Рассказы о любви и смерти: Житие Лысого и Вермишели. 8-17.12.92 Собрание сочинений. Том 22. М.: АРГО-РИСК, 1999. Рисунки автора. ISBN 5-900506-89-4 24 с.

1 ВСЕ УТРО ЛЫСЫЙ И ВЕРМИШЕЛЬ СОБИРАЛИ КАМНИ           Они очищали их от комьев земли и пыли и аккуратно складывали вдоль дороги. Когда камней набралось достаточно, они решили, что – нет, не достаточно, и стали собирать еще. Потом они пошли искать людей. Людей нигде не было. Блуждая от станции к станции, Лысый и Вермишель зашли на кладбище и произвели на свет существо, отдаленно напоминающее лопату. Кормить ее было нечем, да они и не кормили, а потом и вовсе бросили где-то в кустах, чтобы не таскать за собой лишнюю тяжесть.           Местность была слегка заболоченной, и Вермишели с ее комплекцией трудно было переползать через все эти бесчисленные пузыри земли, и она то и дело спотыкалась и вздыхала. Лысому же и в голову не приходило, что существуют какие-то бытовые трудности.           Солнце уже несколько раз перевалилось с боку на бок, облака изможденно просвечивали, и зеленовато-лиловая соль выступила на склоне окрестных холмов. Лысый и Вермишель присели на сухом пятачке, усыпанном опилками мелких белесоватых цветочков, и замолчали. В чистом воздухе безжизненно висели замерзшие крики ископаемых птиц и короткие, завернутые в вату автоматные очереди стрекозиных крыльев. "Интересно, откуда здесь чистый воздух," – равнодушно подумал Лысый.           Надо было, однако, что-то делать. Вермишель решила целиком посвятить себя искусству. Она выкопала большую яму 3 на 4 метра и на 2.5 в глубину и стала бросать туда свои самые яркие воспоминания и приметы милой старины. Собственно, примета была всего одна – острый деревянный угол, торчащий для украшения (для устрашения) из обтянутого темно-коричневой кожей валика дивана, на который она напоролась лбом в раннем детстве, впервые переживая Возраст Любви. Она ехала на крошечном трехколесном велосипедике в полутемном коридоре, распевая песню Анны-Марии, и врезалась, что называется, по уши. За этим занятием Лысый ее и бросил и ушел на поиски счастья.           Счастье представлялось ему в виде информации. Причем не какой-нибудь, а гигантской. Нет, конечно, иногда он мог довольствоваться малым, например, просто нюхать траву, и она ему даже нравилась, но все-таки он находил ее не особенно информативной. Сам факт, что он ее еще иногда находил, казался ему гораздо более информативным и в этом смысле удовлетворял его значительно сильнее. Но все это было ничто по сравнению с Настоящим Сообщением, которого он постоянно ожидал. Настоящее Сообщение означало для него в этой жизни все – деньги, карьеру, власть, любовь, интриги и путешествия, гонки с препятствиями, тотальное обожание толпы и благосклонные улыбки избранных. Ничего этого у Лысого не было, ибо где же, душа моя, взять Информационное Сообщение, действительно обладающее столь высокой энергетикой?           На всякий случай у него был телевизор. Лысый с ним не расставался, грел его, как птенца, на груди и выхаживал паяльником. Но проблема оставалась, ибо по всем двадцати четырем с половиной каналам шли передачи из жизни муравьев. Муравьи ищущие и обретающие, муравьи идущие тропой войны и праведного гнева, муравьи танцующие, блефующие, взлетающие и разбивающиеся в дым на наших глазах, муравьи трудоспособные, трудоустроенные, законопослушные, муравьи-снобы и муравьи бесноватые с уклоном в идиосинкразию, клептоманию и клаустрофобию.           Ничем этим впрямую Лысый не интересовался. Хотя он и сам был муравьем, но в муравьиной жизни ориентировался крайне смутно и не только не удостоился никаких заманчивых наград вроде "Золотой соломинки" или Воздушного Поцелуя Муравьиной Матки, но и в самом муравейнике был нечастым гостем. Поэтому ему было неинтересно смотреть и слушать про муравьиные дела, а ничего другого по телевизору не показывали. Временами он отключал звук, чтобы хотя бы не слушать всякую мурню, но и не пропустить, если вдруг начнется Сообщение. Так продолжалось годами. Иногда, правда, показывали душераздирающие истории про муравьедов. Это вызывало отвращение, но отвращение возбуждало Лысого, и он смотрел, не отрываясь.           Вот муравьед сидит на полу в огромной, выложенной мрамором пещере, освещенной по периметру мощными лампами, вмонтированными в стены, и, работая двумя передними лапами, сгребает снег, мусор и органические останки, запихивая все это себе в рот, за пазуху и частично за шиворот. Долго, смачно, с хрустом и истечением слюны пережевывает, в перерывах рыгает, ковыряет в зубах отверткой и дает интервью зарубежной прессе. Говорит о судьбе рода муравьедческого, о его нелегком жизненном пути и происках врагов. Под конец, увлекшись, хватает журналистку с микрофоном, и оператора с телекамерой, и толпу подвернувшихся зевак. Освещение меняет спектр, и живот муравьеда становится прозрачным, а процесс в желудочно-кишечном тракте – видимым до мельчайших подробностей. Кроме того, после еды у муравьеда стремительно распрямляется член, животное выползает из сверкающей мрамором пещеры на обширную свалку и начинает трахать одну за другой все мусорные кучи. Море спермы, отливающей всеми цветами радуги – от красно-сине-белого до звездно-полосатого, – затапливает очарованную местность до самого горизонта, и там, на горизонте всплывает маленький островок с кучей камней, на самом верху которой криво держится тарелка с вермишелью. Вермишель сползает с тарелки, лупит Лысого по голове чертежным тубусом и говорит: "Вставай, падаль. Время собирать камни." Лысый чувствует, как падает его мышечный тонус, как замедляются биотоки мозга и сердцебиение становится реже. Таким образом он соображает, что находится в заключительной 5-й стадии медленного сна – стадии "Е", ибо именно в этой стадии ему обыкновенно снится Вермишель в костюме добродетели. Он лениво шевелит ноздрями, ягодицами и кончиками пальцев и говорит, не открывая глаз: "Иди к муравьям". 2 ВЕРМИШЕЛЬ ПРОСНУЛАСЬ И УМЕРЛА.           Лысый женился на другой. Ну, сначала ходил кругами, подогревал, помешивал, того-этого добавлял. Потом попробовал – опять вермишель. Расстроился и не стал есть. 3 ВЕРМИШЕЛЬ ПРОСНУЛАСЬ И ПОДУМАЛА:                                                   как же это, я вот такая вся из себя Шешель-Вермишель, а люблю Лысого? Надо проверить свои чувства. Решила провести нравственный эксперимент. Безнравственный, конечно, но в данном случае это одно и то же. Короче, вспомнила одного Козла времен-Очакова-и-покоренья-Крыма, отпущенного по собственному желанию. Козел Отпущения. Интересно, в какую же пустыню? Полезла за словарем – посмотреть какие хоть пустыни бывают. Ну, Гоби там, Калахари, может, еще какие есть. А Лысый как раз телевизор включил. Вермишель смотрит – а Козел-то там, в ящике. И пустыня при нем, и все, как полагается в пустынях, – кресла, графин с водой, наглядная агитация на стенах с бронзовыми бюстиками topless и остальными показателями в духе эпохи. Сам-то весь такой же – морда, уши, копыта, и как будто и не переодевался с тех пор, в общем, полное ощущение, что никакого покоренья Крыма и в помине не было. Лысый кричит: "Смотри-ка, Козел в ящике. Вер, а Вер? Помнишь Козла-то?" И поглядывает вскользь через зеркало, какое у нее лицо будет. Вермишель задумалась.           А с утра – звонок по телефону. Так и так, мол, проездом я в вашей гоморре содомской, заскочил вот на передачку (он так и сказал – на педерачку), а через пару дней опять в пустыню. Ну, как ты, Шель? – Да как, жива еще, – мямлит Вермишель, а сама прислушивается к своим ощущениям – дрогнет, ахнет, бумкнет в животе или нет? Так и не поняла. А он осторожно намекает, что завтра рано освободится, и, кстати, "Божоле" у него бутылка имеется. "Господи, что за чушь, какое "Божоле"," – думает Вермишель и молвит голосом человечьим: "Ну давай, подваливай, раз такое дело. Только Лысого нет, извини, на вычтурбурбат умелся." Ну, Козел, понятно, вежливо сожалеет. В общем, договорились, что завтра звонит, как освободится, днем, пораньше, и далее по тексту – Явление Козла Вермишели.           Далее более вот Вермишель разлеглась на кушетке прикинулась розовой с черным нет лучше зеленой с молочным потом фиолетовой в рубчик ах зеркало ах квинтер-финтер ах жаба жабо божоле бомжотерия гранд-аперкот кот в мешке мышковать заметаться замешкаться выпить нарзану назову тебя Ган назову тебя Пан назову тебя ООООО                    О сгребавший с ладони две сливы назову тебя дым да чума не козел а кузбасс карабас-барабас-парамаунт-марал горделиво с безупречным чутьем горизонта пространства и ветра и всего чего быть не могло не сплелось не случилось не чи и не лось не куку профуфу нихт чигифт петуху бормоглот максибюль бюльоглы глюкорлы рля-рля-рля-рля           Господи Да чего это я так себя распаляю (думает Вермишель) Да слава Богу что он тогда          что я тогда          что мы тогда          В общем, пронесло нас обоих, ох, как пронесло, так пронесло, что за это, как говорится, нельзя не выпить. Где же, однако, обещанное "Божоле"? Что же он не звонит, Коз-зел!           Вермишель не раздевалась-не размывалась до последнего, до тех пор, пока окончательно не поняла – все. Он не позвонит. И он действительно не позвонил. Никто не позвонил. Ни одна собака, ни один гетеродин, ни-ни, ме-ме, бе-бе.           МАМА, Я ЛЫСОГО ЛЮБЛЮ – стонала Вермишель в до миноре, стоя в ванной под душем, теряя последние очертания и слипаясь в бесформенную массу на фаянсовой тарелке.           Утром позвонил Земляк. "Привет, – говорит. – Это ты, Шелья? А где вас вчера носило? Мы с Квелым весь день вам названивали, как блюмки недоблюмканные, и просто ноль эмоций. У вас что, опять звонки не проходят? Да почините вы, наконец, свой телефон."           "Земляк! – говорит Вермишель, просияв до трусов. – Хрен с ним, с телефоном. Ты не представляешь, как я рада слышать тебя. Ну? Что нового в Землячестве?" 4 ОДНАЖДЫ К ЛЫСОМУ ПРИШЛИ МУДРЕЦЫ           "Лысый! – сказали они. – Впусти нас под кров свой и дай нам поесть. Да, поесть, ибо мы очень устали." Помявшись, Лысый вынес им тарелку вермишели. Утром мудрецы ушли, поблагодарив за гостеприимство. Лысый стоял на пороге, провожая их глазами, щурясь от яркого солнца. Когда они скрылись за углом бетонной ограды вокруг кирпичного завода "Унитрон", над его трубой появились три золотых сияющих точки. "Ясное дело," – подумал Лысый и, взяв ведра, пошел к источнику. "Лысый, иди пописай," – кричали мальчишки из соседних домов. Вернувшись, он увидел, что в его саду выросло вермишелевое дерево. 5 МОЛИЛАСЬ ЛИ ТЫ НА НОЧЬ, ВЕРМИШЕЛЬ?                                                   – думает Лысый, наблюдая, как она тратит последние силы на сохранение сомнительного достоинства их Ледяного Дворца – пересыпает в сахарницу остатки соли, ухаживает за жаворонками, подрисовывает цветы и усы скукожившимся кактусам. "Авва Отче, – тем временем бубнит про себя Вермишель, слоняясь между канделябрами и снимая нагар со сталактитов маникюрными ножницами. – Да святится... да приидет... да будет... ДА БУДЕТ ТЕБЕ," – слышит она свой собственный громкий голос, немотивированно сотрясающий перекрытия и отразившийся в каждом углублении пространства вплоть до пластмассовой воронки для процеживания ресниц остроконечных елей над голубыми глазами озер. Вермишель моментально вспыхивает, чувствуя, что ей отчего-то стало стыдно и она машинально произнесла вслух первый попавшийся обрывок фразы. Ощущение стыда усиливается, она делает вид, что не понимает его причины, и кричит все громче и бессвязней: Ааааа-бвгд там-там барокко бегать раком таракан собачий ровная линия площадка белая тьма МА-МА-МА           Лысый подходит сзади и, не говоря ни слова, отскребает вермишель от стены, засовывает в чугунок и осторожно душит ее истерический взбрык стеклянной крышкой.           Выдержав необходимую паузу, он берет со стола большую колоду карт – 52 штуки, ложится на пол и раскладывает пасьянс "Наследники императрицы". 6 В СУББОТУ ЛЫСЫЙ ИГРАЕТ НА ОРГАНЕ           Запрокинув лицо, он представляется себе в виде священного столба джед, или базальтовой скалы, торчащей посреди океана. Пенные волны с шумом бьются в него, охваченные древним инстинктом, и левиафан своим лошадиным хоботом обвивает его мощные гладкие бедра, поднаторевшие в крупномасштабных садистских ласках.           Вермишель сидит позади играющего, вся обратившись в слуховой аппарат и сложив руки на коленях. Предчувствуя кульминационный момент, она встает, делает два шага к инструменту и замирает, поставив ноги на ширину плеч. Еще мгновение, и вот она, судьбоносная нить: Вермишель плавно выбрасывает вперед правую руку и переворачивает страницу. Еще несколько беззвучных движений, повелевающих регистрами, и Лысый уже не чувствует себя одиноким базальтовым стражем в ревущих стихиях, а, напротив, весь растворяется, течет и мерцает тонким ртутным плащом, непроницаемым панцирем, ревниво и неотвратимо накрывающим города и селенья, в тоске и страхе прижавшиеся к земле.           Внезапно в кустах появляются клетки – здоровенные с чугунными прутьями и сетчатые, поменьше, голодные и пустые. Они рывками движутся в студенистых сумерках, остекленело поворачиваясь, ища и ненавидя друг друга, готовые убить или быть убитыми.           Новый порыв сирокко перебрасывает воздушные пути, и Лысый прогибается в скорбном душевном поклоне – это старинный маятник, грузный, хриплый и больной, выдает свою дочь за нелюбимого, свою единственную старшую дочь – Минутную Стрелку. И вот уже толпы нелюбимых бредут, сомкнувшись, по Садовому кольцу, вяло ворочаясь, как тяжелая Угрюм-река, процессия, не имеющая ни лозунгов, ни сил их выкрикивать. А навстречу им льется другой поток – войско песен, шумное и неуправляемое до такой степени, что в соседних домах падают в обморок люстры и капельницы от этой запредельной децибельщины. Войско песен, среди которых нет двух одинаковых, и полиции приходится нанимать опытных шифровальщиков, которые зорко следят за отдельными модуляционными выбросами и ловко подправляют их чертежными тубусами, командуя: Не клмнопр!           Тут же из вынырнувшей из-за угла отвесной зубчатой скалы бьют незаживающие роднички, и Лысый мечется вверх-вниз, заклеивая их пластырем. Потом хватает огромную печать и опечатывает ею несколько жизненно-важных объектов – солнце, озеро Рица, Уральский хребет, беседку, из которой бесприданница глядела на Волгу, некоторые станции метро и канализационные люки. Любуясь результатами своего труда, Лысый, как царь Давид, сворачивается в тонкий световой лучик и задумчиво гуляет по крыше небольшого и ухоженного белого дома.           Наконец, появляются старцы. Орган светится розовой зарей, а старцы стоят, выпрямившись, с немым укором в глазах и развевающимися на ветру белыми бородами. Постояв пару минут, они берут свои дипломаты и уходят в промозглую даль.           Лысый играет мессиановскую Книгу Таинств, Вермишель переворачивает страницы. На 25-ой фея-суккуб в образе сиделки в белых одеждах бродит с ночным светильником среди постелей раненных в самое сердце.           А в это время армия Командора совершает на ходулях свой многотрудный переход через лернейские болота. Когда кто-нибудь из солдат проваливается, остальные замирают и поворачиваются к нему, зачарованно глядя, как медленно смыкается над тонущим болотная гидра. Наконец, тонет последний. Лысый ставит жирную точку-фермато, одновременно пытаясь взлететь. Собрав всю свою волю, он давит на педали – сначала по очереди, потом на все одновременно. Но не взлетает, а просто отрубает обе руки от клавиатуры и раскланивается на все четыре стороны. Дворец сотрясается от аплодисментов. Лысый еще раз кланяется – на бис – и уходит на кухню ужинать. 7 ДУМАЛА-ДУМАЛА ВЕРМИШЕЛЬ –                                                                       что бы такое подарить Лысому на Рождество, – и наконец придумала. "Подарю-ка я ему шоколад в носке – вот будет праздник так праздник!" Быстренько сбегала, купила, одно в другое засунула, сверху хурмой украсила, ну, дальше там бантики-шмантики, обертки хрустящие, а сбоку открыточка имеется:           ШОКОЛАД В НОСКЕ – ЭТО НЕ КАКАЯ-НИБУДЬ РЕКЛАМА ОТ ХОЛДИНГЦЕНТРА, ЭТО – СТИЛЬ ЖИЗНИ. ИСТИННАЯ СВЕЖЕСТЬ 90-ПРОЦЕНТНО-ХЛОПКОВЫХ ТУШИНСКИХ НОСОЧКОВ ПЛЮС ИНТИМНАЯ СЛАДОСТЬ НАТУРАЛЬНЫХ КАКАОПРОДУКТОВ ФАБРИКИ БАБАЕВА – ВОТ ГАРАНТИЯ ВАШЕГО НЕ УНОСИМОГО ВЕТРОМ УСПЕХА И ПРОЦВЕТАНИЯ.           ХРАНИ БАНАН В УХЕ, А ШОКОЛАД В НОСКЕ – ГЛАСИТ НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ. Будем же и мы изредка мудры и хранимы.           Лысый ужасно растрогался, заморгал и сказал: "Ну что ты ... Зачем было так тратиться ... Ей-богу, я этого не стою..." 8 ЛЫСЫЙ И ВЕРМИШЕЛЬ ПРИЖИМАЮТСЯ ДРУГ К ДРУГУ                                                                                           в переполненном автобусе. Оба такие юные, что трудно строить какие-нибудь предположения. Он наклоняется к ней и говорит только: Шель... Шель... Ну Шель... Ше-ель!.. А больше ничего не говорит. Оба сдавленно хохочут и еще теснее прижимаются друг к другу. А на Тверской у Пушкина все цепи пообрывали 9 ЛЮДЕЙ НИГДЕ НЕ БЫЛО           Не было видно ни домов, ни деревьев, ни птицы лесной, ни собаки хромой, ни сломанной пишущей машинки под ногами замыкавшихся путников. К тому же вся лунная поверхность была изрыта вмятинами, как от ударов молотка, подправлявших ее со всех сторон для придания идеальной сферической формы. Приглядевшись поближе, Лысый и Вермишель увидели, что эти вмятины – не что иное, как бесчисленные отпечатки ушей ее возлюбленных, страстных и мимолетных, каждый из которых, пробыв с ней положенное календарное время – прилив и отлив, – возвращался к своим ежедневным обязанностям, оставив на память ухо, приложенное к ее слепящему телу в знак того, что ничем более не может ей помочь. Прилив и отлив.           Выпадет роса на холодный парапет, выпадет снег на перила крыльца, выпадет из колоды семерка пик, и семеро спящих Эндимионов припадут к сосцам Дианы, красным от цианистого калия, к сосцам Селены, желтым от канифоли, к сосцам Артемиды, фиолетовым от холода, темноты и беззащитной единственности. У единственной всегда тысячи имен: Нанна, Зуэн, Тефнут, Идущая-По-Воду-С-Коромыслом-И-Ведрами, Левый Глаз Пуруши, Хозяйка, Барашек, Воздушная-Девственница.           До встречи с Лысым Вермишель никогда не видела Луны. Она знала только Луну-в-Вермишели, а это, как вы понимаете, совсем другое дело. И поскольку собственное существование не представлялось ей, Вермишели, событием уникальным и сколько-нибудь значимым в мире высших ценностей и гармоничных сдвигов, то и существование отраженной в Вермишели Луны значило для нее не более других маргинальных опытов и восходящих к древним китайцам экзерсисов биологической и спиритуальной активности. Желтоголовый, хотя остается                     на подставке в покое, Мыслями, чувствами предан навечно                     бирюзовым степям.           Кто этот желтоголовый, и какая и для чего у него подставка, и что там, в бирюзовых степях, притягивающих его мысли и чувства, – мучилась Вермишель долгими светлыми ночами, слушая музыку сфер, сопровождавшую Игры патриотов, Танцы с волками и Весну на Заречной улице. Лица ее не было видно, а, может быть, его и не было вообще. Во всяком случае, лунный луч на нем не задержался.           Для Лысого же Луна не представляла никакой загадки. Он всегда знал, что это – птица, которую он в любой момент может поймать за ноги. Поэтому она и не улетает. Не потому, что он ее уже поймал, а просто она все время ждет, что он вот-вот схватит ее. Обидно улетать, когда за тобой никто не гонится. По крайней мере, для такой важной птицы, как Луна. Временами она смотрит Лысому прямо в глаза, вопросительно и нагло – когда же, когда, ну когда? Когда он оставит навеки дракона покои и феникса спальню?           Вермишель с замиранием сердца следит за их единоборством. Ее сбивают с толку туманно-возвышенные формулировки, которые кажутся ей то прогнозом погоды, то, напротив, изощренным намеком на ее, Вермишели, неземное происхождение. Бедная, бедная Шель! Смотри, не проболтайся об этом Лысому, а то он тебя заклюет. Между бровей тоже исходит           белого волоса свет           Коршун расправил великовозрастные крылья, кран журавля накренился над озером, дождь, гром, мечущиеся львы и горностаи, герой спасает кузена королевы, мадам читает Робинзона Крузо, вот-вот могут возникнуть кое-какие проблемы. ОТКРЫВАЙТЕ, ИНАЧЕ Я УБЬЮ ЕГО! ЛЕЖАТЬ, НЕ ДВИГАТЬСЯ! СКОЛЬКО ВАМ ЗАПЛАТИЛИ, ЧТОБЫ ВЫ РАБОТАЛИ ПРОТИВ СОБСТВЕННОГО НАРОДА?!! – Вот сволочи! – говорит Лысый. – Кто? – машинально отзывается Вермишель. – Фон Миллер сбежал. Извини. Я не хочу возвращаться, дорогая. Я не могу возвращаться к той жизни, ты же знаешь. Сердцем стремится всегда быть в бирюзовом своде...           Начинается отлив.           Лысый чувствует, как тело его тяжелеет от бешеной влаги, волоком тянет его по касательной к небу. Чудовищная боль в левом ухе. Шшшшшшш-пок! и оторванным мокрым комком вермишели ухо влипает в лунный грунт, оставляя в нем вмятину, ямку, печать подношенья, шаблон, беловатый шрам.           Лысый целится с криками НЕТ          Промахивается          снова целится и снова НЕТ НЕТ НЕТ          Грохот железа          Огни          Города́          Рев трансформаторов грузовиков жар и скрежет электропечей Лысый падает навзничь на крышу из красных рыб на растянутый плащ из верблюжьей колючки в спичечную коробку в наволочку в чистое-чистое поле. Вдали укрепленные стены, подъемные мосты и раскаленные угли в глазах нераскрытых улиток, карабкающихся по отвесным камням. Морщась от боли в ключицах и ребрах, он старается вспомнить, как на башне                                         бил в барабан,                               просветления место построив.                     Шесть времен без перерыва                               жгли прославленные куренья, и слышит голос, похожий на его собственный, но доносящийся откуда-то со стороны: Расслабься. Тебе только что даровали еще одну жизнь на земле. Примечание публикатора: Фрагменты, выделенные полужирным шрифтом, представляют собой цитаты из древнекитайского фольклорного памятника "Бяньвэнь по лотосовой сутре" в переводе Л.Н.Меньшикова (М.: Наука, 1984).