К началу
Рискуя в очередной раз разочаровать некоторую часть читателей, я тем не менее должен признаться, что не только никогда не страдал белой горячкой, но и вообще не имею ни малейшей склонности к алкоголизму, поскольку от природы очень слабо подвержен расслабляющему воздействию спиртных напитков. Хотя, конечно, пить в этой жизни мне приходилось очень помногу и весьма регулярно, и не скажу, чтобы я всегда это делал насилуя себя. А в отделение для "делириков" я попал, как полагаю, благодаря проискам своего лечащего врача из психдиспансера – я не стану называть его имени, потому что все-таки не вполне уверен в справедливости моих подозрений. Разумеется, речь идет здесь не о добрейшей Татьяне Михайловне Гинзбург – дело в том, что к этому времени я был вынужден с ней расстаться, так как сменил место прописки и меня автоматически перевели в другой диспансер.
И вот, мой новый лечащий врач повесткой вызвал меня к себе для знакомства, причем, как сейчас помню, повестка была на первое апреля. Это выглядело забавным само по себе, а у меня вдобавок в тот день почему-то выдалось прекрасное настроение, поэтому, придя к врачу, я начал вдохновенно рассказывать ему о своих открытиях и свершениях в области сублимации и эвристики, укрощения плоти и эманации духа, а он (врач) на протяжении двух часов не разгибаясь записывал всю эту несусветную чушь в мою историю болезни. Можно себе представить, какой у него был глупый вид, когда в конце разговора я поздравил его с первым апреля и сказал, что это всего лишь un petit poisson d'avril. Короче говоря, отношения с этим врачом у меня не сложились, и мы старались без особой надобности не встречаться. Так что вполне вероятно, что его направление в отделение для "делириков" в ответ на мою просьбу о госпитализации было маленькой местью за мою первоапрельскую шутку. Впрочем, я на него за это совершенно не в претензии, поскольку отделение для "делириков" – это очень славное место, и я каждому от души советую там побывать.
Когда я по своему обыкновению глубоким вечером пришел с вещами в приемный покой больницы им. Ганнушкина, я никак не мог взять в толк, почему после того, как я предъявил свое направление, все там были невероятно удивлены и, я бы даже сказал, испуганы. Мое недоумение отчасти объясняется тем, что в моем направлении указывался только номер отделения, куда я направлялся, и я, разумеется, не мог знать, каково значение фигурировавшей в этом направлении цифры "8". Только гораздо позже, когда я своими глазами увидел, в каком не поддающемся описанию виде и состоянии обычно доставляются пациенты 8-го отделения (я думаю, русскому читателю не нужно объяснять, что такое белая горячка), я понял, чем была вызвана такая реакция сотрудников приемного отделения, и задним числом подивился их выдержке и умению владеть собой, поскольку контраст между мной, спокойным, корректным, чисто выбритым и, главное, совершенно трезвым, и абсолютно невменяемыми в момент доставки "делириками" был, конечно, разительным. Что же касается меня, то, пребывая в счастливом неведении по поводу того, куда я попал, я рисовал в своем воображении что-то похожее на институтское отделение больницы им. Кащенко и уже заранее предвкушал, как я, со своими разносторонними артистическими дарованиями, буду блистать в этом оазисе искусства и культуры.
И первое, что я увидел, когда меня ввели в так называемую поднадзорную палату, в общем-то оправдало мои ожидания – на ближайшей койке лежал солидный интеллигентного вида мужчина с бородой и во весь голос с чувством исполнял песню "Когда поет далекий друг, то сокращаются большие расстоянья". Меня, правда, немного смутило, что при этом он совершенно открыто и, я бы даже сказал, несколько демонстративно мастурбировал, но я не придал этому большого значения.
Здесь следует отметить, что помимо "делириков", которые после 2-3 дней ужасного бреда и горячки проходят добровольно-принудительный курс антиалкогольного лечения антабусом (это у них называется "попасть под автобус") уже в абсолютно нормальном состоянии, в 8-м отделении находилось еще и несколько "хроников", то есть людей, которые, ввиду тяжести и необратимости их психического состояния, содержатся в стационаре бессрочно. И исполнитель песни "Когда поет далекий друг", безусловно, относился к их числу. Причем в большинстве своем те "хроники", каких я увидел в 8-м отделении, совсем не походили на опасных сумасшедших и, как мне кажется, совершенно не нуждались в постоянном надзоре и изоляции от общества. Это были апатичные, малоподвижные и безвозвратно погруженные в себя люди, абсолютно безучастные к происходящему вокруг и не позволявшие себе ничего из ряда вон выходящего, за исключением разве что беспрерывных публичных мастурбаций – развлечения, на мой взгляд, достаточно невинного и вполне безопасного для окружающих.
Так вот, меня определили как раз в ту палату, где помещались "хроники" и только что поступившие "делирики" (этих последних по мере выхода из транса переводили в другие палаты). И если состав "хроников", естественно, оставался неизменным, то контингент "делириков", натурально, обновлялся каждые несколько дней, и среди них попадались даже такие горячие ребята, что успевали за полтора месяца, проведенные мной в 8-м отделении, отлежать в поднадзорной палате, перейти в общую, пройти там курс лечения, выйти на свободу и снова вернуться "на щите" в поднадзорную палату.
По сравнению с общими палатами поднадзорная имела целый ряд довольно существенных преимуществ и привилегий. Начать с того, что там круглые сутки горел свет и курить разрешалось прямо в койке. Для такого завзятого курильщика и полуночника, как я, эти вольности были весьма кстати. Кроме того, если общие палаты после подъема сразу запирались на замок и несчастные алкоголики были вынуждены целыми днями толочься в коридоре и в курилке, то счастливые обитатели поднадзорной палаты могли оставаться в постелях сколько им заблагорассудится. В первую очередь это относилось ко вновь поступившим "делирикам", которые во время своего недолгого пребывания в поднадзорной палате были, как правило, попросту привязаны к койкам. Опять же статус пациента поднадзорной палаты категорически освобождал его обладателя от всех видов трудотерапии и вообще от соблюдения какого бы то ни было распорядка дня. Короче говоря, как выражался Й.Швейк, "там была такая свобода, что и социалистам не снилась!"
Все это более чем позволяло мне вести мой излюбленный образ жизни – днем спать, а ночью, когда под воздействием успокоительных препаратов смолкали жуткие вопли "делириков" и прекращалась сосредоточенная мастурбация "хроников", самозабвенно предаваться творческому процессу. Я работал в то время над очередным циклом трагедийной любовной лирики "Конец игры", каковому циклу я даже собирался дать подзаголовок "лирик среди делириков" (по аналогии со знаменитым произведением В.Жуковского "Певец во стане русских воинов")
Вдобавок мой лечащий врач совершенно не представлял себе (и его можно понять), чем и от чего меня лечить, и поэтому в своих назначениях ограничивался только изрядной дозой барбамила на ночь. Но в те далекие годы мой организм был еще настолько крепок, а творческое либидо – настолько сильно, что никакие снотворные не могли помешать моим вдохновенным ночным бдениям. Правда, недели через две меня уже совсем собрались переводить в общую палату, и только отчаянно спекулируя на том, что в моей истории болезни я фигурировал как "эсэсовец" ("СС" – склонен к суициду), мне удалось этого избежать.
Ну, а что касается пресловутой культурной жизни, то, ввиду специфического контингента обитателей 8-го отделения, к ней можно было отнести разве что небольшие театрализованные представления, во время которых кучка молодых и одуревших от скуки и безделья "делириков" вытаскивала в холл кого-нибудь из наиболее безответных "хроников" в самом непристойном и непотребном виде, причем их изобретательность в этих развлечениях поистине не знала границ. Естественно, я предпочитал не принимать участия в подобных забавах и даже несколько раз (вполне, впрочем, безуспешно) пытался их пресечь.
Интересно, однако, что среди постояльцев 8-го отделения я, к своему удивлению, обнаружил немало хорошо знакомых мне лиц. Оказывается, как я узнал впоследствии, каждое отделение психбольницы закреплено за каким-то одним микрорайоном, и туда (в отделение) попадают в основном соседи по месту жительства. А поскольку в том районе, где я жил, винный магазин был только один, то мне, разумеется, не могли не примелькаться запоминающиеся физиономии его завсегдатаев. Надо сказать, что это обстоятельство сослужило мне очень плохую службу после выхода из больницы, так как с тех пор я уже не мог зайти в этот винный магазин без того, чтобы не встретить кого-нибудь из своих товарищей по отделению, и мне каждый раз стоило огромного труда уклониться от немедленного распития по поводу такой радостной встречи.
Но в целом, несмотря на то, что обстановка в 8-м отделении оказалась несколько иной, чем я предполагал, направляясь туда, я тем не менее с лихвой получил там все, что надеялся получить, а именно: полноценный отдых, возможность регулярного творческого труда и столь необходимый мне в тот период жизни заряд бодрости и мужественного оптимизма. Разумеется, кое-кто из читателей не сразу сумеет разобраться, о каком оптимизме и бодрости, не говоря уже о полноценном отдыхе и творческом труде, может идти речь в мрачных стенах дома скорби среди больных и несчастных людей, чьи страдания к тому же зачастую выражаются в таких ужасных и отталкивающих формах, что человеку вполне простительно ограждать себя по мере возможности от их лицезрения.
Что я могу на это ответить, и стоит ли на это что-то отвечать? Помнится, в школьные годы писал я сочинение на тему "Истоки социалистического гуманизма в сцене со свиньей" (по роману А.Фадеева "Разгром"). Так вот, еще в этом сочинении я отмечал, что непонимание, а вероятно, и незнание фундаментальных нравственных императивов приводит автора, вопреки его желанию создать этически двусмысленную, конфликтную ситуацию и овладеть ею диалектическим путем, к созданию ситуации этически абсолютно однозначной, к которой понятие "гуманизм" неприменимо в принципе, поскольку нравственные позиции автора антигуманны изначально. И мне бы не хотелось, если возвратиться к моей проблематике, объясняться с читателем на языке подобных мнимых двусмысленностей, не потому даже, что это противоречит каким-то моим этическим установкам, а в первую очередь потому, что это бесперспективно с художественной точки зрения, ибо не только рождает совершенно ложные отношения между автором и читателем, но и заводит эти отношения в безвыходный тупик обоюдного недоверия и взаимного чувства собственного нравственного превосходства. Вообще создание (а тем более разрешение) в повествовательном произведении каких бы то ни было внутренних конфликтов между автором и читателем, на мой взгляд, в подавляющем большинстве случаев идет в ущерб столь высоко ценимой мной достоверности изложения, и, как бы искусно ни были построены эти конфликты, читатель подсознательно или, напротив, вполне осознанно всегда будет чувствовать нарочитость и неестественность подобных построений и всегда будет успешно сопротивляться стремлению автора подвести его (читателя) к тем или иным, нужным автору, выводам. Разумеется, это ни в коей мере не относится ко всевозможным апробированным литературным приемам и тропам (мы знаем, какие чудеса они могут творить в умелых руках) – речь здесь идет только об осознанном отношении автора к читателю, и если допустить, что автор вправе строить эти отношения, исходя из классической формулы "публика – дура", то при этом он, во-первых, должен иметь для этого хоть какие-нибудь основания, а во-вторых, понимать, что даже наличие таких оснований – еще не гарантия того, что он не окажется в дураках сам.
Все это вместе взятое и побуждает меня воздержаться от полемики с читателем по вопросу, можно ли полноценно отдохнуть и творчески трудиться в отделении для "делириков", тем более что в любом случае эта полемика так или иначе носила бы с моей стороны некорректный и отчасти спекулятивный характер. Что может быть легче для недобросовестного автора, чем, выдвинув некий тезис, оспорить его от лица воображаемого оппонента, а затем убедительно и с блеском опровергнуть эту искусственную антитезу? Кстати, должен со стыдом признаться, что в своем произведении я, кажется, уже успел всласть попользоваться подобными недостойными приемами из арсеналов элементарной риторики – что ж, после этого признания читатель волен вернуться к таким местам в моем рассказе и в корне пересмотреть свое отношение к ним.
А что касается того, возможен ли полноценный отдых в обществе "делириков", то, не желая никому навязывать свое мнение и, безусловно, не обладая, как сейчас любят говорить, монополией на истину в последней инстанции, я тем не менее утверждаю, что он не только возможен, но и для многих просто необходим. Разумеется, после всего вышесказанного с моей стороны было бы крайне бестактным пытаться как-то аргументировать это утверждение, и я, естественно, этого делать не стану, а лучше перейду непосредственно к описанию моего второго посещения больницы #4 им. Ганнушкина, имевшего место года через два.
Надо сказать, что и на этот раз судьба в образе моего лечащего врача из диспансера (не того, кто отправил меня в отделение для "делириков", а другого, или, вернее, другой, так как это была женщина) сыграла со мной забавную шутку, поскольку, когда я (опять-таки по причинам, указанным в "Записках брачного афериста") пришел в диспансер с очередной просьбой о госпитализации, меня почему-то направили в отделение лечебного голодания под руководством знаменитого профессора Николаева, куда многие страждущие годами безуспешно пытались попасть и куда я, будучи убежденным противником всех форм искусственного воздержания вообще и голодания в особенности, совершенно не стремился. Причем, как и в предыдущем случае, я узнал, где я оказался, только уже на месте, когда мне предложили подписать декларацию о добровольном согласии подвергнуться лечению голоданием, каковую декларацию я подписать, естественно, отказался и заявил, что, напротив того, ни под каким видом голодать не намерен. Впрочем, при всем моем категорическом неприятии взглядов на лечение проф. Николаева надо отдать ему должное – его методы абсолютно не допускали ни малейшего принуждения, кроме разве что регулярных бесед и увещеваний, которые, ввиду исключительности случая, проф. Николаев проводил со мной лично, но успеха не имел. Таким образом, среди примерно сотни пациентов отделения, находившихся на разных этапах лечебного цикла (подготовка к голоданию, собственно голодание, выход из голодания, восстановительный период и т.д.), я стал единственным сторонним наблюдателем, совершенно чуждым общим проблемам и интересам, что, разумеется, не привлекало ко мне симпатий большинства голодающих, и они относились ко мне с тем снисходительным презрением, с каким посвященные относятся к чужаку и профану.
Стремясь обратить меня в свою веру, проф. Николаев (не помню, к сожалению, его имени-отчества) тем не менее не баловал меня разнообразием аргументации – в начале разговора он, как правило, безо всякого энтузиазма разглагольствовал о несомненной пользе вывода шлаков из организма и обновления состава крови, а ближе к концу патетически восклицал, что такой культурный и высокообразованный человек, как я, не может не понимать глубокого духовного и нравственного подтекста его учения. Ну, что касается вывода шлаков, то я об этом был весьма наслышан задолго до того, как сподобился попасть в отделение лечебного голодания. Во-первых, я имел когда-то удовольствие прочесть популярную книгу самого проф. Николаева "Голодайте на здоровье!", а во-вторых, некоторые мои хорошие знакомые были одно время столь восторженными поклонниками этого метода лечения, что буквально не могли говорить ни о чем другом, как о вышеупомянутых шлаках и о своем самочувствии до, после и в самом процессе их вывода из организма. Это о них я писал тогда в своем лирическом дневнике:
А по поводу моей высокой культуры и образованности проф. Николаев был введен в заблуждение довольно курьезным эпизодом, происшедшим в самый первый день нашего с ним знакомства. В этой связи я хотел бы отметить нижеследующее: одним из чудесных и труднообъяснимых свойств больницы вообще является то, что человек способен прочитать там такие серьезные и умные книги, которые он ни за что на свете не осилил бы, находясь на свободе. Памятуя об этом феномене, я захватил с собой в отделение лечебного голодания три толстенных тома "Истории античной эстетики" А.Ф.Лосева и провел за сим увлекательным чтением почти всю мою первую ночь. Естественно, наутро я проспал и подъем, и завтрак и проснулся как раз в тот момент, когда проф. Николаев, совершавший свой ежедневный утренний обход, внушительно говорил сопровождавшей его многочисленной свите, подняв над головой один из этих томов: "Вот, дорогие друзья! Вот чего нам так не хватало на рабфаке!"
Очевидно поэтому проф. Николаев воспринял мой отказ от голодания как досадное недоразумение и первые две недели во время своих обходов регулярно проводил со мной вышеописанные беседы. Но вскоре, убедившись в бесплодности своих попыток, он полностью утратил ко мне интерес и передал меня на попечение одному из своих ординаторов, некоему Леве Кучеру (это фамилия, а не кличка). Вообще мое двусмысленное положение в отделении лечебного голодания оказалось возможным благодаря не менее двусмысленному положению самого отделения в больнице им. Ганнушкина, поскольку официально оно считалось санаторным психиатрическим отделением, а все, что связано с голоданием, якобы составляло его побочные и факультативные функции. Это мне и рассказал Лева Кучер, когда я высказал ему свое удивление, почему проф. Николаев до сих пор не выкинул меня вон. Оказывается, профессор просто юридически не имел права это сделать, так как у меня на руках было соответствующее направление из диспансера.
Лева Кучер, в отличие от проф. Николаева, который тогда находился уже в очень преклонном возрасте, был моим сверстником, то есть совсем еще молодым человеком лет 27-30, и мы с ним очень скоро нашли общий язык на почве разговоров о литературе (Лева довольно высоко оценил мои поэтические опыты, а я – довольно низко его прозаические) и о смежных видах искусства. Кроме того, мы оба по молодости лет обладали вкусом к смелому эксперименту. Но если Лева, по терминологии И.Канта и Вен.Ерофеева, предпочитал эксперименты "фюр зих" (для себя), то я никогда не был прочь от экспериментов "ан зих" (на себе). А поскольку моим официальным диагнозом на этот раз значилась экзогенная депрессия, то мы с Левой решили опробовать на мне один новый сильнодействующий антидепрессант (забыл, как он называется). Причем, по Левиному мнению, этот антидепрессант должен был подействовать на меня так, что я вообще навсегда забуду, что такое депрессия, а я, со свойственной мне самоуверенностью, утверждал, что ни черта он на меня не подействует и моя депрессия останется при мне на вечные времена. Таким образом, наш эксперимент отчасти приобретал оттенок пари, и должен сказать сразу, что вопрос о его победителе в конце концов так и остался открытым.
Упомянутый антидепрессант мне вводили четырежды в день посредством весьма болезненных уколов в ягодицу, и каждые три дня разовая доза увеличивалась вдвое, пока мы не дошли от начальных 50 единиц до 500. При этом я не ощущал совершенно никаких изменений в своем психическом состоянии, если не считать того, что вскоре мое обширное седалище сделалось твердым, как доска, и об него уже стали ломаться иглы. Но когда разовая доза перевалила за 500 единиц, у меня появилось так называемое "ощущение обруча вокруг головы", и вдобавок мне каждую ночь начали сниться удивительно веселые цветные сны преимущественно на темы ковбойских боевиков и отечественных бытовых кинокомедий. Узнав об этом, Лева почему-то испугался и прекратил наш эксперимент, хотя я и настаивал на его продолжении, поскольку имел основания считать, что он очень способствует находившейся в самом разгаре работе по завершению поэтического сборника "Холмы" – безусловно, одного из вершинных достижений моей лирики.
Что же касается пациентов отделения лечебного голодания, то среди них, к сожалению, практически не оказалось ярких фигур и запоминающихся личностей. Как правило, это были люди до крайности озабоченные физическим самосовершенствованием, рациональным питанием, распорядком дня и прочими, с моей точки зрения, глубоко безнравственными вещами. Причем, к моему удивлению, лишь очень немногие из них попали туда в надежде избавиться от ожирения и лишнего веса. А подавляющее большинство рассчитывало с помощью голодания излечиться от таких недугов, как, скажем, язва желудка, близорукость или плоскостопие. Единственное исключение среди них всех составлял огромный краснорожий здоровяк (по должности, кажется, руководитель строительного треста), всем своим видом, повадками и манерой речи сильно напоминавший образы, созданные на экране знаменитым артистом Андреевым. Разумеется, этого человека очень мало беспокоило состояние здоровья, да и каждому с первого взгляда становилось ясно, что такому орлу могла быть знакома только одна форма нездоровья – похмельный синдром. Или, как он сам выражался: "У меня одна болесть – на кого б залезть". А по поводу причин, приведших его в отделение лечебного голодания, он как-то сообщил мне следующее: "Гляжу я на тебя: зря кобенишься. Сам профессор тебя, как девку, уговаривает, а ты морду воротишь. А я скажу тебе, жизни ты не знаешь, пацан еще. Вот меня возьми – я как живу? На работе ни дня, ни ночи не видишь. Снизу ебут, сверху ебут, с боков пристраиваются – подмываться не успеваешь. А тут еще семья, жена, теща еще живая, друзья-подруги, пьянки-блядки, культурные развлечения. Прошлым летом в "Огнях Москвы" два столика вниз выкинул – чудом без партбилета не остался. Короче, нет жизни. А сюда приедешь, голоднешь недельки три – выходишь как новый, как будто тебя всего наизнанку вывернули, все нутро перетряхнули, проскипидарили, и гуляй! Это, знаешь, как когда после хорошей поддачи проспишься, проблюешься, просрешься, похмелишься – жизнь начинаешь чувствовать! А ты уперся как баран: "не буду, не буду...", да что с тобой разговаривать, ты, небось, и баню не любишь..."
И хотя, признаться, баню я, грешным делом, действительно не слишком люблю, но в целом такая жизненная позиция не может не вызывать уважения, и это лишний раз подтверждает мою давнюю мысль о том, что никакие формы и разновидности культурного досуга – будь то голодание, сыроедение, дзен-буддизм, атлетическая или ритмическая гимнастика, православное или иудаистское неофитство и проч. и проч. и проч. – не плохи сами по себе. Все дело в том, как человек ко всему этому относится и насколько он сознает (или не сознает) бренность и убожество приобретаемого подобным способом душевного благополучия, если о таковом вообще допустимо говорить применительно к нам, несчастным сынам человеческим, погрязшим во всем, в чем только можно погрязнуть. Другой вопрос, что вышеописанное здоровое, не обремененное надстроечными фальсификациями отношение к таким вещам встречается, увы, крайне редко – что ж, будем радоваться хотя бы этому.
Тем временем и безо всякой связи с проблемами голодания мое пребывание в больнице им. Ганнушкина произвело во мне весьма существенный душевный переворот (я здесь вынужден вновь отослать читателя к "Запискам брачного афериста"), одним из следствий которого стало то, что спустя всего два с половиной года я оказался женатым человеком. Разумеется, такое резкое изменение социального статуса тут же сказалось на моем организме, и уже через полгода после начала семейной жизни я лежал в отделении сосудистой хирургии 3-й больницы МПС на предмет венэктомии обеих ног.
Надо сказать, когда мой недуг (варикозное расширение вен и тромбофлебит) развился до такой степени, что начал мешать мне отправлять основные жизненные функции, я, естественно, стал обращаться к разным врачам и специалистам. И, как всегда бывает в таких ситуациях, их (специалистов) мнения кардинально разошлись – одни предлагали мне немедленно ложиться на операцию, а другие, напротив, рекомендовали всевозможные консервативные методы, вплоть до гомеопатии. Но я, верный своему жизненному кредо "болящий член отсечь без промедленья", не колеблясь выбрал первый вариант, хотя, честно говоря, не предвидел радикального исцеления ни в том, ни в другом случае. И уж конечно, не последнюю роль в моем решении сыграло желание еще раз хлебнуть живительной больничной атмосферы. Опять-таки находился в стадии завершения поэтический сборник "Дожди и реки" (последнее на данный момент и, безусловно, наиболее удачное мое обращение к жанру лирической поэзии), а интенсивная семейная жизнь и до последней крайности стесненные жилищные условия (см. все те же "Записки брачного афериста") не давали никакой возможности нанести завершающие мазки на это масштабное полотно моего внутреннего мира.
Стоит ли говорить, что и на этот раз больница вполне и почти во всем оправдала мои ожидания? И в первую очередь самое благоприятное впечатление произвела на меня непосредственно операция, к которой я, признаться, относился сначала лишь как к досадной помехе моим творческим планам и совершенно не предполагал, что она мне так понравится.
Вообще-то, с одной стороны, венэктомия нижних конечностей – мероприятие достаточно серьезное, осуществляемое под общим наркозом и длящееся несколько часов. Но с другой стороны, для сосудистых хирургов это обычная рутинная операция, примерно такая же, как удаление зуба для стоматолога. Причем ввиду длительности процедуры проводится она, как правило, в два приема – сначала одна нога, а потом, где-то через неделю – вторая. Разумеется, мне захотелось внести в это дело какую-то свежую струю, и поэтому я предложил своему врачу, Александру Васильевичу Сухову, с которым у меня с первого же дня сложились очень хорошие приятельские отношения и который, по мнению всех больных, замечательно совмещал в себе черты двух любимых народных героев: Александра Васильевича Суворова и товарища Сухова из кинофильма "Белое солнце пустыни", не тянуть резину и сделать мне обе ноги в один присест. Не могу сказать, что доктор Сухов с огромным энтузиазмом ухватился за мое рацпредложение, но тем не менее мне удалось подвигнуть его на этот беспрецедентный эксперимент, хотя, как я понимаю, диссертационные интересы Александра Васильевича лежали совсем в иной плоскости, и по этой причине его согласие вдвойне делает ему честь.
И вот как-то вечером, когда я по своему обыкновению так припозднился с вечерней прогулки, что Александр Васильевич, отчаявшись дождаться меня, уехал домой, мне передали от него записку следующего содержания:
Настоящим спешу уведомить Вас, что завтра утром я намерен Вас оперировать, и поэтому будьте любезны сегодня не ужинать. Кроме того, надеюсь, у Вас хватит деликатности избавить Танечку (дежурную медсестру – М.Ф.) от жуткого зрелища Ваших детородных органов и Вы сумеете выбрить себе ноги и пах сами. Только умоляю делать это предельно аккуратно, т.к. если Вы порежетесь, то операцию придется отменить. Так что если Вы не уверены в своих силах, то, пренебрегнув стыдливостью, лучше все-таки обратитесь к Танечке. У нее накоплен в этом деле довольно большой опыт, как, впрочем, и в промывании желудка, каковым Вам сегодня также предстоит насладиться в ее исполнении.
Естественно, после такого проникновенного обращения я немедленно приступил к бритью и, вполне удовлетворительно справившись с пахом и левой ногой, необратимо порезал правую, подкосив таким образом под корень весь наш эксперимент. Хотя, откровенно говоря, я до сих пор не понимаю, почему слегка поцарапанную ногу нельзя оперировать с таким же успехом, как и непоцарапанную. Возможно, у хирургов и существуют на этот счет какие-то высшие антисептические соображения, но моему уму они недоступны. Но как бы то ни было, несмотря на мои благие устремления, меня все-таки оперировали в два приема, из которых, несомненно, большее впечатление на меня произвел первый.
Рано утром меня на каталке привезли в операционную. А надо сказать, что все это мероприятие имело место в мае и погоды стояли чудесные. Операционная находилась на втором этаже, и в ее высокие окна прямо ломилось ярко-синее утреннее небо и обильная свежая зелень цветущих черемух и яблонь. Я заблаговременно предуведомил доктора Сухова, сколько водки я в состоянии выпить, и поэтому с наркозом на этот раз не вышло никаких недоразумений – едва мне ввели в вену какую-то густую коричневую жидкость, как я сразу же погрузился в глубокое сладостное забытье.
Вообще-то я почти никогда не вижу снов (за исключением разве что уже известного читателю случая в отделении лечебного голодания) и уж тем более не припомню, чтобы мне снилось что-то подобное тому, что приснилось под наркозом на операционном столе. Это было какое-то экстатическое, хотя и абсолютно чуждое эротике, видение, в котором я гонялся по цветущему весеннему саду среди яблонь и черемух за прекрасными обнаженными нимфами, глядел на синее небо в просвете зеленых листьев, распевал безумные песни, срывал с себя больничную пижаму и только что не кричал "эвоэ!" Но главное заключалось даже не в этих внешних аксессуарах, а в неведомом мне досель состоянии неописуемой легкости, неизъяснимого блаженства и какого-то невыразимого сумасшедшего вдохновения.
Одним словом, мне и сейчас трудно себе представить, что в это же самое время мне самым безжалостным образом кромсали ногу от паха до ступни, вырывали вены, зашивали разрезы грубыми толстыми веревками и проч.
Не знаю, можно ли однозначно утверждать, что такой волшебный эффект был вызван именно действием введенного мне наркотического препарата (несмотря на все мои старания и дружеские отношения с А.В.Суховым, мне так и не удалось выяснить его название. Почему-то врачи держали это в строгом секрете). И в этой связи провал нашего эксперимента неожиданно сослужил добрую службу, поскольку если бы этот эксперимент было осуществлен, то я бы не имел возможности для сравнительного анализа. Но, к сожалению, во время второй операции, хотя мне ввели тот же самый препарат, я не ощутил ничего похожего на то, что ощутил в первый раз. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что я вообще ничего не ощутил – сразу после введения наркотика я полностью отключился и безо всяких сновидений проспал до самого ее конца и еще пару часов сверх того. Так что, вероятней всего, дело не в наркотике или, во всяком случае, не только в нем. Конечно, можно строить различные догадки и предположения относительно природы подобных видений, но, как писала О.Седакова в предисловии к своей уже упоминавшейся на этих страницах "Похвале поэзии", в этом есть опасность разобрать музыкальную шкатулку, которая, быть может, могла бы сыграть что-нибудь еще. Поэтому я усилием воли остановлю здесь свое разгонистое перо. Скажу лишь, что я немного могу вспомнить моментов в своей жизни, когда бы я был так счастлив и блажен, как во время операции на левой ноге.
Этот эпизод оказался настолько ярок, что все остальное мое пребывание в 3-й больнице МПС осталось как бы в его тени. И уж конечно, он не мог не наложить отпечатка на мою успешную работу над сборником "Дожди и реки". Хотя если обобщать мой опыт лежания в больницах, то приходится признать, что в целом клинические больницы не дают мне такого мощного творческого импульса, как больницы психиатрические. Возможно, это в какой-то степени связано с эвристическими особенностями моей личности, а может быть, здесь присутствует и какая-то общая закономерность. Но, безусловно, это тема для гораздо более серьезных и систематических исследований, нежели мои фрагментарные наблюдения. Я же свою задачу вижу лишь в том, чтобы художественными средствами привлечь внимание к этой, на мой взгляд, весьма актуальной проблематике, даже самая поверхностная экстраполяция которой может способствовать осмыслению многих общечеловеческих понятий и ценностей, что, кстати сказать, я уже исподволь пытался делать по ходу моего повествования.
А оно, между тем, приближается к концу. Мне осталось только рассказать, как зимой 1985 года, когда на моем многострадальном афедроне самопроизвольно образовалась не то флегмона, не то что-то еще в этом роде, судьба вновь привела меня в отделение гнойной хирургии, правда, уже не 81-й больницы, а все той же 3-й больницы МПС. Впрочем, особой разницы между этими двумя отделениями я не заметил. Разве что в ведомственной больнице персонал был все-таки малость пообтесанней. Во всяком случае тот молодой хирург, который под местным и довольно слабым обезболиванием вырезал у меня из задницы хороший кусок мяса величиной с ладонь, не только не позволял себе нецензурных выражений, но и в процессе операции беседовал со мной о ренессансе традиций плутовского романа в современной западной литературе, весьма к месту поминая Феликса Круля и Теофила Норта. Причем эта тема, очевидно, настолько его увлекла, что он забыл вставить мне в рану ватные тампоны или вставил их не слишком удачно – так что среди ночи (операция по традиции проводилась поздно вечером) я внезапно проснулся с давно забытым ощущением времен раннего детства, когда со стыдом обнаруживаешь себя лежащим в совершенно мокрой постели. Тем более спросонок и в темноте я не сразу определил, что это была кровь, а не что-то другое. Установив этот факт, я встал, чтобы сходить за дежурной медсестрой, однако, сделав несколько шагов, я потерял сознание, как мне объяснили потом, от потери крови. Громкий звук моего падения разбудил одного из моих соседей по палате, и он оказал мне необходимую помощь.
Мой спаситель оказался на редкость интересным собеседником. Его звали Сашей, и он был, по его словам, капитаном "зеленых беретов" в отставке и проходил службу преимущественно в Афганистане и на Ближнем Востоке. Он очень любил поговорить о своем боевом прошлом и рассказывал при этом такие невероятные вещи, что я буквально не знал, верить ему или нет. Впрочем, его стать, военная выправка и неплохое знание географии тех мест наводили на мысль, что если он и врет, то не все. Однако судите сами. Для начала в доверительной беседе Саша сообщил мне, что первая волна наших десантников, штурмовавших дворец Амина, была в полном составе расстреляна второй волной, а вторая, в свою очередь, выборочно расстреляна третьей. Правда, сам он в этом не участвовал, но доподлинно знает это по рассказам коллег и очевидцев. А его полк прилетел в Афганистан несколько позже и вообще пробыл там недолго, поскольку вскоре был переведен в Сирию и расквартирован неподалеку от Дамаска. Оттуда их небольшими группами регулярно забрасывали на оккупированную территорию Ливана, где они под видом военных формирований ООП или просто ливанских патриотов проводили всевозможные диверсии и террористические акты. В подтверждение своих слов Саша довольно бегло говорил на каком-то языке явно восточного происхождения, но на каком именно, я, не будучи специалистом в этом вопросе, установить, конечно, не мог. Кроме того, он демонстрировал мне весьма приличный шрам на плече, оставшийся, как он сказал, от ножевого ранения, полученного во время стычки на окраине Бейрута с боевиками из организации "Хезболлах".
Но все эти косвенные доказательства не могли, разумеется, заставить меня безоговорочно принять на веру Сашины рассказы – уж больно односторонний и политически тенденциозный характер носила вся его информация. Пожалуй, наиболее достоверным из его многочисленных сюжетов была история о том, как он, собственно, оказался в 3-й больнице МПС. По его словам, он, получив отпуск, поехал навестить старушку-мать в какую-то глухую деревушку в Воронежской области. Там он пошел на охоту и во время охоты полез на дерево доставать подстреленную им птицу, которая застряла в ветвях. Когда он был уже достаточно высоко, под ним обломился сук, и Саша полетел вниз, причем в процессе падения его ружье самопроизвольно выстрелило, да так неудачно, что весь заряд дроби пришелся Саше в колено. После этого ранения Сашу комиссовали из армии вчистую, но дело, к сожалению, этим не ограничилось. Во время операции, сделанной где-то на периферии, ему занесли инфекцию в костную жидкость, и у него стала нагнаиваться полость кости. А чуть ли ни единственный в стране специалист по этому заболеванию работал как раз в 3-й больнице МПС, и Сашу по направлению из военного госпиталя им. Бурденко перевели сюда.
Вообще, как я заметил еще по первому своему пребыванию в 3-й больнице МПС, здесь действительно лежали в основном не москвичи, а приезжие железнодорожники со всех концов страны. Что же касается меня, то читателю, знакомому с моими "Воспоминаниями еврея-грузчика", известно, что я долгое время работал в системе Министерства путей сообщения и имел все основания пользоваться услугами этого ведомственного лечебного заведения.
А в нашей палате наиболее колоритной фигурой среди всех приезжих бесспорно являлся Тофик – огромный, килограммов под 130, молодой парень с какой-то маленькой железнодорожной станции в Азербайджане. Он был удивительно добродушен, непосредственен и до такой степени не тронут растленным духом цивилизации, что на него было просто приятно смотреть. Не успел он сойти с поезда на Курском вокзале, как какой-то ловкий спекулянт продал ему за 500 рублей итальянские вельветовые джинсы (впрочем, в одном этот спекулянт оказался добросовестным – джинсы, как это ни странно, пришлись Тофику, несмотря на его беспрецедентные габариты, впору, и он не снимал их ни днем ни ночью), а потом не менее предприимчивый таксист за 100 рублей довез его до больницы. Узнав от нас, какому беззастенчивому жульничеству он подвергся, Тофик был буквально ошеломлен коварством москвичей и несколько дней не мог прийти в себя. Но, пожалуй, самым большим потрясением для его чистой души оказалось то утро, когда он должен был получить свой первый в жизни укол. Надо сказать, что Тофик не только впервые в жизни находился в больнице, но и вообще никогда до этого ни по какому поводу не обращался к врачу, и непосредственность, с которой он воспринимал реалии больничной жизни, доставляла нам немало радостных минут. Но случай с уколом превзошел все.
Здесь следует заметить, что наша процедурная сестра Люся была очень милой девочкой и вдобавок в совершенстве владела искусством делать внутримышечные инъекции по прогрессивному методу, именуемому в просторечье "шлепком". Суть этого метода заключается в следующем: игла (без шприца) зажимается между пальцами руки, и этой рукой производится шлепок по нужному месту. Игла втыкается, и к ней тут же приставляется шприц и вводится лекарство. Таким образом, укол получается практически безболезненным, поскольку само ощущение укола нивелируется ощущением шлепка.
В то роковое утро, когда Люся со своими принадлежностями пришла к нам в палату, Тофик встретил ее радостной улыбкой и примерно таким текстом: "Ай, Люся! Ты такой очень красивый девушка пришел! А я знаю, зачем ты пришел. Мне вчера доктор – ва, какой умный доктор! – сказал: надо делать укол прямо в жопа! Ну вот, я даю тебе сейчас свой жопа, вот он у меня здесь в итальянский вельветовый джинс. Ты его бери и делай мне хорошо!" С этими словами он повернулся к Люсе спиной и, мужественно скрестив руки на груди, застыл в ожидании.
Боюсь, у меня не хватит дарования и темперамента описать, как потрясен и оскорблен был Тофик, когда Люся робким голосом предложила ему немного приспустить брюки. Он бушевал не менее получаса, но в конце концов Люсе и сбежавшемуся на крики медицинскому персоналу все-таки удалось уговорить его немного поступиться мужской стыдливостью. И тогда Тофик широким и по-восточному щедрым движением спустил свои джинсы до самых щиколоток и, обратив к Люсе могучие и мохнатые ягодицы, снова застыл со скрещенными руками. Люся попросила его немного наклониться, протерла ему ягодицу ваткой со спиртом и применила свой фирменный "шлепок". Но довести дело до конца ей не удалось – Тофик внезапно резко повернулся к Люсе (при этом игла осталась торчать у него в ягодице, но он, очевидно, этого не чувствовал) и гневно закричал: "Зачем так делаешь, да?! Я джинс снимал, жопа давал укол делать, а ты: сначала, Тофик, нагнись немного, потом погладил жопа, потом похлопал жопа – что люди скажут? У нас в Азербайджан такой проклятый проститутка давно зарезать" – и т.д.
Словом, в тот день Тофик так и не дал сделать себе укол, а на следующий я, к сожалению, уже выписывался, так что не могу рассказать, чем кончилась эта история, которая, как ни грустно об этом говорить, является моим последним воспоминанием из больничной жизни, поскольку с тех пор водоворот страстей и событий захлестнул меня настолько, что я уже ни разу не смог выбрать времени для сладостного отдохновения от трудов под гостеприимным больничным кровом. И, возможно, поэтому мои заметки носят отчасти ностальгический характер. И, пожалуй, именно неумение справиться с ностальгическими чувствами привело к некоторой растянутости моего произведения – мне так дороги все эти воспоминания, что я не нашел в себе силы поступиться ни одним из них. Но теперь, когда фактический материал в общих чертах исчерпан (хотя, конечно, мне удалось отобразить лишь ничтожно малую часть того, что вздымается в моей душе при мысли о больничной жизни), я считаю своим долгом, не медля более ни минуты, проститься с читателем в тщетной, быть может, надежде, что не слишком злоупотребил его благосклонным вниманием.
Следующий текст
