, Тушинский тоже не остался в долгу. Обычно он только слушает, но сакральная тема выбила его сегодня из колеи. И Тушинский рассказал встречный анекдот, что из крайней плоти слона в Нью-Йорке делают маленькие чемоданчики, очень маленькие, крохотули. Что за город этот Нью-Йорк! Чего там только не делают! И вот когда до этих чемоданчиков дотрагиваются женщины, сказал Тушинский, кстати, добавил он, а можно ли вообще обрезаться в брачную ночь? И сколько времени нормальный и во всем остальном здоровый мужчина после этой деликатной операции должен воздерживаться от сексуальной активности? И что делать, если очень приспичит жениться?
Адон Кашани покачал головой и задумался. После этого он по селектору вызвал главного врача и признался нам, что он очень опытный журналист и личный друг адона Шамира, который в настоящее время является премьер-министром, и на сегодня в час дня у них назначена встреча. Но медицинские вопросы для него самого неразрешимая загадка. И, уже совершенно надувшись, объявил нам, что зато в статистике он настоящий дока, с какого бока ни подойди: за четырнадцать последних месяцев они совершили 1546 обрезаний, то есть больше, чем по сто в месяц, точнее 110 и 4 десятых обрезания в месяц, и если бы еще 0,6 обрезания в месяц, то было бы почти 111. И теперь, покончив с Ури Цви Гринбергом (израильским Лермонтовым), он готов совершить серьезное исследование в области обрезания, и условия для серьезной работы есть! Тем более что у них в больнице делаются все важные анализы, даже исключительно важные, и есть свой глазной врач. Кашани совершенно оглушил меня своими цифрами. Я вообще плохо переношу цифры. Перевода от меня не требовалось – переводила пресс-атташе, поэтому я съел два пирожных и с интересом осмотрелся. Я не представляю, какого размера кабинет премьер-министра Шамира, но кабинет адона Кашани был просто гигантским. Я даже не думаю, что у самого Ури Цви Гринберга или у самого Михаила Юрьевича Лермонтова (которого можно считать русским Ури Цви Гринбергом) мог быть такой роскошный кабинет, а если и был, то не в этом ли кабинете была написана повесть "Княгиня Лиговская" и стихотворение "Выхожу один я на дорогу"!
Посреди кабинета лежал роскошный ковер 4,3 приблизительно на пять метров, на резном столике стояла красивая фарфоровая супница, скульптура гигантской толстой бабы из чугуна, совершенно нееврейского вида, и большой цейсовский бинокль. Еще висело около девяти довольно слабеньких картин серого цвета, хорошо гармонирующих с ковром.
В это время явился очень ответственный врач из Америки в красивой вязаной кипе серого цвета, хорошо гармонирующей с девятью довольно слабенькими картинами. И адон Кашани сказал, что вот товарищ интересуется, через сколько времени после обрезания можно будет расслабиться и начать жить активной половой жизнью. Американский врач сел в кресло и посмотрел на Тушинского с уважением и нескрываемым интересом. Тот неплохо выглядел после Египта – покрылся прекрасным загаром, но все-таки видно было, что ему шестьдесят четыре года и что у него довольно большой живот, потому что по вечерам он основательно нажирается на приемах. Врач в кипе объяснил Тушинскому очень одобрительно, что вопрос этот индивидуальный, но он думает, что к половой активности можно вернуться недели через две, если, конечно, все заживет. Тогда адон Кашани объяснил, что это журналисты из "Ворлд энд лайф" и вопрос, конечно, теоретический, а не личный. И доктор начал рассказывать, что обрезания новорожденным выполняет специальный моэль, а в "Мисгав Ладах", разумеется, все делает он сам или еще какой-нибудь хирург, а моэль только присутствует и следит, чтобы все было по Галахе. Потому что если будет отсечено недостаточно крайней плоти, то шейка будет открываться не полностью. Тут он поперхнулся и сказал, что, пардон, не шейка, а головка. Он просто перепутал, потому что вообще-то мы находимся в родильном доме и основная его специальность – это именно гинекология, а настоящее совмещение занятий происходит, потому что громадной алие из СССР нужно помочь вернуться к нормальной жизни.
Тушинский спросил, по каким дням происходит групповое обрезание, которое по-русски следует называть "групповухой", и я очень выразительно посмотрел на Туша, потому что даже если главный редактор "Ворлд энд лайф" приедет завтра в Израиль, то я не хотел бы больше участвовать ни в каких "групповухах", даже менее кровавых. Но американский врач сказал, что можно привыкнуть. Что он делал это бессчетное количество раз и каждый раз менял пациенту имя. Например, Дима, то есть Димочка, становится Давидом, и директор Кашани патетически добавил, что каждый еврей должен быть уверен, что в своей стране его никто не назовет гоем. Еще он добавил, что они организуют в "Мисгав Ладах" национальный центр по обрезаниям, и, между прочим, если это интересно журналистам, то крайнюю плоть они потом закапывают в землю в саду, и Тушинский мечтательно ответил, что он надеется, что из земли ничего такого не произрастает, как в сказке Алексея Толстого "Буратино".
Но Кашани уже несло: очень хорошо поставленным голосом (до неприличия напоминающим голос премьера Шамира, так что, когда я закрывал глаза, я был уверен, что сам Шамир рассказывает нам об этом удивительном народном предании) он сообщил, что если бесплодная женщина съест этот материал, предназначенный для закапывания, то она немедленно вылечится от бесплодия. И мы все были немного неготовы к такому повороту темы.
Тем более, когда это рассказывается голосом премьер-министра. А "споукследи" взмолилась и сказала, что с нее хватит. Дальше все происходило как в заводской многотиражке. Тушинский сказал, что он видит, что коллективу врачей приходится работать все больше и больше. Но Кашани гордо возразил, что врачи готовы и что они даже собираются нанять дополнительное количество людей, и на это правительством выделено достаточно денег. Тогда Туш сказал, что у него есть американская привычка все измерять деньгами, и если читателю "Ворлд энд лайф" интересно узнать, сколько стоит пластика носа или байпас, то во что, интересно, обходится эта хирургическая процедура? И прямо просиял, узнав, что можно уложиться в пятьсот шекелей. Тушинский сказал, что он собирается организовать специальное туристическое бюро, что он будет возить сюда американцев сотнями тысяч. Но не сегодня, потому что сегодня он уже ничего не может на эту тему слышать.
Кашани пожал нам руку, и мы поболтались немного по этому роддому и вернулись обедать в "Хилтон". Единственным невозмутимым человеком во всей больнице была женщина – инженер-электрик, окончившая институт Бонч-Бруевича в Ленинграде, которая мыла пол в туалете. Я сказал ей, что жил рядом с ее институтом в доме, где "фонарные" бани, но она сказала, что она в основном училась, а не ходила в баню, и вот теперь, выучившись, моет тут пол. И это таинственное зарывание тоже, видимо, производит она. Так что, если кто страдает бесплодием, то я могу дать ее координаты.
Продолжение репортажа
Небольшой словарик
олим – евреи, "возвращающиеся" в Израиль (мн. ч.).
кибуц – сельскохозяйственное поселение коммунистического типа.
моэль – человек, имеющий право совершать обряд ритуального обрезания.
цицит – накидка с кисточками, часть религиозной одежды.
"Коль Исраэль" – радио "Голос Израиля".
"Пальмах" – подпольная военная организация во времена английского мандата.
"Ликуд" – одна из двух основных израильских партий (правая).
Тедди Колек – многолетний мэр Иерусалима.
Меир Кахане – лидер фанатичной религиозной оргнизации, борющейся за выселение арабов из Израиля; убит в Нью-Йорке.
Шарон – легендарный израильский генерал и военный министр.
