Золотой пейзаж
СКАЗКА О ЗОЛОТОЙ РЫБКЕ
Пушкин вряд ли верил в Бога, но часто играл Его роль. Творя, как Франкенштейн, живое из мертвого, он любовался преобразующей мощью своей поэзии. Поэтому, - пишет Роман Якобсон, - Пушкин демонстративно выносит в заглавия своих любимых произведений то, чего не может быть: "Каменный гость", "Медный всадник", "Сказка о золотом петушке". Подчеркивая косную природу материи, из которой изготовлены его герои, Пушкин заставляет именно их быть "носителями действия".
В этом ряду "Сказку о рыбаке и рыбке" выделяет незаметность свершившегося здесь чуда. Петушок не может быть золотым, а рыбка - может, хоть это и кажется чудесным. После такого начала во все остальное уже не сложно поверить. От золотой рыбки можно ждать чего угодно - от русской речи до царских палат, за которые ей, учитывая происхождение, есть чем расплатиться.
Волшебный дар рыбки делает загадочным эту казалось бы простую историю. Здравый смысл не позволяет примириться с тем, что держа в плавниках нити рыбацкой семьи, она не может выбраться из невода. Скорее уж в ее мотивах следует подозревать иронический промысел: рыбка манит человека иллюзорным богатством, заранее зная, что все кончится разбитым корытом. Прочитав пушкинскую сказку с этой точки зрения, мы откроем в ней притчу о золоте: рыбка может попасть в любые руки, но она никогда в них не останется - как материал, из которого ее изготовили.
"Свинец с крыльями", тяжелый металл, который алхимики называли легким, золото кажется овеществленным оксюмороном. Главное в нем - не покупательная, а магическая сила. Оно ценно не потому, что дорого, а дорого, потому что ценно. Прогресс так и не смог заменить первобытный смысл золота утилитарным политэкономическим уравнением. Золото - вовсе не универсальное средство обмена. Оно - не столько эквивалент, сколько антитеза денег. Золото - не условие товарообмена, а его результат, конечный продукт. В отличие от денег, которые становятся собой, лишь когда мы с ними расстаемся, золото предназначено для вечного "предварительного накопления".
Ленин, ревнуя к власти золота, обещал лить из него ночные горшки. Но к золоту, чтобы ни говорил Фрейд, не липнут нечистоты. Укрепляясь в каждой метаморфозе, оно, словно душа Сонечки Мармеладовой, возвращается незапятнанным.
У золота нет своей формы, поэтому оно и способно принять любую, оставаясь собой. И если устаревает функция предмета, то пошедший на него металл не теряет своей цены. Увеличить же ее - как в случае со скоростью света - не в наших силах, ибо в золоте заключен последний предел превращений. К нему, как к молчанию, нельзя ничего прибавить, не разбавив породы.
Беспомощность человека в его отношениях с золотом - собственно ей и посвящена сказка Пушкина - выдает нездешнюю природу этого, мягко говоря, благородного металла. Помогая старику, рыбка знает, что добром это не кончится. Золото чуждо нужде и не идет, как фрак нищему, беднякам. Лучше всего золото себя чувствует на игорном столе: если оно кому тут и принадлежит, то ненадолго. Ведь выигранные деньги - и не деньги вовсе. Это - фишки для продолжения игры, которая, как то же золото, сама себе награда.
Найдя себе стихию по вкусу, золото, словно рыбка в синем море, без устали плещется в игре, дающей выход вечному беспокойству его непостоянной натуры.
На деньги, конечно, можно играть во что угодно - хоть в дочки-матери. Однако не все достойно золотого азарта. Меньше других - преферанс.
Поделив молодость между простодушной "сочинкой", дерзкой "ленинградкой" и малолюдным "гусариком", я познал доступные преферансу страсти и нашел их старорежимными.
Преферанс - советская игра. Гоняя мелкую рябь в пруду фортуны, он кончается не разорением, а изнеможением. Потому преферанс так часто замещает сон, что трудноотличим от него. Сочувствуя общей монотонности бесправной жизни, преферанс с его укачивающим ритмом поддерживает лишь тлеющий азарт - угли страсти и пепел переживаний. В нем нет по-блатному щедрого излишка свободы - одна фронда, ограничивающая случай раскладом и прикупом.
Причем если шахматы - тоталитарная игра, не оставляющая места случаю, то преферанс, держа приоткрытой дверь на волю, идеально вписывается в ленивый автократический режим. Короче, преферанс - это Евтушенко карт.
Поддаваясь расчету, риск воспитывает не счастливых, а успешных игроков, ведущих безошибочную партию. Но свободному миру нужна слепая схватка с хаосом, которая нестесненно разворачивается лишь в самых примитивных азартных играх, вроде монте-карловской рулетки или воровского "очка".
Чтобы вступить в такую игру, мы должны отказаться от мелких преимуществ, сделавших нас венцом природы, - интеллекта и психологии. Оставшись наедине с голым случаем, мы теряем право на антропоморфные сравнения. Судьба не похожа ни на человека, ни даже на Бога, как-никак сотворившего нас по своему образу и подобию. Пушкин, скажем, представлял ее, вроде Пугачева - "огромной обезьяной, которой дана полная воля".
Судьба грубее и проще нас. Она сама не знает, что делает, и лишь подражая ей, мы можем надеяться на выигрыш. Экзистенциальный вызов такой игры заключается в том, что ты и сам не знаешь, на чем остановишься. Нет свободы без произвола, - говорил умерший от водки Сартр. Или, как переводит замысловатого француза народная мудрость, - дуракам везет.
Почему? Да потому, отвечает Синявский, посвятивший этому герою целую книгу, что само "назначение дурака - наглядно представить, как от человеческого ума, учености, стараний, воли - ничего не зависит. Истина (или реальность) является и открывается человеку сама, в тот счастливый момент, когда сознание как бы отключается и душа пребывает в особом состоянии - восприимчивой пассивности."
Забыв себя, игрок сливается с миром, чтобы, впав в транс, следить всем своим естеством за колебанием судьбоносной среды. Исчезнув из мира явлений, он перестает задаваться праздными вопросами "что" и "как", только - "когда". Вся игра сводится к тому, чтобы угадать золотой миг слияния, делающего нас неразличимым с внешним хаосом.
Удача - это резонанс окружающей нас природы с той, что заключена в нас.
Выигрыш - это чудо, преображающее случай в судьбу. Шире науки и выше морали, он и щедр, и необъясним, как благодать. А благодать - это дар, который мы, как все подарки, получаем ни за что, просто так, как жизнь. Она, учил святой Августин, дается даром: "gratia gratis data", ибо заслуженная благодать - это всего лишь зарплата.
Эмблема благосклонности, выигрыш, однако, - не цель игры, а ее топливо. Выигранные деньги не идут в счет, поэтому их обычно пропивают. И правильно делают, потому что игра, как водка, не нуждается в корыстном оправдании. Она сама себя оправдывает тем, что, перенося нас из размеренной жизни в безразмерную, меняет масштаб происходящего, вводя в плоскую жизнь дальнюю перспективу.
Пушкин величал случай "изобретательным слепцом". Но по определению другого ренессансного человека, Боккаччо, Фортуна - "тысячеокая богиня". Мы, правда, видим только один ее глаз, тот, которым она нам подмигивает. Поэтому нам все равно. Что слепой, что всевидящий, случай всего лишь синоним неизвестных факторов, то есть расписка в нашей беспомощности. Не умея познать мириад причин, повелевающих раскладом, мы отдаем себя во власть тайны, подчиняющейся не человеческой, а космической каузальности. Она-то и придает игре то религиозное измерение, что учит вписывать нашу частную жизнь во вселенское коловращение.
Метафизика азарта ведет нас от интеллекта к интуиции, от головы к телу, из Иерусалима в Афины. На попятном пути игрок возвращается от просвещенной веры к темным суевериям. "Физики" надеются смирить сверхъестественный случай воздействием деловитой научной магии. "Лирики" рассчитывают на мистическое проникновение в суть вещей, позволяющее им угадать карту.
За игорным столом мы размениваем одного всемогущего Бога на мириад мелких идолов, власть которых не распространяется дальше мгновенья. Чтобы нагрузить его беспредельным значением, демоны азарта подбивают уложить в секунду всю нашу жизнь, поставив ее на кон.
Не удивительно, что, общаясь с языческим пантеоном, игроки опускаются до того совсем уж завалящего "бога с машины", который разрешал конфликты незадачливым античным драматургам. Механизированный порок возможен только в игорном, а не, скажем, публичном доме. Хотя игра, как говорил Лотман, - деавтоматизация жизни, с ней прекрасно справляются автоматы, особенно - в Лас-Вегасе.
Подчиняясь мечте, этот город, как Петербург, возник на пустом месте, вопреки реальности и логике, чтобы стать метрополией игры. Естественно, что казино в Лас-Вегасе не меньше, чем в Москве. Однако ни одно из них не называется как то, что поразило мою фантазию в русской столице: "Чехов". И жаль. Это соответствовало бы стилю Лас-Вегаса - несообразность, выдающая себя за банальность: Волга впадает в Черное море.
Столица постмодернистского зодчества, Лас-Вегас кажется всем, а не является ничем. Пока бродишь снаружи, думаешь, что попал за кулисы богатого, но не слишком изобретательного театра. Внутри казино напоминают метро в чужом городе: тесно, шумно и непонятно, где выход. Трудно поверить, что люди сюда приезжают не по этапу. Однако это так. Туристы сюда валом валят, и каждый оставляет в среднем 560 долларов, что дает казино Лас-Вегаса головокружительную прибыль в 19 миллиардов в год.
Доходам помогает игрушечная архитектура Лас-Вегаса. Барство воплощенных в стекле и бетоне театральных декораций, вроде фальшивых пирамид в натуральную величину, живет одной целью - будить и удовлетворять игорную страсть. Лас-Вегас хитроумно убеждает своих гостей, что в нем все понарошку - ведь с деньгами легче расстаться, если забыть, что они настоящие.
Однако презирать Лас-Вегас проще, чем игнорировать. Как всякий храмовый город, он посвятил себя мистерии, которая углубляет порок, помогая найти в нем творческое начало. Не зря благосклонность к игре бродит в крови всякого художника. Каждый из них по природе своей игрок, ставящий на кон чужие судьбы. У автора особые отношения с судьбой, потому что он играет ее роль по отношению к своим персонажам.
И это значит, что казино - примерочная, ибо игра дает нам шанс примерить на себя иную личину. Неважно, богача или бедняка, важно, что другого.
Поединок с фортуной - цена обновления. И это значит, что казино - купель, где мы проходим курс омолаживания чувств.
Игра - взрыв непредсказуемости, разрушающая колею упорядоченной жизни. И это значит, что казино - оазис хаоса в океане порядка.
Все эти "азартные" сюжеты соединяются и пересекаются в лучшем художественном произведении об игре - "Пиковой даме". В центре этой гениальной повести - тема непонятой игры. Карты - орудие хаоса, взрывающего размеренную парадную жизнь холодной императорской России. В мире, где все расчислено, как в чинных танцах столичного бала, лишь за карточным столом игрок возвращает себе свободу. В ней тайный смысл той "игрецкой" страсти, которую Пушкин считал самой сильной.
Беда, однако, в том, что вовсе не она сжигает Германна. Он жертва не азарта, а недоразумения. Овладев секретом графини, Германн ставит наверняка, что извращает смысл игры, лишает ее вольного духа непредсказуемости, царящего за зеленым сукном. Провал Германна - наказание за недоверие к фортуне, которой он рискнул навязать свою волю.
Трагическая ирония сближает "Пиковую даму" со своей ровесницей - "Сказкой о рыбаке и рыбке". Оба сочинения - плоды одной и той же болдинской осени. Как разнополые близнецы, они решают одну и ту же тему: несовместимость игры и жизни, хаоса и порядка, прибыли и прихоти, золота и человека. Подчеркивая тайную связь двух своих сочинений, Пушкин завершает их одним финалом.
Две персонификации судьбы, принявшие одинаково нечеловеческое обличие, схожи если не формой, то мастью. Графиня тоже носит золотую чешую, во всяком случае Германну она является в "желтом платье, шитом серебром", "шевеля отвислыми губами", подобно золотому карпу, беззвучно открывающему рот. Но главное, в "Пиковой даме" графиня, как золотая рыбка, все дает и все отбирает, оставляя героя у разбитого корыта в 17-м нумере Обуховской больницы. Что, впрочем, не компрометирует игру, ибо, как любил повторять Пушкин, "после удовольствия выигрывать нет большего удовольствия, как проигрывать".
Следующее эссе
|
