Начало репортажа
ДОРОГА ИЗ АРИЭЛЯ (Я философствую)
В феврале мы возвращались со Стюартом из Ариэля, и состоялся первый крупный скандал. Я сказал какую-то глупость, вроде "какая красотища", а Стюарт начал взвинченно доказывать мне, что это палестинская земля, что ее пришли и отняли. Мои ссылки на Библию привели уже к полной истерике. Собственно, если в системе Бога нет, то арабы действительно правы. Также верно, что еврей, не принимающий Мессию, находится под прежним законом и свинину и крабов есть не должен. Нужно еще добавить, что еврей, который считает, что Мессия уже рождался, не получает за это корзину абсорбции, а тот, который считает, что еще не рождался или вообще ничего не считает, тот "корзину" получает!
Объяснить эту тонкость нееврею нельзя. Но что такое еврей, дело тоже очень туманное. Согласно религии евреев, которую большинство евреев не принимает, национальность определяется по матери. К Библии, которую большинство евреев принимает, этот вывод не имеет никакого отношения. И, разумеется, в Пятикнижии Моисеевом, в Писаниях и в Пророках национальность определяется по отцу. Кроме того сказано, что сюда вернутся евреи всех двенадцати колен, а пока возвращается только колено Иегуды вместе с остатками колена Вениамина. Рано или поздно выяснится, что армяне – это одно из двенадцати колен, и все эфиопы – одно из еврейских колен. Каждый, кто чувствует связь с Богом, – еврей. Вы сами, случайно, не еврей?
МИЦПЕ-РАМОН
За Беэр-Шевой далеко на юг – город на краю гигантского каньона. Мицпе-Рамон. Это главный в будущем культурный центр Израиля, но пока там очень жарко, и нам никого показать не смогли, кроме Семена, погонщика верблюдов из Кишинева, и одной женщины из Каунаса, специалистки по литовскому театру. Она сказала мне, что ее воткнули в этот город по невероятной ошибке. Но чувствуется, что культурная потенция у этого города есть, да еще каньон, в который Остап Бендер продавал билетики. Ощущение разверcтого лона земли. Женщина не старушка, но довольно пожилая, и грустный поэт Саша Верник, который ездит сюда два раза в год читать стихи олим на краю скалы, как Пушкин на известной картине Айвазовского. Пушкина пририсовал Репин. У самого мариниста долго ничего не получалось, и он попросил Репина. Это хороший источник заработка – нужно найти израильского художника, который хорошо продается, и пририсовывать ему поэтические фигуры. Тогда хоть что-нибудь на этих картинах станет профессиональным.
Еду в тумане. Сорок два градуса. Я ненадолго закрываю глаза, но слежу, чтобы во сне не съехать с дороги. Тушинский впереди, в машине члена правительства. Перед каждым городом – строительные площадки в густой белой пыли. Щит с надписью – строительство восьми тысяч квартир для олим. Каждая по сто тысяч долларов. Это уже личное дело эмигрантов – эти квартиры не покупать, главное, для кого их строят!
ПУШКИН И ГОГОЛЬ (Гостиница в Нагарии)
Прочитал интервью Бродского в газете "Время". Бродского я считаю лучшим израильским поэтом. С годами он становится все больше похожим на Щаранского. Они дружат. Дружат, как Маркс и Энгельс. Как Пушкин и Гоголь. Пушкин надавал Гоголю кучу бесплатных советов. Они стали как один человек: у Стивенсона даже есть похожая повесть – входит в дверь Пушкин, а выходит уже Гоголь. Тушинский подарил мне вырезку из "Геральд трибюн", где было стихотворение на английском, и писали, что Бродский стал лучшим поэтом Америки. Язык, которым были написаны стихи, не имел к Бродскому никакого отношения. Но по стихотворению было видно, что он не хочет быть евреем. Вообще не хочет быть похожим на Щаранского и окружать себя всякой сволочью. И это нежелание быть евреем можно было проследить по всем его текстам: то есть нигде не было даже строчки, что он еврей, но зато всюду, что как будто бы он не еврей, а просто нормальный человек. Американец! И это желание стать американцем, и песни про новую родину были навязчивым стремлением избавиться от своего еврейства. И этим же было военно-морское училище имени Фрунзе, в которое он когда-то попал: вся жизнь была посвящена тому, чтобы не ассоциироваться со Щаранским! Поэтому в интервью поэт жаловался на сердце, втайне надеясь, что он успеет умереть и ни разу не побывать в Израиле, иначе он пропал! В этом смысле Тушинский, который тоже называл себя американцем, а никак не поляком и не евреем, все-таки чувствовал себя в этой шкуре намного свободнее и приезжал в Израиль по два раза в год.
Четыре утра в гостинице в Нагарии. Не заснуть, но неудобно будить ночного израильского араба, чтобы он принес мне выпить. По телевизору какие-то цветные точки из Ливана, а в номере ничего, кроме пустых фанерных ящиков, в которые мне нечего положить. Абсолютно стерильный номер, нет даже комаров. Я брожу по комнате и думаю, что он не станет со мной судиться за то, что его назвали лучшим поэтом Израиля любого года. Или за то, что он похож на человека, который подставляет полмиллиона советских евреев под долги, которые невозможно выплатить. Вот уже одиннадцать лет этой заграничной жизни по чужим гостиницам. Никуда не приехать, и возвращаться тоже некуда. Потому что Ленинграда и Васильевского острова, на котором жил я и на котором жил он, уже давно на свете не существовало.
ТРЮФЕЛЯ
Жизнь израильского истэблишмента нелегка. Если наверху у подрядчика нет прямого родства, то разрешение на строительство новых домов за подписью Шарона обходится подрядчику в круглую сумму 1 миллион шекелей. Это данные американских журналистов. По размеру взяток можно судить о прибылях. Банки через пятнадцать лет будут иметь свои долговые тюрьмы, в которых будут работать голые ланцепупы. Их даже домой в караванные домики не будут выпускать на ночь. Все будет описано судебными исполнителями. Как у моего приятеля, графика Андрюши Р-цкого, суд описал даже пуделька Коку. Это было сильным психологическим ударом: пудель сиживал за общим столом, и долг пришлось выплачивать. Оставить в тюрьме пуделя, жравшего трюфеля, было не по-товарищески.
БОРИС АБРАМОВИЧ
Шесть часов утра в Бней-Браке. Физик после Горьковского университета метет центральную улицу. Я сижу на ступенях шляпного магазина. Черная шляпа, которую я мерил в обрезальном центре, стоит сто пятьдесят шекелей. Я намерил ее шекеля на четыре. Проходят озабоченные прохожие. Специфическая бней-браковская скачущая походка. Платят физикам с метлой тридцать шесть шекелей в день. Это около пятнадцати долларов. При коэффициенте один к тридцати двум – это больше четырехсот пятидесяти рублей в день. Для физика из Горького – очень неплохо. Только после забастовки мусорщиков на улицах слишком много мусора. Целые горы. Нас встречает другой русский дворник, но не физик-дворник, а просто дворник, дворник-дворник, и спрашивает: "Ну, дал американец?!" "Нет, пока нет". Физик Борис Абрамович рассказывает, что за время работы он нашел два раза двадцатки и несколько раз по шекелю. А вчера нашел жетон для телефона, асимон. Я тоже так устроен, я бы целыми днями ходил и искал под ногами деньги.
На нашей стороне улицы пусто. Большинство граждан в шляпах, видя камеру Стюарта, убегают на другую сторону. Я могу с большой точностью вычислить процент убегающих на другую сторону улицы. Стюарт получает зарплату за точный глаз. Я бы тоже мечтал получать за глаз. "Ворлд энд лайф" говорит Стюарту: "Снимай, чего хочешь!" Я вижу, что он перебросил камеры за спину и помог Борису Абрамовичу поднять две пустые жестянки из-под "колы". Тушинский бы ни за что их не поднял. И двадцатку физику тоже бы не дал. Не из жадности, а просто не дал бы. Стюарт трет подбородок и решает сфотографировать Бориса Абрамовича на фоне бородатых хасидов. Я ему говорю, мол, операция, нас ждут, нужно ехать, но он только отмахивается и грубит. Говорит: "Не едем, то, что я снимаю сейчас, для журнала слишком важно". Как физик из города Горького метет израильскую улицу.
Борис Абрамович ходит и считает про себя: в первый и в седьмой день я нашел по двадцатке. Сейчас еще двадцать шекелей ни за что дал сумасшедший американец. Я бы думал именно так, у меня дворницкая психология. Все подметают в своей одежде. В Иерусалиме арабам дают голубую униформу. Ничего, ребята, вы к нам приедете, мы вам тоже вручим по метле. Хоть я не уверен, что ваши министры Перец и Дери могут быть хоть для чего-нибудь пригодны. Подметание тоже вещь тонкая, вот Ельцин мог бы мести, а Дери – нет. И Горбачев – тоже нет. Генетик из Реховота говорит, что научился от подметания улиц получать удовольствие. А пианистку из Тель-Авива хозяин каждый вечер хвалит за то, что она идеально моет посуду. Переживает: "Ты уйдешь, и я не знаю, что я без тебя буду делать!"
Борису Абрамовичу вручили в лавке два килограмма мягких фруктов, и он повез их на своей тележке дальше. Потом он повезет их на служебном автобусе в Нагарию. Дворников привозят из Нагарии. А в Реховоте подметают свои. Меня всегда раньше мучил вопрос, что же дворники делают со своими находками? Они могут закапывать их в тайники. Мы совершенно опаздываем на операцию. Постепенно я перестал зевать и почти проснулся. Ехал утром в тумане и спал. Стюарт удивительно умеет загонять людей. Постоянная истерика, что он до сих пор не снял еще ни одного кадра. Дикое непомерное тщеславие. Утром над дорогой стоял низкий туман – от Иерусалима и почти до самого аэропорта. Я прикрываю веки и не вижу ни дворника, ни Стюарта – только шарканье метлы и щелканье фотокамеры. Проходим мимо нашей машины – на ней висит муниципальный штраф. Стюарт аккуратно складывает квитанцию и кладет ее в бумажник. "Ворлд энд лайф" оплачивает все штрафы, но Тушинский их комкает и кидает под колеса.
К девяти часам утра Борис Абрамович должен домести до "Рабочего банка", где стоит очередь черных хасидов – мы их сфотографируем и, наконец, сможем поехать в больницу. Там я запущу Стюарта в операционный блок и усну спокойно в машине. Я сказал Стюарту, что не могу заставить себя войти в операционную. Я заходил туда в Ленинграде четыре месяца назад. И пять раз мылся на операции. То, что я смог оперировать на равных со средними хирургами, видимо, не делает чести советской медицине, но от виртуозов я отстал. Руки помнят, но голова не помнит ничего. За операционным столом стоял профессиональный сторож. Человек, который уже много лет сторожит общежитие незамужних аргентинок. Раньше я не верил, что можно перестать быть врачом, но я очень хотел перестать, и мне это удалось. Может быть, Борис Абрамович тоже хочет перестать быть физиком. Жестянки и окурки из клумб ему приходится выковыривать руками. Метлой туда не залезть. Я ненавижу эту привычку стыдливо засовывать окурки в клумбы или за батарею. У Бориса Абрамовича на выковыривание уходит треть его рабочего дворницкого времени. Сейчас бы сесть на эту деревянную скамейку и сладко уснуть. Скамейки у хасидов из самого настоящего дерева. Как на севере. Как в Магнитогорске. Возле банка Борис Абрамович устраивает подметальный спектакль минут на двадцать, пока я не мигаю ему, что хватит, пора кончать. (Стюарт не разрешает мне заниматься режиссурой.)
ФОТОГРАФ ЮРА ИЗ РЕХОВОТА
Стюарт остался безумно доволен съемкой, и мы в тель-авивских пробках протискиваемся в больницу на операцию. Я предвкушаю момент, когда я засну на сорокаградусной жаре, закрывшись от мух тряпочками. Но не тут-то было. Мы опоздали, и на операцию нас не впускают. Дальше можно изучать стандартную реакцию американца из учебника патологической физиологии под общей редакцией академика Альперина. Стюарт начинает истошно орать, что вообще не нужно было ехать снимать дворников, что я должен был напомнить ему о времени, что день и жизнь его загублены навсегда. Стюарт – типичный американец. Интересно, откуда вообще берутся американцы? Зачем их выпускают из Америки?! Лучше бы они просто присылали сто долларов в день, а приезжать – не приезжали. Если надо сфотографировать, то мы и сами снимем не хуже. У меня тесть хорошо фотографирует, и я знаю еще одного прекрасного фотографа из Реховота. Телефон: 08-463303.
ГУШ-ЭЦИОН
Мы едем в ешиву на "территориях". Дорога через Бейт-Лехем, который почему-то стал Вифлеемом. Раньше я ездил в Бейт-Лехем чинить тормоза. Там есть один арабский механик, хороший мастер по тормозам. Но нам он чинил средне, поэтому приходилось ездить к нему каждую неделю. А жители Гило по субботам ходили в Вифлеем за продуктами. Вокруг палестинских лагерей сегодня построен высочайший забор, из-за которого невозможно прицельно кидать в израильские машины. Арабам остается переходить на лук и стрелы. На склонах холмов – новые религиозные поселения. Виллы покрыты красной итальянской черепицей.
Ощущение, что все дома построены навсегда. От любых арабских домов, даже новых, даже шикарных, ощущение, что наспех и временно. Стюарт начинает плакаться, что вот все эти оливковые рощи отняты у арабов, а вместо рощ настроили асфальтовых дорог, и люди лишены куска хлеба с оливами. Но у меня стюартовские слова вызывают уже только обратный эффект. Я становлюсь правым, как "Ганди". Стюарт делает из меня восторженного сиониста. Я еще раз забреду в квартиру Меира Кахане, и мое будущее определится навсегда. Стюарт снимает в ешиве урок Торы, а я пытаюсь задремать, прислонившись к бетонной стенке. Но в соломенной шляпе заснуть невозможно! Надо пересмотреть все ковбойские фильмы и понять, как это удается ковбоям.
В ешиве учатся спортивного вида молодые израильтяне, и между ними снуют пауки-преподаватели. Но пауки в хорошем смысле, к письму. Я вообще против обидных сравнений из животного мира. Тараканов я не люблю за их беготню, а пауки – всегда личности! Они едят комаров. Это идиотское произведение про Муху-Цокотуху заморочило всем мозги. На самом деле во всей этой истории про самовар есть лишь один положительный герой, который гибнет, как Виктор Талалихин над ленинградским небом. Вернее, Талалихин – это комар, а паук гибнет, как боец противовоздушной обороны. Нас научили в школах, как именно мы должны воспринимать прочитанные книги, но это учение оказалось ложным. Наташа Ростова – это глупая экзальтированная курица. Половина ешиботников понаехало из Австралии. Видно, что о Наташе Ростовой у них нет никаких сведений. Одни конопатые блондины! Австралийцев пока еще не проверяют на еврейство.
На втором этаже ешивы – балкон для женщин, отгороженный от юношей таким же высоким забором, как палестинский лагерь в Бейт-Лехеме. Чтобы религиозные женщины не швыряли сверху камни или чтобы бурсаки не отвлекались. Самое смешное, что я точно знаю, что именно нужно Стюарту: он ищет вооруженных до зубов эмигрантов со свитком Торы в руках! Но автоматов в зале почти нет – несколько валяется на полу, и русских в этой ешиве мало. И все – очень упрямые и скучные. Стюарт раздраженно засовывает кипу во внутренний карман и хлопает ешивской дверью.
КРАСАВИЦЫ
Я заметил, что мнение "Ворлд энд лайф" в основном базируется на мнениях красавиц. С ними Тушинский разговаривает охотнее и дольше, и вообще за свою жизнь красавицы обычно выслушивают множество чужих идей. Часть этих идей впоследствии они выдают за свои.
Когда мы встречаемся с красавицами, Тушинский чаще ставит меня на место, показывая, что это он тут задает вопросы, а я просто езжу за ним следом за сто долларов в день. И то, что я пишу, это чаще всего ответы не на мои вопросы. Но все-таки журналу "Ворлд энд лайф" следует помнить, что мнение некрасавиц тоже требует дополнительного исследования.
МИЛЛИОН
Шесть лет назад моя жена выпускала газету и за какую-то дурацкую статью заплатила мне восемьдесят шекелей. Но чтобы я мог получить всю сумму, я подписал в налоговом управлении какую-то бумажку. Через несколько месяцев газета была торпедирована и благополучно затонула. Но к концу года я получил бумагу из налогового управления, что я должен государству Израиль две тысячи шекелей. Мы еще не были женаты, и в тот момент я был вдовцом с тремя крошечными детьми, но никакие бумаги не помогли. Сегодня мой долг за тот гонорар в восемьдесят шекелей вырос до ста пятидесяти тысяч четырехсот шекелей. Я держу эту бумагу перед собой: ее должен увидеть каждый из новых олим, который собирается голосовать за любую из израильских партий – вот они, эти партии! Через пару лет я буду должен Израилю миллион. Это другое, новое самоощущение. Меня уже несколько раз приезжали арестовывать. В налоговом управлении я побывал у начальства всех рангов: они кивают на компьютер и говорят, что человеческий разум бессилен. Но я чувствую, что становлюсь более солидным человеком – если у меня такие долги, то можно себе позволить и другой уровень трат. Все равно лишние двадцать-тридцать тысяч долларов погоды не делают. Потом всегда можно будет уйти через египетскую границу.
ТЕАТР "ГЕШЕР"
Я был на спектакле два раза. Первый раз я не высидел дольше первого акта, а со второго и третьего ушел. А при втором просмотре мы с Тушинским опоздали на весь первый акт, и это сразу настроило меня на самый философский лад: ни с чего в этой идиотской жизни не удается уйти, и все придется досмотреть до конца. Тушинскому и Стюарту понравилось безумно, но это ничуть не умаляет достоинств спектакля. Тушинский сказал "топ, лучше, чем на Бродвее". Больше всех ему понравился Гильденстерн из Магнитогорска, самый шумный на сцене. Но его, в принципе, можно научить играть потише. Розенкранца переучить уже нельзя, это вечный любитель. Глядя на меня, Тушинский тоже стал делать заметки, чтобы не путали, кто писатель, а кто у него на зарплате переводчиком. Удивительнее всего, что на сцене все евреи. Интересно, как бы это выглядело в Нигерии: черный Гамлет, черная Офелия, черный администратор Мальцев.
Все-таки к третьему акту я начал сдавать. Я иногда замечаю, что я патологически не люблю искусства! К тому же у кого-то в четвертом ряду пахли носки. Вообще у зрителей надо проверять носки, а не билеты. Но особенно я не люблю, когда мудак с претензией начинает переписывать Шекспира. Это еще его счастье, что автор оказался англичанином, а не американцем. В третьем акте Стюарт исчез в буфете, и я забеспокоился. Стюарт не пьет: один раз в феврале его напоили таты из Орджоникидзе, и с тех пор я стараюсь его удерживать. Но все окончилось благополучно: Стюарт на месте, а главное – есть русский театр! Не потому, что мне понравилось. Мне скорее не понравилось. Черная Офелия не понравилась, черный Гильденстерн был ужасен, Гамлет мне не нравится всегда – это единственный герой Шекспира, которого я не выношу.
За кулисами я побывал в первый раз в жизни, и неудачно. Офелия сразу стала выгибаться и манерничать, и Стюарт вынужден был прекратить съемку – он к этому очень чувствителен. За кулисами мне больше всего понравились утюги. Белошвейка шьет, а рядом дымятся два огромных утюга. И откуда-то взялось ощущение театра. Как мы тут все без него выжили, как не передохли?!
Теперь вот есть свой театр, который может не нравиться, можно ходить и плеваться, а в антрактах жить интенсивной светской жизнью. Только бы они не переучились на иврит: одна какая-то дурища уже потащилась в "Габиму", хорошо бы на всех не нашло такое поветрие. Для Тушинского сегодня очень важный момент – он понял, что никакого врастания культур не происходит.
ХИРУРГИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА
Доктор Футер из Прибалтики. Заведующий операционным блоком. Все очень важные. Оперируют на сердце. Зеленая операционная. Пустой зеленый зал. Возня. Я больше всего на свете люблю пустые операционные до начала работы. Или между операциями. Тяжело заходить внутрь. Операции видеть не хочу. И обрезаний видеть не хочу. Через час на этом столе начнется обрезание сердца по тридцатой главе Второзакония. Стюарт начинает снимать, но меня пока не отпускает. Я восемь раз вхожу в операционную и снова возвращаюсь в машину за какими-то насадками и линзами, которые Стюарт забыл под водительским сиденьем. Стюарту для зеленой операционной нужны красные насадки, чтобы уравновесить цвет. Это знакомый литературный ход, но я не умею им пользоваться. Чтобы войти в операционную, мне каждый раз заново нужно переодеваться. Стою в зеленом хирургическом колпаке и в трусах. Это уже не первый маскарадный наряд за неделю. Предыдущий колпак был фетровым и черным. Я – как театр одного актера и одного зрителя. Гильденстерн и Розенкранц в одном лице. Хорошо бы к вечеру мне не пришлось вырядиться женихом. Как я начал этот год второго января с операционной, так и не остановиться. В зеркале я видел, как бы я сейчас выглядел, если бы последние одиннадцать лет я оставался хирургом. Это был постаревший портрет хирурга Дориана Грея. Тот хирург, которого я привык видеть в зеркале операционной, был всегда принципиально моложе. Зимой, в своем пятом онкологическом отделении, я себя не запомнил – я слишком волновался и трусил. Или кругом не было зеркал.
Стюарт торчал в операционной вот уже третий час. Его сердце военного корреспондента чувствовало запах свежей крови. Анестезиолог с цицитом, торчащим из-под зеленой пижамы, прошел и поцеловал мезузу на косяке. В больничные мезузы вкладывают текст из "Принципов медицины" Харрисона. А сама медицина стала новой сверхрелигией, но я в ней, к сожалению, разуверился. Объяснять логически свою позицию мне лень. Кстати, я не видел за свою жизнь ни одного здорового врача. Богатых врачей видел, а здоровых – нет. Слепой ведет слепого.
Сижу один на табуретке в предоперационной. Ужасная гадость эти операции на сердце. Может быть, и Бродский без операции на сердце был бы посимпатичнее. Не был бы таким Щаранским. Елки-моталки! Я забыл снять бахилы. Искушение взять с собой зеленую пижаму как трофей и послать своим в институт онкологии. Но я с этим искушением справился, хотя и не совсем. Анестезиологу Футеру 37 лет. Жизнь замерла. Мне сегодня 46, но здесь, в операционной, мне только 35. Я моложе его на два года. Стюарт продолжает безостановочно хищно снимать. Я ухожу из операционной целый. Как забытая любовница – встретил и слегка кивнул. Я вылечился. Что-то автоматически пишу, но уже отстраненно, не про себя. "Врачебная западная походка – как походка раввинов в Бней-Браке". Я сбегаю из больницы и сижу в кафе. Слушаю, как две тель-авивские пани болтают по-польски. Отвратительнее молодых врачей только молодые адвокаты. Стюарт отказывается снимать адвокатов, которые подметают улицы. Он говорит, что любой американец, увидев такую фотографию, не испытает ничего, кроме злорадства. Скажет "так ему и надо".
ТЕПЛОВОЙ УДАР
Выпил кофе, и стало легче. Стюарт ищет в записной книжке телефон гениального мальчика-пианиста. Сидит молоденькая проститутка в соломенной шляпке. Стюарт спрашивает меня, сколько они берут. Я говорю, двести. Стюарт говорит "э лот". Действительно, "э лот". Олим – скидки. У девочки не очень хорошая кожа. Но я люблю такую малокровную ностальгическую кожу. Но, может быть, она и не русская, но рыженькая, и очень длинные ноги. То есть каждая нога, как Шамир. В смысле длины. Американцы – на редкость плохие товарищи. Очень жарко. Я еду и, как мерин, мотаю головой, чтобы оставаться в сознании. Сердце бьется с каким-то непривычным трепетом. Не только от проститутки, но, скорее, от климата. Хочется, как праотцу Аврааму, скорее съесть чего-нибудь мясного с молочным. Он бы сейчас забегался со справками о национальности жены.
Стюарт говорит мне, что к пианисту Боре мы поедем завтра. Я облегченно вздыхаю. Сейчас в Израиль приезжает очень много гениальных звезд. Звезд разного. Мальчик – рок-звезда. И известные летчики-истребители. Дочка морщится, когда я сладким голосом говорю с ними по телефону. Главное, что я не люблю рока и не люблю самолетов. Я люблю ездить на поездах. Чтобы в тамбурах валялись цыгане и поручни были сырыми и грязными. В Израиле на поезде я так ни разу и не прокатился. Для олим в первый год проезд на поезде нужно сделать бесплатным, а то они, как и я, никогда уже не соберутся.
КАРМИЭЛЬ
Едем фотографировать палаточный городок. Старушки шляются из палаток в туалеты городского совета – это через дорогу. Там очень хорошие туалеты, после ночи в палатке можно помыться до пояса, и оттуда вообще никогда не хочется выходить. Я могу рекомендовать еще туалеты иерусалимского отеля "Хилтон". Еда в "Хилтоне" ужасная: кроме лукового супа и пирожных вообще ничего нельзя взять в рот. Но туалеты выдраены идеально. Наши моют! Как волшебно может меняться человеческая психика, что мытье туалетов становится пределом мечтаний. После этого ты понимаешь, что ты всего лишь человек и слава твоя военного летчика и рок-звезды преходяща. Тушинского не заставить мыть туалеты, он думает, что не заставить. Тушинский уверен, что предпочел бы вернуться. Сам я уже помыл свои "заграничные туалеты", и мне это занятие порядком надоело. Когда жизнь моя снова докатится до дна, то я предпочту поселиться в лесу. Я прожил полгода на израильском пляже и счастливее никогда в жизни не был.
В центральной палатке живет старушка Бася из Кишинева. Скоро должны подъехать ее родные из Курска. Басе 75 лет. Рассказывает, что в Кишиневе очень страшно. Она не гасила свет до трех часов ночи, боясь остаться в темноте. Поэтому здесь лучше даже в палатке. Полгода назад к ней приезжал дядя Певзнер из Чикаго, а потом исчез, не оставив адреса. Может быть, Тушинский знает, как найти дядю Певзнера? В Чикаго эмигрировал в 1911 году. Стоит ли пробовать через центральную чикагскую синагогу? Тушинский говорит мне сквозь зубы, что он не стал бы пробовать. Он говорит Басе, что время – жестокая штука. Что с момента, когда дядя Певзнер высадился в Чикаго, прошло без малого сто лет.
Еще в палаточном городке – две приблудные собаки и пара поваров из Баку. Остальные поселенцы – на работе на трикотажной фабрике, которая производит женские трусы. Сначала трусы намотаны на барабаны, как фламандские пейзажи в запасниках Эрмитажа. Это интересная тема, и я готов задержаться на ней подольше. Вокруг этих барабанов с трусами, с этим сырьем женских трусов, с трусами до фазы митоза, с этим неотпочковавшимся еще предметом мужских грез – много выпускников советских вузов: учительниц, экономистов, музыкальных работников – в основном с Украины. Они нарезают трусы на штуки и пускают в нелегкий жизненный путь. Стюарт сказал, что кандидаты музыкальных наук вокруг барабанов с израильскими трусами – это отличная визуальная картина.
Такова динамика нашей жизни: советские профессора становятся израильскими техниками, техники и инженеры – слесарями, слесаря – подсобниками. При этом освобождается целая социальная группа советских подсобников, которых дальше уже некуда опускать. И я советовал бы им заняться политикой. Любой человек, который не сволочь, через год может попасть в Кнессет во главе русской партии. Сволочь даже раньше.
ОБЪЕКТИВНОСТЬ
Тушинский может написать в своей статье, что он захочет. Его уже никто не проверяет. Выглядит это как объективность, но надувательство заключается в том, что заведомо выбирается проверенный гладкий автор, который сам срежет все острые углы. Необъективность обеспечивается еще на уровне выбора автора. Стюарт и Тушинский с усмешкой спрашивают меня, что же я такое описываю. Я не решаюсь ответить "вас". На базаре, на фоне куриных холмов, Стюарт сказал мне, что он отказывается быть героем моих записей. Но я стараюсь быть объективным: просто у американцев чужие ценности! Они не понимают, что нет разницы между хирургом, оперирующим на сердце, и физиком, метущим улицы в Бней-Браке. И израильтяне не понимают и не поймут никогда. Но даже американцы иногда делают хорошее. Тушинский один раз вспомнил, что у меня затемненные очки, и предложил мне, что машину ночью поведет он. Я такую внимательность очень ценю. Еще он разрешил мне купить арбузы в Акко. Честно говоря, я купил еще три килограмма свежих крабов, но я не хочу об этом писать, даже не только из-за некошерности, но крабы на жаре так невероятно провоняли наше "Вольво", что я не верю, что ее еще кому-нибудь удастся сдать в прокат.
РЫНОК "КАРМЕЛЬ" (Тель-Авив)
Текст – "подберем помидоры, остальное у нас есть". Люди собирают овощи и фрукты с земли. Часть из них мы встречали зимой в аэропорту. Они там платили пошлину за собственные цветные телевизоры. Сейчас стоит очередь за дармовыми пакетами с овощами и засохшими полевыми цветочками. Стюарт называет их "блю белз", но это не колокольчики. Шесть картофелин, баклажан, две помидорины и маленький портретик Щаранского. Щаранский советует не создавать своей партии, а выбрать себе по вкусу политическую израильскую партию и за нее голосовать. Тот, кто пойдет с ними до конца, всегда сможет рассчитывать на эту гуманную трехкилограммовую помощь от израильского правительства. Чтобы понять, сколько стоит государству Израиль этот мешочек с овощами, нужно помнить, что за килограмм помидоров государство платит кибуцам около десяти центов, остальное – это его же собственные наценки. Наценки не "на армию" – за армию платит правительство США, – наценки за то, чтобы израильский истэблишмент имел приличный жизненный уровень.
Мы выбираем со Стюартом толстого дядьку с Украины, похожего на министра Арика Шарона, и начинаем за него болеть.
Шарон уже выстоял очередь за пакетиками два раза и снова пристраивается в хвост. Нескольких старичков, которые стоят по второму кругу, уже выловили из очереди и с позором изгнали, но Шарон вытирает платком потную голову, стоит и терпит. Просто страшно, что такому человеку, которому нужно получать продукты на три вагончика со студентками, может не хватить. Не станет же он сам жрать эти баклажаны! Стюарт говорит, что даже для него этой базарной эпики "ту матч". Стюарт говорит: "Я не в состоянии этого видеть. Я не в состоянии этого видеть. Мы не морализируем – просто снимаем и отваливаем!"
Поднимание с земли Стюарт называет "скявенджинг". Да мы и сами "стервятники" с фотокамерой. "Скявенджерс". И брать пошлину за телевизоры с горстки людей, которая приехала сюда во время войны, тоже "скявенджинг". Я говорю Стюарту, что не нужно делать очевидных обобщений.
Продавец сметает с прилавка остаток овощей – моментально слетается толпа олим. Наконец я вижу, как работает крутой американский профессионал: Стюарт вжимается в стену – потом щелк камерой и отвернулся, жестко – щелк камерой и снова отвернулся. "Кто собирает тут на базаре?" Все собирают. Я тоже собирал пару лет. Или больше. Еще час, и эта базарная пытка кончится. Не стянули бы еще линзы из его сумки. Понаехало громадное количество фотографов-олим, и это может сделать кто-нибудь из них. Стюарт рассказывает, что в Гонконге у него сняли фотокамеру прямо с плеча. Под ногами валяются буйволиные челюсти. Я жду, что кто-нибудь подберет их, как Самсон, и пойдет крушить толпу. Ноги ужасно липнут. Старушка, которую сейчас снимает Стюарт, тридцать минут копается в куче куриных потрохов. Мы гадаем, откуда она может быть родом. Стюарт молится, чтобы она оказалась "русской", а я молюсь, чтобы она была "нерусской". Стюарт отснял за тридцать минут уже девяносто кадров.
Я сейчас задохнусь от куриного смрада. От куриных ног. Я – куриный король! Куриный щелкунчик. Апофеоз куриной абсорбции! Какое там 12 белоснежных лебедей! Тысячи лебедей, то есть кур, обронили здесь свои крылья! Надо очень любить кур, чтобы тут копаться. Мне нравится, что Стюарт искренне переживает за эту старушку. Тушинский вообще не попрется на этот базар в своей пелерине. И его друзья-министры на куриный рынок не ходят. А Стюарт безостановочно снимает.
Я чувствую себя форменным предателем алии, я не понимаю, как я могу участвовать в этих натуралистических съемках! Но ничего, я попредаю еще две недели, и все! И баста! И невер мор! И никогда опять! Я задушу Щаранского в себе и больше не стану никого предавать! Старушка оказывается полькой. Она живет в Израиле тридцать восемь лет. Может быть, все ее родственники в Кнессете! А сама она – истэблишмент, тетя министра Модаи! Старушка бормочет, что собирает она, в основном, для кошки, но желудочки такие свеженькие, что грех не взять. Стюарт лихо, по-воровски, снимает ее в упор и отворачивается. Хватит! Да, – вздыхает Стюарт, – в Гондурасе люди живут на свалках, копаются в отбросах вместе с шакалами и койотами, но на меня они не обращали внимания! Почему-то здесь по-другому.
Продавец дает новой эмигрантке попробовать маленький кусочек манго и сладким голосом спрашивает: "Гуд Исраэль?!"
Гуд. Очень гуд.
КАРАВАННЫЙ ГОРОДОК (Дорога в Реховот)
Страшные домики на курьих ножках. Они расплодятся и станут Тель-Авивом. Совершенно одинаковые. Похожи на передвижной болгарский цирк. Вот в этом домике должны жить униформисты, а тут – семья с удавом. Заходит солнце. Пахнет шашлыками. Семья из Тбилиси. Смотрят печально. Говорят с акцентом:
"Заходыты, пасматрите, как живут люды!" Шашлыки – как показатель нормальной жизни. "Жызны". Я приказываю себе: "Запиши хоть что-нибудь!" На велосипеде едет босая девочка. Это самая красивая девочка, которую я видел за последние триста двадцать лет. Через месяц ей стукнет двенадцать. Владимир Набоков посвятил ей целую книгу. Папа – гидролог, мама – инженер-строитель. Говорит, что девчонки все дуры, поэтому она играет с мальчишками. Будет сводить с ума толпы израильтян. Пусть она им всем отомстит за нас. Но пока ее держат в этом гетто. Под музыку мороженщика. Папа-гидролог даже не разрешает разрисовать вагончики, а так в них можно заблудиться.
Стюарт выбирает для съемки радостные точки, на которых лучше снимать торжество коммунизма в Пномпене: нет ни земли, ни неба, мир состоит из одних белых уродливых вагончиков, в которых живут нимфетки. Стюарт задерживается возле мальчика, который водит в прятки. Каждый, кто водит, считает до ста за вагончиком #678537. Стюарт говорит, что "хайд энд си" – его самая любимая игра. Вообще городок карванов – это идеальное место для игры в прятки. Но я больше любил играть в "двенадцать палочек". Продавец мороженого похож на предприимчивого израильского поэта Генделева. Хорошо бы этот Генделев привез сюда, кроме мороженого, картошку и растительного масла. Магазина пока нет, но скоро будет. Через месяц. Уже выделен вагончик. Рядом с вагончиком конторы. На конторе надпись: "Если вы не заключите договор на воду, вода будет отключена!" Непонятно, что без воды произойдет с удавами и цирковыми слонами. В песочницы еще не завезен морской песок. У вагончика #16731-6 мальчик из Ташкента играет на кларнете южнословацкие мелодии и "Заиньку" в обработке Гедике. Я подошел и аккуратно, с ошибками, переписал название. В этом вагончике будет тюрьма, в этом – родильный дом, в этом – библиотека. В общем, неплохо, можно жить. Живали мы и хуже.
КАФЕ "А ПРОПО" (Тель-Авив)
Женщина за стойкой окончила библиотечный институт имени Надежды Константиновны Крупской. Она сообщила мне, что Михаил Козаков заключил контракт с израильским театром и будет теперь играть на иврите. "А что теперь будет с нами?!" – сказала она и заплакала. Тушинский поглядел на нас с большим удивлением. "Это что, ваша знакомая?" – прошептал он. "Перестаньте плакать! – сказал я твердо. – Я сам люблю Козакова. В четырнадцать лет меня не пропустили на "Убийство на улице Данте", и я уже тридцать два года не могу успокоиться! Это гениальный актер и режиссер! Но поверьте мнению эксперта: он никогда не сможет играть на иврите – я был у него вчера вечером вместе с этим толстым американским дядей. Даю вам честное слово Крупской! Нам два кофе-фильтр!"
Я даже хотел подарить ей открытку, на которой написано "Самуилу Тушинскому от актера Михаила Козакова", но какого черта! Пусть Козаков сам утешает своих поклонниц.
СЕКТОР ГАЗА
Проехали пропускной пункт. Сотни новеньких "пежо" в кустах. Все одного цвета. Все одной формы. Видимо, один и тот же номер. Невероятно, чтобы их можно было отличить одну от другой. По вечерам арабов довозят до границы с Газой, и они ищут по кустам свои машины. Ругаются по-арабски и скандалят. Вдоль дорог – сталинградская архитектура, "дом Павлова". Привкус отсутствия будущего. Люди, козы, дети зацепились за эти рассыпающиеся сараи и ждут в них конца света. По ту сторону границы в караванных домиках конца света будут ждать русские. Много зелени. По отсутствию напряжения похоже на Абхазию. Проезжаем арабскую зону и въезжаем в Гуш-Катиф. Это уже Паланга. Гуш-Катиф планируют заселить десятками тысяч эмигрантов. На деньгах сидит бывший летчик: "Привози мне сто тысяч русских, я их всех обеспечу землей! Главный враг – это не арабы! Главный враг – это наше правительство! Раньше мы делали ошибку и брали сюда людей после строгого отбора. Теперь берем всех подряд!"
Русских действительно тут – "не сливки". Летчик серьезно думает, что именно так выглядят русские. Сам он сефард, а жена – наполовину йеменитка, наполовину – полька. Такое сочетание – это куб самобытности и гордыни. Прожили три года в Беверли-Хилз. Американцы удивляются, что из Беверли-Хилз можно навсегда уехать в эту пустыню. Дюны. Граница с Египтом. На песке растят помидоры. "Газа" – это ложное понятие: есть собственно Газа, а есть Гуш-Катиф, который в четыре раза больше. И в самой Газе не семьсот тысяч арабов, как утверждает статистика, а только четыреста – остальные разъехались по свету. В Гуш-Катифе собираются открыть фабрику по производству мужских пиджаков. Их можно будет экспортировать в Беверли-Хилз. Вместе с помидорами.
Мы получаем с Тушинским по громадному сладкому помидору и с уважением их съедаем. Тысячи квадратных километров парников. Площадь парников равна Люксембургу. Попадаем в отдельно стоящий парник, который производит кошерную капусту для Бней-Брака, без жуков. Чтобы министр абсорбции и министр внутренних дел случайно не оскоромились. Жуки и бабочки прилипают к специальным дверям, потом их перепродают энтомологам. Срывают семь метров песка – и под ним пресная вода. Можно вырыть себе чистые пруды и сесть на берегу с томиком Баратынского. Летчик с женой – оба странно религиозные, они положительно отзываются о свиньях, но говорят, что есть их нельзя. Тушинский отвечает, что по обоим пунктам он придерживается противоположного мнения. Москвичка Наташа и киевлянка Ира выращивают в оранжерее карликовые японские деревья. Дубы и вязы, как крошечные пирожные "птифурки" из ленинградского ресторана "Метрополь". На экспорт эльфам. Ира дремлет на песке между японскими грядками и, увидев нас, становится очень агрессивной. У нее хромает муж – ему нет сорока пяти лет, но на невольничьем рынке не берут на нормальную работу, если ты хромаешь. Поэтому они приземлились в Гуш-Катифе. Но Ира говорит злобно, что "мы все-таки не из деревни Пятихатка, мы из трехмиллионного города". Чтобы мужчин не выгнали с работы, приходится работать в кипах. Летчик на это весело отвечает, что "не беда!". "Скоро построим большое поселение для нерелигиозных, чтобы люди не мешали друг другу жить!" Пока есть работа для всех, даже для пожилых женщин. Бней-Брак, к счастью, потребляет много кошерной капусты. Если Гуш-Катиф хочет заполучить к себе еще пятьдесят или сто тысяч жителей, им придется выделять землю для нерелигиозных коммун. А земля есть!
Коридор вдоль египетской границы. Идет араб, везет на тачке пожилого отца из Египта. Через эту границу я буду отваливать за долги. Тушинский говорит задумчиво, что арабские развалюшки рядом с границей – еще роскошь по сравнению с тем, как живут в Египте. За несколько последних часов я четвертый раз прихожу к выводу, что я, наконец, нашел в Израиле свежее место, где есть работа и нужны пионеры. И снова начинаю в этом сомневаться. Скорее всего, весь Израиль являлся бы таким "свежим местом", если бы в нем жили одни эмигранты. Но так уж получилось, что в Израиле проживает еще много настоящих израильтян, "индекс двести". Если бы в Израиле жили одни израильтяне, то жизнь бы остановилась.
Деревня арабских рыбаков – лодки за армейским забором. Дежурный офицер каждый день пересчитывает рыбаков, чтобы, кроме наркотиков, рыбаки не ввозили в Израиль террористов. Роскошный ресторан и гостиница на берегу. Русская официантка. Ей удается выбираться домой в Ашкелон только раз в неделю. Муж-инженер работает где-то ночным сторожем. Двенадцатилетняя дочь недели за неделями ночует дома одна. Вдруг в кепочке и в шортиках, с беленькими толстенькими ножками топает наш герой! Двойник Бродского. Он прячется здесь от корреспондентов! Только что Ира и Наташа вопили, что после столичных институтов стригут эти идиотские карликовые листочки, что инженеры собирают израильтянам помидоры, специалист с двумя дипломами собирает рабские караванные домики, а наш ходит тут с махровым полотенцем! Какое он имеет право меня преследовать?! Он неотвязно шляется за мной по пятам, превращая меня в параноика. Я хочу подойти и в упор спросить, не Бродский ли он?! Лидер дутых сионистских героев, отдающих на закланье нашу алию?! Но Тушинский сказал: "Давай вообще ему не показываться, он мне надоел еще в Вашингтоне!" Тушинский – волейбольного роста, на голову выше меня, он скептически относится к маленьким. Когда начнется американская массовая алия, она родит новый тип сионистского героя: это будет мордастый розовощекий гигант, одетый во все черное! Хорошо бы до этого мига не дожить!
Еще утром я мечтал привезти в Гуш-Катиф много тысяч олим! После разговора с Ирой из оранжереи – категорически нет! Увидев пятнадцатилетнюю красавицу из Пскова – снова категорически да! Но после этой встречи в отеле – окончательно нет! Я привезу сюда двести тысяч человек, которые будут тут пахать вместе с черными бедуинами, выкапывать пруды с двумя дипломами, а он будет прохаживаться тут в пробковом шлеме?! Или он, или двести тысяч! Я не желаю их травмировать. Пусть останавливается в "Хилтоне" в Тель-Авиве. Я перевожу дыхание, и мы едем дальше. После каждого интервью для Тушинского я беру еще настоящее интервью для себя. На обратном пути из Гуш-Катифа приглашаем к себе в машину солдатку: Тушинский считает, что с ней безопаснее. Каждый километр – два мальчика и старик, два мальчика и старик, сорок километровых стариков до границы. Ящики с початками кукурузы, возле каждого – бочка из-под гудрона, на которой лежат три арбуза. Солдатка умоляет не останавливать машину возле арабских торговцев – это запрещено армейской инструкцией. Проехали дореволюционный аэропорт – взлетная дорожка 750 метров. Много нумерованных тележек, запряженных инвентарными осликами. Номера пятизначные – видно, что жизнь хорошо налажена. Я ожидал увидеть человеческий муравейник и горящие шины, а вокруг шла добропорядочная сельскохозяйственная жизнь.
Из Израиля к границе подошел автобус – из него толпа угрюмых мужчин расходится по кустам разбирать "пежо". Идет толпа воронежских рабочих из кинофильма "Подсолнухи". Сейчас в спецовке из автобуса выйдет Мастроянни. Тушинский, прищурившись, замечает, что он участвует в демилитаризации Газы: вывозит из сектора Газы израильского военнослужащего. Пусть одну толстую солдатку, но это только начало. Если все вывезут из Газы по солдатке, то в Израиле станет очень много солдаток. Мнение Тушинского: что я не должен ни в коем случае рекламировать район Газы, потому что на этом кончатся подачки Буша и нечего будет жрать. А Щаранскому негде будет отдыхать.
Старики-арабы покорно ждут на обочинах. Тушинский говорит: "Жили-были три китайки – это стихотворение Пушкина – Як, Як Це Драк, Як Це Драк Це Дрони". Жили в Газе.
КИРЬЯТ-ШМОНА
Обстановка проще, лес – леснее, люди – человечнее. Только нет работы. Заведующая ульпаном говорит по-турецки. Ошеломительно красива, и это застает нас с Тушинским врасплох. Заведующая говорит, что все эмигранты теряют прежний статус, даже долго не могут объяснить, кем именно они были. Чем выше, тем сложнее сформулировать. Заседание муниципалитета проходит в детском интернате. Мэр отводит нас в бомбоубежище, где дети годами отсиживались под обстрелом "катюш". Пузатый обстоятельный мэр. В пятьдесят пятом году с побережья Марокко семью торговца рыбой из Танжера поселили здесь в палатках. Дедушка определенно торговал с Карфагеном. Сам мэр похож на располневшего крайка, играющего за воронежский "Труд", или на спартаковца Татушина. "Споукследи" мэрии принципиально красивее всех окружающих. Она сидит с загадочным видом и не раскрывает рта. Тушинского это начинает нервировать, он толкает меня ногой и спрашивает: "Вэр из ши фром?", но я не знаю ответа. Улыбка все-таки не плоская, в ней есть израильский подтекст. Можно допустить, что она из Румынии или, в крайнем случае, из Турции. Я могу догадаться по акценту, но для споукследи она слишком уж молчалива! Она еще не произнесла ни словечка! Я никогда в своей жизни не видел таких идеальных споукследи! Я мечтаю о такой жене. Может быть, она глухонемая-споукследи, я бы не удивился! Неожиданно споукследи начала засыпать. В этот момент разговор шел о том, что каждое утро в Кирьят-Шмона привозят около тысячи ливанцев из пограничных деревень Ливана, которым платят по два шекеля в час. И если любому из советских эмигрантов платят хотя бы четыре, то делается это только из самых высоких и благородных израильских побуждений, о чем мы и так хорошо наслышаны. Вот в этот момент кирьят-шмонская красавица ужасно мило завила локон, сладко зевнула и очень мило прикрыла глазки. "Все-таки она израильтянка", – доложил я Тушинскому. В конце концов, за сто долларов в день я не в состоянии различать их по запаху! Я им не кокер-спаниэль, я не проходил специальной тренировки!
"Нет работы, – повторил мэр. – Люди едут и едут, а рабочих мест нет. Наш враг – это не арабы, наш главный враг – правительство Израиля!"
"Они начинают повторяться!" – сказал сквозь зубы Тушинский. Перед отъездом мэр угостил нас обедом. Рыбный стол был роскошным – это только подтвердило мои худшие опасения по поводу торговли с Карфагеном. Вот, пожалуй, и все о Кирьят-Шмона. Есть такая песня: "Од тире, од тире, кама тов ихье ба-шана, ба-шана ха-баа". Ее написали в подвале, в котором мы сидели с мэром. Песня о том, что в следующем году обстрелов больше не будет и дети будут играть на улицах в пятнашки, а мы будем сидеть на балконе и считать перелетных птиц. В следующем году. Мимо нашей машины проходят светленькие ребятишки и лопочут по-русски. Портфели тянутся по земле. Одна лямка оторвалась. Мальчик из Ленинграда, но названий улиц не помнит. Счастливый человек. Зато я их помню слишком много.
ИНСТИТУТ ВАЙЦМАНА
Вице-президент института – бывший посол в Африке. "Крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла". Говорит с немецким акцентом. В кабинете пахнет дорогим трубочным табаком. Бывший посол производит впечатление самого умного человека в институте. Бывший посол посмеивается. Я говорю Тушинскому, что не очень люблю ученых. Он мне советует помалкивать. Неученых я тоже не люблю. Это парадокс. Первым нам показывают академика Лернера. Лернер – старый отказник, он недавно приехал, и его взяли на стипендию в институт Вайцмана. Вообще он металлург, но сейчас он создает для людей механическое сердце. Видимо, академик перечитал сказку Андерсена "Соловей и роза", и она натолкнула его на мысль. Английский у Лернера шикарный. Отказ – это школа английского языка! Академик сидит в темной комнате без окна. До этого он семнадцать лет просидел в отказе, поэтому его поместили в эту темную комнату, чтобы переход был не очень резким. У Лернера в кабинете стоит кульман и нет компьютера. Мне это сразу очень нравится. Видно, что академик Лернер – потерянное поколение. Что он – "из наших". В этой комнате раньше сидел швейцар, и в такой комнатушке под лестницей Лернер придумал механическое сердце. Представляете себе, что он мог бы придумать на свету! В стенах трещины и дырки с кулак: я ищу место, на котором висел холст с нарисованным на нем очагом, но его отдали в чистку. Я отчетливо понимаю, что произошло перемещение во времени и мы с Тушинским оказались в четырнадцатом столетии. Сердце академик мастерит из драгоценных металлов. Я понимаю, почему его столько лет не выпускали!
Сердце будет состоять из трех частей. Первая часть сердца находится непосредственно в сердце! На нее уже есть патент, но все равно пока не нужно много болтать, только между своими. Между потерянным поколением. Вторая часть сердца будет в синей сумочке на ремне, в которой Тушинский носит чековые книжки и доллары, и очень важно, чтобы эту сумочку не сперли. И, наконец, в животе будет располагаться энергоснабжение. Телефон на столе у Лернера не работает – ему звонит сам президент страны, но в трубке слышны только бульканье и хрипы. Энергоснабжение в животе должно снабжаться энергоснабжением из сумочки; если сумочка откажет, как телефон, то кранцы. Основная рабочая часть создается академиком из титана: я слышал много историй о еврейских старушках, которые вывозили титан через таможню под видом своих любимых сковородочек. Теперь их переплавят в искусственные сердца, останется только выбитая надпись "цена 1 руб. 46 коп." где-нибудь в районе правого предсердия. Будущие археологи сойдут с ума, но даже археологи не понадобятся, потому что с таким сердцем за 1 руб. 46 из титана ты еще переживешь всех будущих археологов, ты их сам будешь раскапывать и закапывать!
Скоро приедут американские металлурги, тоже отказники, они навезут искусственных почек, мочеточников, разработают искусственные мозги! Но некоторые части, хотя бы самые формальные, нужно оставить немеханическими, иначе больницу "Мисгав Ладах" придется упразднить, как компартию Киргизии! На выполнение всей программы Лернеру нужно около сорока миллионов долларов. Кажется, около четырех тысяч он уже получил, и на эти деньги Лернер купил кульман. И мультимиллиардер Хаммер обещал дать денег, но в последний момент у него затонул какой-то важный пароход, и, естественно, ему было не до сердец. "Более того, он умер!" – меланхолично замечает Тушинский. Еще приличную сумму обещали французы. Началось все с того, что английский король Эдуард III претендовал на французский престол, но французская знать избрала королем Филиппа VI Валуа (1328-1350), началась Столетняя война, и деньги на механическое сердце из титана тоже ку-ку!
Осматриваем с Тушинским сердце. Фотографировать нельзя, но на словах я могу рассказать, что выглядит очень солидно. Пока это макет, но все части неустаревающие! Кроме академика Лернера, этим проектом занимаются в Солк-Лейк-Сити (мормонский штат Юта), где разрешено двоеженство и встала проблема механического сердца. Оно сможет снабжать организм кислородом в 400 раз больше, чем нормальное сердце. Но Лернер не собирается улучшать правый желудочек – только левый! Я тоже считаю, что можно обойтись левым желудочком! Вообще даже не надо никаких желудочков! Я бы оставил весь титан в сковородочках, чтобы не мешать людям думать о смысле жизни. И у меня в животе нет места для такой турбины, хоть последнее время я заметно растолстел. Пусть подсаживают ее Тушинскому! Пусть подсаживают ее министру Шарону, чтобы он мог выстаивать по три очереди за бесплатными баклажанами!
Тушинский меня торопит: мы переходим в следующую лабораторию по расшифровке тайн мозга!
АМЕРИКАНЦЫ
Дворник Коля оставил мне метлу, но я не стал мести, чтобы не нарываться на скандал со Стюартом. В Реховоте дворники метут парами, вместе с Колей метет главный инженер из Керчи. Он умеет лечить руками – экстрасенс! Экстрасенсы идут сегодня с тележкой по теневой стороне, и Стюарт бегает за ними взад-вперед по тротуару и озабоченно кривится. Прохожие спрашивают "для кого снимаем", но Коля им объяснил, что они с напарником выиграли конкурс на звание лучшего капиталистического дворника! У главного инженера брат – театровед, специалист по Булгакову. Скоро приедет в гости – у него очень полезная специальность для Израиля. Я пока встретил единственного человека, который идеально устроился в Израиле, – это бригадир дворников из Вильнюса, который работает в Афуле простым дворником! Точное попадание.
Стюарт поднял меня в четыре часа утра, и я чувствую себя вялым. Еда в Ариэле безобразная. Стюарт уже час пилит меня за то, что, пока он спал, я привез его в Ариэль не по той дороге. Я даю себе слово никогда его больше не прощать. Хорошо бы выйти, хлопнув дверью, уже в последний день, когда получены все деньги. Американцы все омерзительны. За руль садиться он не хочет ни на секунду, потому что деньги платит он! Опять сегодня были длинные объяснения, кто кому должен шекель. Я отдал ему чек на тринадцать и доплатил семь, то есть получается двадцать, а он мне вернул четыре, но такси стоило на самом деле не пять по чеку, который я ему дал, а семь с половиной, или наоборот, не семь с половиной, а пять, и куда-то исчез шекель. Мы говорим об этом, пока меня не начинает тошнить. Если это лучший фотограф Америки, то каковы же тогда нелучшие? Шекель – это одна двухсотпятидесятая часть моей ежедневной зарплаты, это очень короткая доля зарплаты. Я не хочу слышать ни о каком шекеле, но Стюарт хочет точности. Я изнемогаю от разговоров, сколько денег Америка и их паршивый Буш передали Израилю, без которых не было бы армии, и сливочного маргарина "Тнува", и этих вагончиков с босоногими Лолитками, от которых у меня заходилось сердце. Я начинаю понимать, что от отвращения к американцам может случиться инфаркт. Я считаю минуты, когда Тушинский вернется из Каира, и я смогу работать только с ним, все-таки он в прошлом был поляком. Еще я могу добавить, что американцы – черствые, мелочные, слабые, поверхностные, тщеславные, трусливые, коварные, жадные и завистливые. Генриетта – бабушка гениального семилетнего пианиста Бори – сказала мне, что американцы – милые, но это неправда. Они активно немилые! Не ходите замуж за американцев, они хуже Зустермана и Щаранского!
Я вышел из машины и выкрикнул в ариэльский воздух все, что я думаю об этой паршивой нации, потом вылил на голову два литра холодной воды, снова сел за руль и поехал дальше зарабатывать американские деньги.
БЕЭР-ШЕВА
Симпозиум по энергетике. В зале сидят русские, американцы, израильтяне. Тушинский много слышал о профессоре Брановере, который давно задумал и организовал эту конференцию. Брановер – международная звезда. Тушинский собирается упомянуть его в "Ворлд энд лайф". У меня в руках книга под редакцией профессора Германа Брановера "Кто еврей?", мы рассматриваем ее с Тушинским, "...нас должна интересовать не только судьба прозелитов, но и – как неизбежный результат наших успехов, – проблема, как ОНИ ВСЕ ПОТОМ СМОГУТ нас оставить" (Издательство – Шамир, Иерусалим).
В этой книге много интересного: профессор Брановер сообщает, читателю, что Моисей не имеет генетического отношения к евреям и его потомки давно покинули народ. В Библии об этом ничего нет. Но меня это успокаивает: я не хочу иметь генетического отношения к "издательству Шамир" и к его авторам, я предпочитаю Моисея.
"...если принять творческий потенциал еврея за тысячу, то потенциал армян, белых, японцев, соответственно, 100: 10:1". "Не может быть, – говорит Тушинский, – покажи мне слово "японцев". Он медленно, по складам, читает.
"...женясь или выходя замуж за нееврея, вы автоматически уменьшаете творческий потенциал своих детей в два раза: (1000+10):2=505". Не принимайте это лично, – успокаиваю я Тушинского. У Тушинского двое детей от ирландки. "Кто еврей?" – это замечательная книга! Но меня интересует другое: если конференция, которую устраивает профессор Брановер, происходит на равных условиях, то, чтобы уравновесить самого беэр-шевского профессора, понадобится десять армянских профессоров! Сто русских профессоров! И, если столько вообще наберется, тысяча полных профессоров из Японии! Евреев в конференцзале сидит около сорока человек: хорошо бы еще этот симпозиум происходил в Барнауле или в Москве, но привозить в Негев четыре тысячи русских физиков – это вы меня извините! И сорок тысяч бестолковых японцев – это ровно четыре дивизии! А чем их кормить?! Куда их расселять?! Хватит того, что японцы наводнили страну своими недоброкачественными машинами! Конечно, ученым виднее, но мне кажется, что состав энергетической конференции нужно еще продумать!
ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК
...Повернув за Кирьят-Малахи, проехали кладбище, над которым очень грустная надпись – "Региональное кладбище". Циничное, безысходное название. Жизнь безнадежна. Она заканчивается кладбищем на прямой линии между Ашдодом и Бейт-Шемешем...
...Тушинский считает, что я прошел с ними несколько академий журналистики. Я бы очень не хотел учиться в такой академии, я представляю, что это за гадюшник...
...Музыкантов больше, чем аудитории. Также врачей больше, чем больных; и если врачей держат на 1/16 ставки, то как быть с музыкантами? Тоже играть на 1/16 и слушать на 1/16, или слушать друг друга еще на 1/8? Может быть, мы вообще являемся выставкой себя для себя. Туш придумал идиллическую картину, что во время перемены в ульпане играют русские скрипачи, а остальные русские сидят под вязом и буком и читают "Ворлд энд лайф".
Тверия – на аккордеоне играет московский учитель. Плотными заводскими пальцами играет Бернеса. Сыграл мне "там за Нарвской заставой" и пожаловался на жизнь. Кучка наглых привязчивых школьников начала его дразнить и сломала ногами футляр от аккордеона. Я объяснил Бернесу, что они безобидные надоедливые обезьянки, и пока они не вырастают, на них сердиться не нужно...
...Тверия – город отутюженных рубашек болезненной провинциальной белизны: Тушинский злится, что вместо гостиницы мы попали во вьетнамский госпиталь для инвалидов войны. Стюарт и Тушинский – оба – очень недовольны израильским сервисом, они не любят шумных детей и инвалидов в колясках. Вечером, чтобы не оставаться одному в гостиничном номере, я иду слушать аккордеониста. Ночной сексуальной активности в городе нет. Тушинский говорит, что если бы он был проституткой, то последнее место для работы, которое бы он выбрал, – это Тверия...
...Лагерь военной полиции. Люди в непонятной полевой форме разговаривают по-русски: то ли туркестанский округ, то ли спецназ, то ли наемники. Люди в такой форме не могут говорить по-русски. Все маршируют. В прошлой жизни недомаршировали. В воздухе висит мат, поэтому головой понимаешь, что попал в нужное место. Сегодня идет распределение по тюрьмам. Пять минут перерыва. Все пьют воду и матерятся. Бл..., бл..., я чувствую, что я дома, что я в Орле. Стюарт снимает двух аргентинцев-портеньос, принимая их за новых советских эмигрантов. Я шепчу об этом Тушинскому, но он затыкает мне рот. Говорит: "Молчи, пусть снимает. Никому не помешают восемьдесят лишних фотографий аргентинцев, не надо усложнять себе жизнь!" В штабном туалете нет надписей. Это первый армейский туалет без надписей, который я вижу в своей жизни, скоро начнут писать по-русски...
....Я шагаю пешком по арабской дороге. Я все-таки вышел из машины и хлопнул дверью. Я нанес Стюарту самое смертельное оскорбление, которое можно нанести американцу, – я усомнился в его объективности. Ответный крик я вынести не смог. По сторонам виднеются небольшие арабские деревни, навстречу громыхают грузовики с синими арабскими номерами, а я иду пешком, как пионер из стихотворения Сергея Михалкова, и умираю от стыда перед новыми эмигрантами. Из-за бесконечной гордыни я отказался от американской зарплаты! Я мог зарабатывать эти двести пятьдесят шекелей в день, терпеть, а деньги раздавать голодным старушкам. Какая драматическая развязка. Тушинский еще неделю в Египте, еще неделю я без работы. Что выше: честь или доллары?! Все существо мое подсказывало мне, что доллары выше...
...Форель разводят в ручье прямо под рыбным рестораном. Парочка водяных пауков бежит по воде против течения. Бродский сумел бы сказать об этих пауках шестьсот слов, а не только упомянуть, что они бегут в сторону Иордании. Сижу на деревянных мостках и, как дорогая шлюха перед приемом, учу наизусть специальные выражения про ДНК и РНК. Сейчас переведу интервью и постараюсь моментально все выражения забыть...
...Тушинский вдруг заговорил с милой секретаршей по-польски и оказался нормальным пшикающим поляком. Он старается никогда ни с кем не говорить по-польски, даже с олим из Литвы и Западной Украины. Он ставит себе барьер: для статьи в "Ворлд энд лайф" о русских эмигрантах ему не нужно знать лишней правды. Даже по-португальски Тушинский заговаривает охотнее...
ЦЭ УШКИ
Мы – в номерах "Хилтона". У нас с Тушинским – соседние балконы. Я считаю высотные здания: "Карлтон", "Мория", кроме них с балкона видно еще четырнадцать. Если поднять ладонь на расстояние 10 сантиметров от глаз, то никакого Тель-Авива на свете нет. Если ладонь чуть отвести, то появляется Яффо. Так можно определить размер Тель-Авива: нужно знать размер ладони и какую-то формулу из школьной геометрии, которую я забыл. Городская "Марина" – на двести яхт: коль суждено родиться на белом свете, то лучше жить "в провинции у моря". Только очень скучно, но, наверное, можно привыкнуть. Из номера я могу бесплатно позвонить в Союз, но совершенно некому. Съели авокадо – 7,5 доллара порция с лимоном. Это самое дорогое авокадо, которое я ел в своей жизни. Тушинский берет сандвич за четырнадцать долларов и пиво за семь, а я пью апельсиновый сок – может быть, ночью мне придется гнать машину в Иерусалим. Я говорю Тушинскому, что прекрасно понимаю, что он увеличит мне зарплату, если я больше ни одним словечком не упомяну об эмигрантах, – он с мольбой на меня смотрит. Тушинскому надоели русские. Три ведущих шахматистки – "нет", газета "Время" – тоже "нет", харьковский физик – "нет", он даже не хочет слышать названия этого города. Мы доходим до точки, когда даже таинственное слово "Магнитогорск" перестает будоражить Тушинского. Утром Тушинского возили к премьер-министру, но он жалуется, что разговор был средним. Но секретарша – восхитительной красоты. Самая красивая женщина, которую он видел в Израиле, а Тушинскому можно верить.
Заказываем столик в русском ресторане и вяло обсуждаем Шарона и Шамира. Туш говорит, что Шарон – толстый, болтливый хам, но совершенно человеческого вида. А Шамир – жуткий партийный функционер. Впрочем, как глава правительства, Шамир безопаснее. Он сам с собой уже давно не может вступить в контакт. Он – Черненко! Зал вокруг нас абсолютно пуст. Говорят, что вчера было сорок пять человек, но сегодня Тель-Авив вообще пуст, как Рамалла. Туш заказывает холодный борщ и два пирожка за десять копеек с мясом. Пирожки – подозрительные, но пельмени – отличные! Гена со станции Удельная приносит к ним датское масло и сметану. Жалко, нет уксуса. Тушинский считает, что в Израиле плохое экономическое положение, потому что много едят. Я показываю ему рукой на пустой зал: Тушинский по инерции ищет советских эмигрантов, но в русском ресторане, на его счастье, русских нет. Крутится пластинка с бразильской песенкой на иврите. Хорошо бы в этот зал привести всех, кого мы встретили за полгода работы. И всех накормить пельменями. Профессор Брановер кошерные пельмени есть со мной не станет, потому что я, по его сетке, "еврей 505". И Бродский, конечно, из-за пельменей из Вашингтона не потащится. А всех остальных я начинаю мысленно включать в свой список. Туш внимательно осматривает содержимое моей тарелки и говорит недоверчиво: "Цэ ж ушки!" "Если увидишь официанта Гену, попроси, пожалуйста, счет, – грустно добавляет он, – или, может быть, Гена стоит в очереди в супермаркете за уксусом для твоих "ушек"?"
Гена исчез. Оркестр тоже еще не играет. Оркестранты бесцельно слоняются по залу. Просто мы слишком рано пришли. Мы еще вернемся с Тушем в следующем январе! Мне больно, что Тушинский уезжает: у него было еще столько интересных идей! Я хотел подбросить институту Вайцмана несколько оригинальных проектов из титана, а Тушинский обещал устроить театру "Гешер" зимние гастроли в Нью-Йорке! Но вице-президент института Вайцмана улетел за границу, а эти придурки из театра просто не явились к нам на встречу. Еще я собирался переселить всех олим в сектор Газа! Поздно. Новых олим почти нет, аэропорт пуст. Стюарт может снимать только пустую посадочную полосу. Печальный Зустерман доедает девятисотый бутерброд с туной, мне жаль с ними расставаться. Тушинскому осталось два часа восемнадцать минут до конца командировки в Израиль – сейчас я посажу его в самолет до Нью-Йорка и вернусь в Иерусалим на рейсовом автобусе. Мне нужно заканчивать пьесу по иудейской истории, которую я напряженно писал в январе, но пельмени, Тушинский, ритуальные операции, нимфетки, Стюарт – все продолжают крутиться у меня в голове. Я продолжаю помнить, что пьеса моей жизни была на исторические темы, но я катастрофически не могу вспомнить, о ком.
1992
Небольшой словарик
мезуза – освященный текст Библии, написанный на коже; в специальном футляре прикрепляется к дверному косяку.
ешива – религиозное учебное заведение.
ульпан – курсы языка.
Дери – министр от крайне религиозной партии, много лет находящийся под судом за махинации, пользуется министерской неприкосновенностью.
