Мужской пейзаж
ЯН
То ли мир создал нас по своему подобию, то ли мы - его, но вышло так, что основным параметром Вселенной является парность.
"То" не может существовать без "этого", верхнее нуждается в нижнем, правое в левом, бытие в небытии и мужчина в женщине.
Половые признаки - частный случай бинарности, благодаря которой все на свете можно назвать "им" или "ею" - "ян" или "инь". Мир возможен лишь потому, что за внешней симметрией он скрывает тайную асимметрию, которую мы прячем под трусами.
Дуальность мироздания питает нашу жизнь, давая ей незнакомую одноногим устойчивость. Ее-то мы и лишаемся всякий раз, когда в утопическом раже беремся обойтись сладким без горького, правдой без лжи, реальностью без иллюзий и жизнью без смерти.
Космическая арифметика отличается от обыкновенной. Отнимая у двух одно, мы получаем не единицу, а ноль: разъяв пару, остаемся ни с чем. Как всегда, вычитание приводит к фантастическим результатам. Оно создает химерический пейзаж, существующий, как лента Мебиуса, вопреки природе.
В двадцать лет я решил жениться. Как водится, одна крайность повлекла за собой другую. В поисках заработка я оказался в пожарной охране, где на протяжении двух лет проводил каждые четвертые сутки в сугубо мужской компании. Примостившаяся у заводского забора пожарка состояла из двух комнат без окон. В первой стоял неработающий телевизор, во второй - стол для игры в домино. Вдоль стен тянулись топчаны, но я предпочитал жить в гараже вместе с нарядной пожарной машиной. Воздух там был холодней и чище. Зимой я бинтовал поясницу шарфом, надевал кирзовые сапоги, застегивал пальто, поглубже нахлобучивал ушанку и укладывался на санитарные носилки, украденные с машины "Скорой помощи", которую выпускал охраняемый нами завод, когда ему хватало деталей. Даже в Новый год я предпочитал мороз коллегам и жалел только о том, что приходилось снимать варежки, чтобы переворачивать страницы. Но даже в таком виде я превосходил остальных нормальностью. Я приходил сюда из дома и на время. Им идти было некуда - пожарка не заменяла дом, а была им. Я рвался наружу, они - внутрь. Их нельзя было прогнать с работы, и когда кончалась смена, они прятались в сортире, чтобы провести лишний час в тепле и уюте.
Разумеется, все они были безнадежными алкоголиками, но я так и не понял, была ли водка причиной их жизни или ее следствием. Больше лживых патологических глубин меня волновала честная поверхность жизни, говорящая точным языком антуража.
Все это напоминало Беккета. Нас окружали либо сломанные, либо лишние вещи, но каждая из них играла свою роль в этой драме абсурда. Полоумный телевизор, например, говорил, но не показывал. Физический недостаток придавал аппарату неожиданную значительность, которой решительно недоставало его программам. Поскольку природа телевизионного текста не терпит описательности, мои пожарные компенсировали слепоту экрана воображением. Это придавало пикантность даже дневнику социалистического соревнования. Пытаясь внести лепту в общий досуг, я починил телевизор - попросту повернул ручку яркости. К следующей смене ее оторвали с мясом, а я научился обходиться без топчана. Товарищи мои тоже редко ими пользовались. Они проводили ночи там, где их оставило вакхическое вдохновение - в шкафу, на полу или за столом, который считался самым ценным предметом обстановки. За ним даже не ели. Застеленный свежей газетой стол служил полем боя.
Домино - бесстрастная, как азбука Морзе, вязь точек, призывающих к сухому союзу продолговатые костяшки. Их цепочки ограничены строгими, как в химии, законами валентности, зато во всем остальном они беззастенчиво случайны и причудливы. Втыкаясь штепселем в розетку, домино ветвится, не принося плодов. Высокая в своей бескорыстности игра шла без денег и прерывалась только измождением, вызывая попутно такие чувства, какие в нас будят самые темные страсти тела и самые светлые - души.
Подобно многим культам, связанным с поклонением козлу, домино разыгрывает мистерию любви, но - однополой. Этим оно отличается от карт, где жовиальная кутерьма дам, королей и валетов напоминает о свальном грехе, а иногда и ведет к нему, что случается в покере с раздеванием.
Если карты - схема жизни, то домино - ее перверсия. Именно потому оно так тесно вписывалось в устройство пожарной службы. Путь сюда вел в обход всякой нормы. В отличие от монастыря, тюрьмы и казармы, здешняя мужественность не допускала исключений.
Женщина - якорь в болоте: волочась по тине, она оттягивает крушение. Претерпев его и оказавшись на дне, пожарные вышли с другой стороны. Опустившиеся мужчины, как ангелы, теряют способность грешить. Они скорее боятся женщин, чем мечтают о них. Из желанного объекта обладания женщина становится источником карательной власти - продавщицей, санитаркой, вахтером.
Истребив женское начало, пожарные создали безоговорочно импотентный пейзаж, в котором не осталось место природе. Как в платоновском "Государстве" здесь царил не замутненный чувствами разум. Он мешал им желать невозможного и делать лишнее. Они так мало ждали от окружающего, что тому не удавалось им в этом отказать. Лучше всего эту уникальную ситуацию описывает фраза того же Беккета. Его поселившийся под перевернутой лодкой герой признается читателю: "Что же касается моих потребностей, они сократились до моих размеров, а с точки зрения содержания сделались столь утонченными, что всякая мысль о помощи исключалась".
Разделение полов в нашей пожарке достигло того редкого уровня, когда одна половина обходилась без другой. В этом была своя логика. Женщина несовместима с аскезой. Она не только жаждет собственности, но и является ею. Требуя заботы и охраны, женщина придает то оправдание природе, в котором ей, природе, напрочь отказывали мои коллеги.
Дело в том, что спрятавшаяся в нас природа интересуется исключительно воспроизводством. Люди для нее - энергоносители, вроде бензина. Занятая собой, жизнь следит за своевременной передачей эстафеты, маскируя коварство любовью и похотью. Отказавшись примириться с коренным условием нашего существования, пожарные добились того, что алкоголь вымел из них все инстинкты, кроме самосохранения, заставлявшего их сдавать бутылки. Борясь с плотью, они искореняли ее в себе самыми изобретательными способами. Помимо очевидного, в дело шел очищенный на сверлильном станке клей БФ, разведенная зубная паста, хлеб, пропитанный гуталином, вымоченное в тормозной жидкости полотенце и, конечно, политура. В морозные дни ею поливали подвешенный ломик: посторонние примеси примерзали к железу, повышая градус того, что стекало.
Глядя на меня с высоты своего изощренного опыта, они делились бесстрашной мудростью.
- Вас, скудентов, пугают метиловым спиртом. Вам говорят, что от него слепнут. Но ведь не все!
Впрочем, меня тогда не занимала эта экзистенциальная диалектика, толкавшая человека за грань произвола. Голос природы лишь начал петь мне серенады, к которым давно были глухи мои наставники.
Освободившись от всего, что мешало домино и выпивке, пожарные ненавидели все живое и истребляли его повсюду, где оно еще встречалось. Саженец березы поливали кипятком. На куст сирени, чудом пробившийся сквозь колючую проволоку заводской ограды, ушел последний огнетушитель. Что касается клумбы с Терешковой, то на нее мочились до тех пор, пока завядшие гвоздики не исказили черты героини на цветочном портрете.
Презирая естественное, пожарные млели от механической жизни и с завистью глядели на конвейер, позволявший размножаться, не раздеваясь.
Привыкнув спать одетыми, они месяцами не снимали штанов. Наше форменное галифе, в котором я из хитроумия ходил сдавать экзамены, надежно укрывало пожарных от тела. Оно претило им, как всякая органика, не смиренная бутылкой. Еда считалась естественным отправлением, и ей доставался метаболический минимум внимания. Выпивая без закуски (чтобы сильнее стукнуло), пожарные ели по одиночке, стоя от отвращения. Отдавая предпоследнюю дань природе, они пользовались самым компактным продуктом - плавлеными сырками. Трех хватало на весь день.
За два года я достаточно освоился с мужским пейзажем, чтобы с уважением оценить его гордый вызов жизни. В угрюмой пустоте нашей пожарки мне виделись сухие ландшафты столь уместного в данном контексте Марса. Я не раз любовался его панорамами. В рижском планетарии инопланетную пустыню расцвечивали как раз те бурые цвета, которые окрашивали лица моих коллег несходящим - кабацким - загаром. Этот мутный багрянец лампадой рдел под каской, напоминая как о том огне, что сжигал их изнутри, так и о том, с которым мы боролись в рабочее время.
Труднее всего пожарное ремесло давалось начальнику караула. Он вел журнал происшествий, отсутствие которых ежедневно скреплялось подписью. Толстая амбарная книга считалась символом власти и хранилась в столе рядом с домино. Так продолжалось до тех пор, пока как-то ночью нас не навестило начальство, сдуру затеявшее проверку. Сигнал тревоги поднял на ноги только меня - остальные не стали беспокоиться. На память о себе гости оставили лаконичную надпись: "Караул пьян, завод беззащитен". Утром выяснилось, что стереть пятно с нашей репутации не было никакой возможности, ибо все страницы книги были тщательно пронумерованы, Журнал бросили в выгребную яму, что значительно упростило пожарное дело всем, кроме меня. Как самый молодой и по их меркам непьющий, я по-прежнему был топорником и работал с рукавом, который профаны называют брандспойтом. Один конец этого брезентового хобота накручивался на гидрант, другой следовало держать, пропустив по спине, широко расставленными руками. Водяная струя, нагнетаемая насосом пожарной машины, способна развить давление в 12 атмосфер и перерубить тлеющую балку, не говоря о человеке. С ее силой я познакомился на практике, когда дежурил в лакокрасочном цехе. Зачитавшись Гончаровым, я не сразу обнаружил возгорание, а когда мне на него недвусмысленно указали, поторопился направить рукав на потолок, но попал в сварщиков. С лесов они послетали, как утки в тире. В результате огонь залили из ведра, и только после того, как меня удалили с территории.
Несмотря на фиаско, я не разлюбил пожарных и любуюсь их работой каждый раз, когда представится случай. Боясь накликать беду, я не берусь назвать пожар красивым. Скорее он прекрасен в своей смертоносности, как всякий парад стихий.
Огонь, конечно, мужчина. Не умея рожать, он производит бестелесное - свет, тепло, тени. Вспыхивая от смехотворно ничтожной искры, он вздымается в одно мгновенье, но и опадает, как только исчерпает возбудившую его материю.
Живя по другим правилам, огонь подчиняет своей астральной природе нашу трезвую физику. Присутствие пламени не материально, но бесспорно, как сновидение. Огненные языки подражают зыбкой архитектуре сна. С помощью дружественной стихии - ветра - пламя строит свои воздушные замки. Огонь ведь творит наоборот - не создавая, а уничтожая. Он расплетает ткань бытия, завершая ее существование величественным фейерверком. Пожар - апофеоз траты. Он живет в столь яростных порывах, что кажется непобедимым. Но нет такого пламени, которое бы не одолела вода, дожидающаяся своего часа, чтобы залить головешки. Лицемерная мягкость и бескрылая приземленность воды всегда возьмут вверх, потому что сама она, в отличие от огня, стремится вниз.
Разнонаправленность этого движения делает немыслимым им брачный союз. Однако подлинная гармония и не похожа на головоломку, соединенную из специально подогнанных частей. Истинная целостность не составляется, а рождается из оксюморона. Только соединение несовместимого производит взрыв, способный превратить два в одно и создать Вселенную.
Пожарные - профессиональные сводники. Они способствуют соитию двух стихий, ни в чем не похожих и именно потому дополняющих друг друга.
Впрочем, огонь был не причиной, а поводом нашего пребывания на работе. Окончательно это выяснилось, когда завод сгорел, пока я был в отпуске. Рабочим удалось спасти в дым пьяных пожарных, но больше я их никогда не видел, только во сне, хотя и наяву думал о них чаще, чем о тех, кто достоин, вроде, большего внимания.
Теперь я объясняю настойчивость этих воспоминаний тем, что мне довелось посетить уникальный мир, из которого вычли женщин.
Китайцы, которым мы обязаны вечному танцу "ян" и "инь", считали людей парами. Лишь соединившись, мужчина и женщина образуют человека. Одинокие особи, как дроби, возможны в арифметике, но не в жизни. Тот факт, что я провел с ними два года, лишь утвердил меня в этом мнении. Мои пожарные одушевляли парадокс: они вели жизнь, лишенную онтологического основания. В этих неземных координатах разворачивалась драма иного - нечеловеческого - существования. Ее сокровенная острота напоминала о тех переживаниях, которыми дарит нас пиитический экстаз и пьянство.
Поклоняясь естественному, мы не нуждаемся в религии, но всякий невозможный пейзаж отдает потусторонним и дразнит мыслью о Боге.
