Эдип: [Стихи.] СПб.: Абель, 1998. Серия "Избранное". ISBN 5-88078-028-7 104 с.

* * *

Тихопомешанному на муравьях
чайка была продоженьем ладони,
с пепельной славой на тонких крылах
и в летаргическом полунаклоне...

Он растворялся в соседних мирах.
Бледным цветком, прозябающим в скалах,
осенью в сердце селившийся страх
так и дрожал среди родственных малых.

Жизнью соринки, что слишком мала,
тихопомешанному увлечься
было всегда перед сном и улечься
с радостным риском - была не была!

Все продолжается - только и знал,
было движение - так он и помнил,
только и видел: соломинку поднял,
на муравьиной тропе исчезал...




* * *

Шум, шум, шум
дождя шум, шум,
спит земля-тугодум,
я в подушку стихи прочту
не про эту жизнь, а про ту,
где и сердце, и ум.

Спит, спит, спит
земля спит, спит,
кто убил, тот и сыт,
я тобою лишь дорожу,
да еще двумя, кем дышу,
кто еще не убит.

Друг, друг, друг,
тебе друг, друг,
мое слово не вдруг,
ты приник к нему-своему,
как и я приник к твоему,
есть лишь родственный звук.

Лишь, лишь, лишь
дождя лишь, лишь,
под который ты спишь,
наполняет комнату шум,
шевелящихся долгих дум
потрясенная тишь.




* * *

Высокий и узкий мост над путями,
свистки паровозов, грохот сцеплений,
безногий нищий с кепкой и медяками
под кустом цветущей сирени,

город ставен с сердечками и песчаных улиц,
белый утром, днем желтый и ночью синий,
где есть свой парикмахер, свой безумец,
свой базар с влажно-гнилым прилавком, пропахшим дыней,

Господи, с веснущатой рыжей жизнью
двух близнецов за забором хлипким,
со звуком из сада ученическим, чистым
будущей первой скрипки,

с комком у горла чуть ли
не у моего, но себя не вижу,
с дальней родственницей - белой, щуплой
девочкой над блюдцем двупалых вишен,

с острым кровосмесительным чувством
к ней, с полудетской лаской,
с теплым воздухом, в котором пусто,
как на каникулах в классной,

с дядькой, который все время шутит,
пританцовывая, и лет через десять,
Господи, умрет и обо всем забудет,
и еще через двадцать в последней строфе воскреснет.




* * *

Есть чувства странные, живущие не в сердце,
но в животе, и даже не как чувства
живущие - скорей, как мыши. Свет
в подвале зажигая, полсекунды
ты смотришь никуда, чтобы они
успели незамеченными смыться.
И можно жизнь прожить, не отогнав
и не постигнув маленького чувства,
которое заполнило тебя.
Нелепость. Но когда родную дочь
старик подозревает не своею,
то не измена мучает его,
а то, что он любовь извел на нечто
столь чуждое, что страшно говорить.




* * *

Так жизнь заканчивается, в кресле,
у телевизора... Друг мой, взвоешь,
друг мой, этой жизни угасающей, пресной,
тихой, умопомрачительной хочешь?
Старость двух стариков сквозь желтый
свет в коридоре жалит сердце,
эти шлепанцы и кошелки
видеть, на стершейся, серой
подкладке жизнь эту видеть больно,
умирающую в тупике своего тела
равнодушно: "с меня довольно"...
Так жизнь сворачивается не сразу,
так тяжелые остановки духа
превращают любви совершенный разум
в жили-были старик со старухой,
так сбываются худшие предсказанья,
так жизнь заканчивается, и об этом
прежде животворящее знанье
вдруг наделяет погасшим светом.




* * *

Эти люди - держатели твоего
горя, не зря родиться
ты хотел бы ни от кого,
никому, никогда, никому, никогда не присниться,

я хочу сказать, что для них
твоя жизнь - непосильная ноша,
что любовь и тирания родных -
это одно и то же,

эта комната - из породы палат
для душевнобольных: им застят
сумасшедшие слезы взгляд,
истязают взаимные их боязни,

посмотри, они нервно кричат
и размахивают руками,
друг без друга жить не хотят,
и рожают ясных детей, и становятся безумными стариками.




* * *

Кто знает отдельную муку
глядящего в сторону Леты,
он разве расскажет кому-то
о сдвигах душевных пластов без просвета,

о мертвых толчках нутряного,
о выжженной к жизни охоте,
ему не до легкого, пьяного слова
на выдохе жаждущей плоти,

тоска его тяжеловесна,
из мощных провалов и сжатий,
ей каждое сердцебиение тесно,
тем более - слово некстати,

но вот и она проступает
на том берегу, где, возможно,
тяжелый законченный стих отдыхает,
и пробует жить осторожно.




* * *

Между тем, эта вымышленная жизнь
не хуже твоей, не хуже моей,
с теснотой по-коровьи толпящихся дней
(наподобье национальных меньшинств),

со свежевыкрашенным в хате полом,
где бухгалтер ходил, прятал ключи,
жил - голый череп в очках - долго
с женой и двумя дочерьми,

там не меньше пылает солнце,
чем здесь, и коза пасется,
и приезжего жениха кормят обильно...
(Помнишь? - спрашиваю сестру. -
Помню - пыльно).

О, возможно на то и старость,
чтоб увидеть их счастье как шум и ярость,
но в спасительном свете, спасительном свете, и не иначе.
(Мы там жили еще на даче).

Там ходили с тазами они вчетвером
в баню, и возвращались, отмытый запах
клумбы с дымчатым табаком
проникал в их ноздри, и в черных накрапах,

чуть припудренный желтой пыльцой,
шелковистый мак источал свой свет...
Помнишь? Помню - идут между матерью и отцом
и смеются, не зная, что не было их и нет.




* * *

Шуба. Солнце. Январь.
В шубе. В солнце. Лицо.
Небо. Облако. Гарь.
Мать с отцом.

Белизна. День. Слепит.
В белизне. В дне. Киоск.
В Гималаях так спит
снег. Как мозг.

Замер. Варежки. Пар.
В точку. Долго. Стою.
Крови внутрь удар.
В жизнь мою.




Школьники. Весна

1.

День солнечных томлений
со стружкой в луже голубой
ее в колечках утоплений
штанины школьников гурьбой

2.

Тонкошеих учениц гуськом
снега кружевным воротничком
вербы вдоль побегом из зверинца дымчато-пушным
синевой небесною ничком

3.

В бумагу золотистую обернут
день как подарок развернуть мне долог
под линзою дымка древесный бормот
в земле размытой чайных роз осколок

4.

Вдруг четырехугольник
стены сплошь розовый без окон
в закатный глаз попавший школьник
мигает магниевый опыт




* * *

Квартира в три комнатных рукава,
ребенок из ванной в косынке,
флоксы цветут в крови сквозняка,
стопка белья из крахмала и синьки,

темная кухня, чашка воды
с привкусом белой рентгеновской ночи,
окна свои заметают следы,
разве ты можешь сказать, что не очень

любишь, и разве не знаешь, как сух,
плох этот стих - мимоходной кладовки не стоит,
той, на которую надо коситься, и двух-
трех обветшавших на плечиках,
съеденных молью историй,

это не время истлело, а крепдешин,
форточку-слух заливает погасшее лето
все достоверней, и если бессмертней души
что-то и есть, то вот это, вот это, вот это.