* * *

Кожаный диван, обои -
золотым невнятно-голубое
кружевом обведено.
И вращается веретено.
Щелканье его сухое.

Щелканье его сухое.
Время в кухне капает плохое.
В дверь вшуршит газету почтальон.
Луч диагональный пропылен.
Что ты говоришь такое?

Но слова чисты,
как увиденные Иокастой
нежного лица черты
в искаженном не-лице. Несчастный,
о, не узнавай, кто ты.

Январская побудка: Русь-Союз.
Арена залита великолепьем.
Тот озарил, тот вырастил. Мой брат
во Ильиче, в Иосифе, в кипучем
труде, смотри: камвольный комбинат

шелк выпускает, ситец, габардин,
бостон и шевиот. Сталь выплавляют
и производят кокс. Рассвет. Январь.
Янтарь. В какую сторону по снегу
шагает лыжник, оставляя след?

Ты слышишь эти звуки: "маленков",
"взлелеяно", "орлиный взгляд", "вступила
в строй очередь Мингечаурской ГЭС"?
Мне прошлого Мордовии, где горе
и слезы унижения, - не жаль.

Открытие в Улан-Удэ Дворца
культуры от завода паровозо-
вагонного. Великолепье. День.
Шарфы и шапки. Солнце. Годовщина
затертого во льдах "Седова". Сдан

в срок норматив "Готов к ПВХО"
в честь стачки на Путиловском. Одобрен
и принят на развертыванье курс.
Ахмеда Шамахмудова в семейном
кругу - жена, двенадцать сыновей,

усыновленных ими в дни войны, -
находим. Плов. Ташкентский дворик. Поле
картофелесажалка бороздит,
квадратно-гнездовой посев освоив.
Я подметаю комнату. В окне

заклеенном, с прокладкой между рам
завернутой в газету ваты, - солнце.
Слепящий день. Загадка: днем стекло
разбито, за ночь вставлено. Под гнетом
капитализма на две трети люд

еще томится. Умер Ленин. Жаль.
Он, рабство ненавидя, жил до смерти.
Шор ни малейших на глазах со дня
растрелянной в царя народной веры.
Без ног оно, без крыльев, не видать

его и не слыхать, летит - не взять.
На ходики смотрю - кричит кукушка.
Мне скучно, брат. Трубопрокатный стан.
Там - Куйбышев. Там - навыки раскроя.
А там - тупоугольный Мавзолей.

Я спать хочу. Я сумерки люблю.
И время возвращения со службы
родителей. А больше ничего.
Антарктика. Родился Моцарт. Прежде,
чем взбить белки, их надо охладить.

С гор слетает Кара-Куджур,
реку звуком пугливым "Чу"
образуя, кипит ажур,
основную резвя парчу.

Ты, в учебник глядя, радей:
за ущельем, в долинном дне,
пахнет кровным делом людей,
чем-то, что возведут стране.

На хлопчатник хлынет вода.
Свекла сахарная, виноград.
Летне-лагерное скота
содержанье. Весомый вклад.

Вроде газовый свет-рожок -
февраля синевеет ель.
Я пойду сегодня в кружок
шпаклевать корабля модель.

Как рождается пафос? Течь
есть в "Седове", сжатом во льду.
Разрешите спуститься, лечь
и заделать собой беду.

Кто дороже Советам - раб-
очий или крестьянин? А,
отвечаю, какая из
ног дороже тебе нога?

Начинают белые: в два
хода черным они дают.
Вместо сена - комбикорма
для созданья обилья тут.

Мы очистим и Хуанхэ
и Чандзян, а бумажный тигр
гоминдана пойдет на "хэ".
Свет в подвале вечерних игр.

Я устал от душевных ран.
Мировой нерадивый зев.
Глубина заделки семян.
Яровой и озимый сев.

Детский Гнесиных это хор.
Левый правый слезится глаз.
То ли умер Сухэ-Батор,
то ли поздний февральский час

нагнетает такую грусть.
Вот: ячеек дитя, кружков,
выходящий туда, где пусть
снег поскрипывает от шажков.

Припахивает машиностроением,
приподнятым настроением,
фрезой, трудоднем, предприятием
и встречного плана принятием.

Мужчины широкоплечие
с детьми на загривках идут,
а там - предводители певчие
хоров, славословящих труд.

Разбился суховей о щит зеленый,
на молодых ветвях расселись птицы,
их песней Пушкин мог бы насладиться,
красой полян - Мичурин изумленный.

То к Индии, то к Индонезии
любовь заполняет доне́льзя ли,
нежнеют ли скверов акации,
нужнеют ли благ облигации,

по займу ли трехпроцентному,
подписанному коммюнике,
металлу цветному ли, ценному -
тебя узнаю́ вдалеке.

Вот боронуют зябь, взбухают почки,
а почва и легка и пылевата,
и смотрит глаз хозяйский торовато
на торфоперегнойные горшочки.

Сигналы со станций дрейфующих,
из радиоточек рифмующих
горячее льет одобрение.
Не мир, но его сотворение

пред нами - о, ты пойми меня! -
дыханьем его утепли,
Дворец ли культуры он имени
Цюрупы, Козицкого ли...

Но поздно, поздно. Спит твоя обитель.
И только в коридор уводит щелка,
где мамочкин белеет шарфик шелка
и папочкин златомерцает китель.

Солнце низко на бледно-
ясном небе, лучи
холодеют и блекнут,
водянисто светясь.

Полчаса до заката.
Еле тлеет заря.
Ветер мчится навстречу
по сухому жнивью.

Торопливо вздымаясь,
стая листьев летит,
покоробленных, мимо.
В роще блеск паутин.

Грустно мне. Рассекая
воздух крыльями, взмыл
и, отрывисто каркнув,
скрылся ворон вдали.

В форме воинов Варшавского
договора вышли юноши,
на подружек смотрят ласково,
да и те не пригорюнивши,

отрезные лифы в талии,
юбки складчатые, пышные,
немцы, венгры, чехи стали, и
звуки грянули не лишние.

Ерьте ващасти и диста,
мела агати пирет,
амде ужны амониста,
рагни огдани адет.

Дробный ход солдат уверенно,
всей ступней об пол ударивши,
завершает, и размеренно
в пляс идут уже товарищи,

подходящие параметры
у ребят - хватая за душу,
их подружки темпераментно
отдаются телом чардашу.

Ениска радай агреты,
олей и диной верды,
итву защастила неты
вижутся ашир яды.

На словацкой польке воины,
горделиво вскинув головы,
входят, мужественно скроены,
в круг содружества веселого.

С той поры, как на окраины
Будапешта ли, Варшавы ли
танки выдвинулись, - спаяны
мы задорными державами.

Одвик удей резывая,
грады метая ути,
дешту сеца аселая,
ирам абодно сети.

Вот поляки за партнершами
в па мазурки продвигаются,
и хлопками их хорошими
одобряют все, играются,

непосредственно веселие,
задушевно, согласованно,
повторю потом в постели я
то, что людям адресовано:

Удем ля щастя, а рода
шиз ниарбе ниадить,
лавна инашаз абота -
вято и дисто ранить.

* * *

Говорю: вращенье в барабанах
ворохов недельного белья,
тихие кварталы банных
вечеров, испарина жилья,

говорю: в цирюльнях отрезные
головы на вынос, простыней
полыханье, на закат сквозные
улицы уходят все темней,

говорю: земли сырые комья
и небес встречаются в реке,
там, за семафором... ни о ком я,
ни о чем... о маленьком мирке.

О богах домашних, недалеких,
горизонт психея не берет
с перепугу, умещаясь в легких,
и плодов фруктовых полон рот.

Говорю: вот это зеленная,
это бакалейная, где нам,
в том числе и умершим, - земная
пища отпускается на грамм...

Пострашнеем - и тогда постигнем,
что иные не живут нигде
так давно, что более - "пусти к ним!" -
и не просятся, - к земле, к воде,

к виноватым превосходствам жизни,
тем, где копошится божья тварь
в табака душистой горловизне...
Но Эдип еще ребенок. Царь.

* * *

Вернуться в этот город? Нет, избавь.
Застиранный, он сел, и я не влезу
рукою в протекающий рукав.
Не выйдет ни по росту, ни по весу.

Ни по душе. Я помню, как Полиб
бежит за сопляком, как тот: "Подкидыш!" -
кричит мне, исторгающему всхлип...
Ты подтвердишь родство? И справку выдашь?

А если оборванец прав? Оставь
мне временный, но дом, способность видеть
не помня ничего, и реку вплавь
позволь не брать, чтоб милых не обидеть.

Полиба нет? Мать потеряла речь?
Я знаю, но тебя не слышу, нимфу...
Хоть неоткуда более извлечь
свидетелей, - не подойду к Коринфу.

* * *

Над засушливым учебником
географии ли, биологии,
где снопы везут, где прививают
пестики к тычинкам,
и заочница идет с вечерником,
все стада, все волоокие
девушки на свете прибывают,
тянутся карандаши к точилкам.

У семян дыханье слабое,
набухание и прорастание,
пишет, машет ли тебе полярник
шапкою-ушанкой,
иль Белову окружают, лапая,
гроздья дышат мироздания,
устья, русла, стебли, и кустарник
за окном акации с Каштанкой.

Луковицы мякоть едкую,
микроскопу вверя неослабную
любознательность, потея телом,
с каплею раствора
йода, - рассмотри, дыша соседкою,
ты ли рисовал похабную
и надписывал картинку мелом,
и в прозекторской дрожал позора.

Истомленное растение
на тарелке с трещиной и лужицей,
корни стержневые у фасоли,
семядоли, почки,
совести в потемках угрызения,
что я говорила, слушаться
надо, белые пылают боли,
отмирая в час по чайной строчке.

Все равно, не я, а он это,
отлетает от меня двойник это,
на него смотри, пока укроюсь
с головой и сгину,
ты какою глупостью так тронута,
или чем, душа, проникнута,
лучше помоги, а то расстроюсь,
я не виноват ни в чем, пусти, ну...

* * *

Вот она идет - вся выпуклая,
крашеная, а сама прямая,
груди высоко несет, как выпекла, и
нехотя так, искоса глядит, и пряная.

Все ее захочет, даже изгородь,
или столб фонарный, мы подростками
за деревьями стоймя стоим, на исповедь
пригодится похоть с мокрыми отростками.

Платье к бедрам липнет - что ни шаг ее.
Шепелявая старуха, шаркая,
из дому напротив выйдет, шавкою
взбеленится, "сука, - шамкнет, - сука жаркая!"

Много я не видел, но десятка два
видел, под ее порою окнами
ночью прячась, я рыдал от сладкого
шепота их, стона, счастья потного.

Вот чего не помню - осуждения.
Только взрослый в зависти обрушится
на другого, потому что где не я,
думает, там мерзость обнаружится.

В ней любовь была. Но как-то страннику
говорит: "Пойдем. Чем здесь ворочаться -
лучше дома. Я люблю тебя. А раненько
поутру уйдешь, хоть не захочется".

Я не понял слов его, мол, опыту
не дано любовь узнать - дано проточному
воздуху, а ты, мол, в землю вкопана
не любовью: жалостью к непрочному.

А потом она исчезла. Господи,
да и мы на все четыре стороны
разбрелись, на все четыре стороны,
и ни исповеди, ни любви, ни жалости.

* * *

Квартира окнами на Кировский.
Февраль чуть обморочный, вирусный.
Двор сумрачный. Я скоро вырасту.

За дверью черной, дерматиновой
тоскливой лентой серпантиновой
петляют звуки сонатины той.

Уроки сонные эстетики.
Там разбирают ноты Гедике.
Я "зажимал" ее на "Медике".

Смотри: бутылочный и уличный
ложится свет (парок из булочной)
на свитер с бахромой сосулечной.

Смотри: у батареи огненной,
еще по шляпку в жизнь не вогнанный.
Смотри: заглядываю в окна к ней.

Не вогнанный еще, не вынутый,
с той, не сливаясь, с той невинно стой.
О, Иванов, во всем продвинутый.

О, скуки нежное святилище,
лекальный сон пюпитра, пыль еще
в изгибах, полдень музучилища.

Или еще пыльнее: техникум.
За горло взятых тем, но тех, никем
не взятых лучше, неврастеником

отчасти, взятых тем вершителем -
приди: вот женщина с сожителем.
На вешалке фуражка с кителем.

* * *

Это некто тычется там и мечется,
в раковину, где умывается, мочится,
ищет курить, в серой пепельнице
пальцев следы оставляет, пялится, пятится,

это кому-то хворается там и хнычется,
ноют суставы, арбуза ночного хочется,
ноги его замирают, нашарив тапочки,
задники стоптаны, это сынок о папочке,

это арбузы дают из зеленых клетей, поди,
ядра, бухой бомбардир, в детском лепете
жизни, дождя - ухо льнет подносящего
к хрусту, шуршит в освещении плащ его,

это любовью к кому-нибудь имярек томим,
всякое слово живое - есть реквием,
словно бы глубоководную рек таим
тайну о смерти невидимой всплесками редкими,

где твои дочери, к зеркалу дочередь
кончилась, смылись, вернулись брюхатые, ночи ведь,
где твой сынок, от какой огрубевшие пяточки
девки уносит, это сынок о папочке

песню поет, молитву поет поминальную,
эй, атаман, оттоманку полутораспальную,
с ним на боку, хрипящим, потом завывшим,
имя сынка перепутавшим с болью, забывшим.

* * *

и одна сестра говорит я сдохну
скорее чем кивая туда где мать
я смотри уже слепну глохну
и уходит ее кормить

и другая кричит она тоже
человек подпоясывая халат
хоть и кости одни да кожа
доживи до ее престарелых лет

доживешь тут первая сквозь шипенье
и подносит к старушечьему рту
ложку вторая включает радиопенье
и ведет по пыли трюмо черту

что кривишься боишься ли что отравим
что на тот боишься ли что отправим
Антигона стирает пыль
есть прямые обязанности мне ее жаль

говорит Исмена хоть нанимай сиделку
тоже стоит немалых денег
причитая моет стоит тарелку
за границей вертится брат Полиник

ни письма от него ничего в помине
Антигона кричит и приносит судно
да-да-да да-да-да но о ком о сыне
мать их дакает будь неладна

иль о муже поди пойми тут
то заплачет рукой махнет отвяжитесь
от Полиника пожелтелый свиток
ей одна читает другая выносит жидкость

Аполлоном прочно же мы забыты
говорит одна вечереет и моет другая руки
и сменяет музу раздраженной заботы
Меланхолия муза скуки

потому что выцвести даже горю
удается со временем и на склоне
снится Исмене поездка к морю
и могила прибранная Антигоне

* * *

Мать исчезла совершенно.
Умирает даже тот,
кто не думал совершенно,
что когда-нибудь умрет.

Он рукой перебирает
одеяла смертный край,
так дитя перебирает
клавиши из края в край.

Человека на границах
представляют два слепых:
одного лицо в зарницах
узнаваний голубых,

по лицу другого тени
пробегают темноты.
Два слепых друг друга встретят
и наощупь скажут: ты.

Он един теперь навеки,
потому что жизнь сошлась
насмерть в этом человеке,
целиком себя лишась.

Надень пальто. Надень шарф.
Тебя продует. Закрой шкаф.
Когда придешь. Когда придешь.
Обещали дождь. Дождь.

Купи на обратном пути
хлеб. Хлеб. Вставай, уже без пяти.
Я что-то вкусненькое принесла.
Дотянем до второго числа.

Это на праздник. Зачем открыл.
Господи, что опять натворил.
Пошел прочь. Пошел прочь.
Мы с папочкой не спали всю ночь.

Как бегут дни. Дни. Застегни
верхнюю пуговицу. Они
толкают тебя на неверный путь.
Надо постричься. Грудь

вся нараспашку. Можно сойти с ума.
Что у нас - закрома?
Будь человеком. НЗ. БУ.
Не горбись. ЧП. ЦУ.

Надо в одно местечко.
Повесь на плечики.
Мне не нравится, как
ты кашляешь. Ляг. Ляг. Ляг.

Не говори при нем.
Уже без пяти. Подъем. Подъем.
Стоило покупать рояль. Рояль.
Закаляйся, как сталь.

Он меня вгонит в гроб. Гроб.
Дай-ка потрогать лоб. Лоб.
Не кури. Не губи
легкие. Не груби.

Не простудись. Ночью выпал
снег. Я же вижу - ты выпил.
Я же вижу - ты выпил. Сознайся. Ты
остаешься один. Поливай цветы.