Второго сына Гесл-Лейба Фрейдкина и Гинеси Гензелевой назвали Пейсахом, очевидно, в честь знаменитого прадеда. В отличие от своего старшего брата, Пейсах был жгучим брюнетом с черными курчавыми волосами и карими глазами. От старшего брата его отличала и гораздо меньшая склонность к книжным занятиям и изящным искусствам. Правда, петь он тоже любил и постоянно что-то мурлыкал себе под нос.
        Он женился очень рано (чуть ли не раньше Меера) на своей двоюродной сестре Басе Лившиц, дочери Бинемина Лившица и Хаси Фрейдкиной. И надо сказать, что Бася Лившиц с лихвой восполняла отсутствие у ее мужа тяги к книгам. Вообще старшие Лившицы были, как правило, не очень образованными людьми и, в отличие от большинства Фрейдкиных, не имели особой охоты к абстрактным знаниям и гуманитарным наукам, хотя им и нельзя было отказать в природном уме, все способности которого они преимущественно направляли на изыскание путей и средств к достижению материального благополучия. Исключение составляла Бася. Будучи отнюдь не равнодушной к меркантильной стороне жизни, а также весьма практичной и даже скуповатой в быту, она тем не менее страстно любила читать и проводила за книгами целые дни, предоставив Пейсаху самому управляться с домашним хозяйством, что было не очень типично для еврейских семей того времени и вызывало многочисленные нарекания родни.
        В истории их брака имела место одна отчасти романтическая деталь: когда Бася училась в гимназии, у нее была закадычная подруга - Ревекка Резникова. Они очень дорожили своей девичьей дружбой и мечтали, чтобы сохранить ее и в дальнейшем, после окончания гимназии выйти замуж за двух братьев. И волею судеб так и произошло. Ревекка Резникова, правда с опозданием на семь лет, вышла замуж за родного брата Пейсаха - моего деда Соломона. Но, к сожалению, за эти семь лет Бася и Ревекка успели стать родственницами и, как это часто бывает в таких случаях, перестали быть подругами. И более того, Бася к тому времени уже всячески препятствовала браку Ревекки и Соломона.
        До начала первой мировой войны Пейсах и Бася жили в Красной горе и нажили за четыре года двоих сыновей - Лейбу и Гирша. Но когда над Пейсахом нависла угроза мобилизации, он, оставив семью на попечение Гинеси и ее второго мужа Гирша Мовшевича Резникова, бежал в Америку. Там, судя по всему, он повидал мало хорошего. Он за короткое время перепробовал множество занятий и профессий, был даже чернорабочим на одном из заводов Форда. Словом, пристроиться в Америке ему не удалось, и незадолго до революции он вернулся к семье в Красную гору и за несколько лет произвел на свет еще двух детей - дочь Хасю и сына Евеля.
        В родном местечке Пейсах занялся чем-то вроде изготовления мельничных жерновов и, кажется, неплохо этим кормился, а при Советской власти работал продавцом в государственном магазине. Так в Красной горе он и прожил безвыездно вплоть до 1941 года, когда он вместе с Басей эвакуировался в Челябинск к своим детям Гиршу и Хасе, которые к тому времени уже обосновались там. Причем уходил он из Красной горы в такой спешке, что, будучи счастливым обладателем лошадей и подводы, совершенно позабыл предложить помощь своей парализованной матери, Гинесе, и младшему брату Соломону (чего Ида Соломоновна Фрейдкина, старшая дочь Соломона, не может простить Пейсаху до сих пор), о трагической эвакуационной судьбе которых читатель узнает в свой черед.
        После войны Пейсах и Бася решили не возвращаться на родину и прожили в Челябинске до самой своей смерти, причем Бася надолго пережила своего мужа и двоюродного брата.
        Хотя до начала 30-х годов Пейсах и жил в Красной горе бок о бок с остальными Фрейдкиными, но в результате ссоры его жены с Гинесей, Соломоном и со всеми Резниковыми из-за брака Ревекки Резниковой и Соломона, которого Бася, забыв о юношеских обетах, хотела женить на своей младшей сестре, красавице Рисе - а может быть, и в силу еще каких-то причин, - семья Пейсаха оставалась как бы немного в стороне от всех родных. По крайней мере, мой отец, его старшая сестра Ида, благодаря замечательной памяти которой во многом стала возможной моя хроника, и другие родственники рассказывали о нем очень скупо, неохотно и недоброжелательно, хотя, на мой взгляд, эта недоброжелательность больше относится к Басе, чем к нему самому. Бася же, как я понимаю, была женщиной умной, властной, самолюбивой и крепко держала мужа в руках.
        Своих детей она, очевидно под впечатлением "Господ Головлевых", делила на любимых (Гирш и Евель) и постылых (Лейб и Хася), и сейчас самое время немного рассказать о них.
        Старший сын Лейб, о котором я уже упоминал в связи с его удивительным сходством со своим дедом, Бинемином Лившицем, будучи внешне ярко выраженным Лившицем, по своим внутренним качествам являлся не менее ярко выраженным Фрейдкиным. Подобно своему дяде Мееру, он был большим книжником и эрудитом. Как и подобает еврею, получившему начальное образование в хедере, он смолоду со всем пылом юности отдавался доскональному и всестороннему изучению Талмуда. Однако затем, вследствие, надо полагать, внешних социальных воздействий, его взгляды на сотворение мира претерпели кардинальные изменения, и когда в 1928 году 18-летним юношей он приехал учиться в Москву, он был уже воинствующим безбожником, убежденным комсомольцем и фанатичным приверженцем Ленина, которого до конца своих дней имел упрямство считать самым великим человеком из всех когда-либо живших на земле.
        Вообще он отличался редким радикализмом взглядов, твердостью в мнениях и крайней резкостью суждений. Он проявлял принципиальность даже в самых незначительных вещах. Так, в то время как его брат Гирш и сестра Хася давно уже звались "Григорий Павлович" и "Ася Павловна", он не допускал, чтобы кто бы то ни было обратился к нему иначе как "Лейб Пейсахович". Для него не существовало никаких бытовых условностей. Если к нему в дом приходили люди, которые его не интересовали, он безо всякой демонстративности ложился с книгой на диван, обращал к гостям то, что лишь из вежливости можно назвать спиной, и за весь вечер не произносил ни слова. Он мог совершенно натурально и нисколько не рисуясь во весь голос храпеть в партере на не нравящемся ему спектакле. Это, впрочем, случалось довольно редко, так как Лейб Пейсахович вообще не жаловал театр и бывал там считанные разы.
        С юных лет в нем кипела неистребимая страсть к ученью. Несколько раз его как родственника классово чуждых элементов исключали из различных средних и высших учебных заведений, но, несмотря ни на что, он все-таки сумел закончить сначала рабфак, а потом - с красным дипломом! - Институт тонкой химической технологии.
        Во время многочисленных кампаний и чисток, которыми была так богата история нашей страны, его неоднократно снимали с различных руководящих должностей, и каждый раз он упорно начинал восхождение сначала. Последние двадцать лет жизни, когда этих кампаний стало поменьше и они уже не с такой беспощадной неуклонностью приводились к осуществлению, он проработал начальником патентного отдела НИИ им. С. Орджоникидзе.
        Большую часть своего свободного времени он отдавал чтению. Он читал все на свете. Круг его интересов был чрезвычайно широк. Помимо своей основной специальности он самостоятельно (и весьма капитально) изучал самые разнообразные предметы - от древней истории до современной лингвистики. Он мог читать (и читал!) на древнееврейском, английском, французском, немецком, испанском, итальянском и всех скандинавских языках.
        Сразу после войны, уже будучи вполне зрелым мужем, он женился на Белле Исааковне Аршавской (о ней я расскажу более подробно, когда очередь дойдет до семьи Аршавских), и в 1946 году у них родился сын Евгений.
        В отличие от большинства из тех, о ком я пишу, я не раз встречался с Лейбом Пейсаховичем и довольно неплохо его помню. Это был невысокий, крепкий, коренастый мужчина с жесткими, коротко стриженными седыми кудрями и со скупыми, но энергическими движениями. На людях он всегда был замкнут, серьезен, молчалив. Держался очень солидно. уверенно и даже немного высокомерно. Кажется, характер у него был не из легких. Его жена рассказывала мне, что он был чрезвычайно вспыльчив, невероятно упрям и вдобавок виртуозный матерщинник. Впрочем, что касается этого последнего качества, то мне представляется, что у Фрейдкиных оно было фамильным - во всяком случае, мой родной отец по этой части тоже мало кому мог уступить.
        После того как в 1976 году Лейб Пейсахович скоропостижно умер (он с вечера как ни в чем не бывало лег спать и не проснулся), его сын Женя еще долго ходил с рюкзаком по московским библиотекам, сдавая десятки и десятки книг по абонементам своего отца.
        Брат Лейба Пейсаховича, Гирш (или, как все его звали, Гриша), в конце 20-х годов окончил клинцовский энерготехникум и уехал по распределению в город Егоршино Челябинской области. Там он вскоре создал прецедент ассимиляции рода Фрейдкиных, женившись на русской женщине, некоей Клавдии Ивановне, которая, между прочим, занимала должность директора фабрики, куда Гриша был распределен. Фамилию Клавдии Ивановны мне, к сожалению, установить не удалось.
        Надо сказать, что этот прецедент оставался для Фрейдкиных единственным на протяжении еще более чем 50 лет, пока грешный автор этих строк не последовал примеру своего двоюродного дяди. И представьте себе мое удивление, когда, после трех лет супружества и десяти лет знакомства, я совершенно случайно узнал, что отец моей жены и все ее предки по отцовской линии происходят, оказывается, все из той же Красной горы.
        Хотя по вполне понятным причинам некоторые родственники и пытались в своих рассказах опорочить образ Клавдии Ивановны, предъявляя ей традиционные в таких случаях еврейские обвинения в невежестве, вульгарности и наследственном алкоголизме, у меня, хотя я ни разу в жизни ее не видел и по сути дела совершенно ничего о ней не знаю, тем не менее, сложилось впечатление, что этот брак был удачным (говорю это отнюдь не для того, чтобы в какой-то мере оправдать и собственный выбор).
        В 30-х годах их семья перебралась в Челябинск, и вскоре после окончания фармацевтического медтехникума туда же приехала на постоянное жительство сестра Гриши - Ася. К этому времени у Гриши и Клавдии было уже трое детей - Надежда, Лев и Татьяна. А с приездом в 41 году родителей, Пейсаха и Баси, а чуть позже и племянника Баси, Бени Лившица (сына Иды Фрейдкиной и Лейбы Лившица), в Челябинске образовалась довольно внушительная колония Фрейдкиных и Лившицев, процветающая и сегодня. Правда, Ася, будучи, по рассказам, крайне нехороша собой, так и не сумела выйти замуж, но благодаря бракам детей Гриши и Клавдии за будущее челябинской ветви нашей фамилии беспокоиться не приходится.
        Что же касается непривлекательной внешности Аси, то с этим связано еще одно семейное предание. Рассказывают, что в 1917 году, во время исторической ссоры Фрейдкиных-Лившицев с младшими Фрейдкиными и Резниковыми, мой прадедушка Гирш Мовшевич Резников в припадке гнева проклял Басю Лившиц, которая являлась одной из самых активных участниц этой ссоры и как раз была в то время беременна Асей, примерно таким (несколько, на мой взгляд, вычурным) проклятием: "Пусть у нее родится ребенок, который не увидит свой след!" И это проклятье отчасти сбылось - Ася родилась с сильным косоглазием, что и отразилось самым печальным образом на ее женской судьбе.
        Младший сын Пейсаха Фрейдкина и Баси Лившиц, Евель, названный в память "дедушки Евеля" и, по слухам, являвшийся автором вышеприведенной непристойной частушки про Рейзу Лившиц и Мендла Гельфанда, у которых он одно время жил в Сураже, погиб в 1942 году под Сталинградом.