Мерцание: Книга стихов Пермь: Изд-во Пермского университета, 1995. / Фонд "Юрятин". Обложка В.Макаровой. ISBN 5-8241-0073-X 140 с.

1      4      7      10      13      16

*        *      *              *

МАРТОВСКИЕ СТРОФЫ То ли воздух стал более жидким, или птица сильней загустела и летит, распуская по нитке не клубок, а пернатое тело, за трехгранную память Пространства, за квадратные скобки всецело устремляясь. Известно изустно мне, что Время, бушуя в природе, на поверку – вторичное чувство и, как всякое чувство, проходит, и уже через пару рождений станет полузабытым искусством. Синим утром умершие дети в свой сиреневый рай отлетают; "Человек либо счастлив на свете, либо просто об этом не знает," – ребятишек сверчковая песня эту фразу напоминает. Мир приподнят, опущен и снова снегом крупнозернистым надраен, и мелком, и булавкой портного изрисован, обужен, изранен, судя по кривоклювым синицам, что кричат, начиная с окраин. Что ли будущих трав появленье объявляется мне по секрету: боковое имеется зренье у травы, и хотя еще нету и намека на зелень, но взгляды косоглазые тянутся к свету. Эльфы заняты сбором личинок стрекозиных: в эльфийских преданьях не по их насекомому чину, но являются этим созданьям среди жидких цветных сновидений раз в столетие сроки свиданья Люцифера с детьми Человека; с применением пытки пыльцою эльфы три человеческих века (раньше – дерзко, а нынче – с ленцою) глухоту сновидений личинок вопрошают своей немотою. Я читаю красавчика Канта, его "Критику чистых вибраций", и невинная спесь дилетанта вынуждает меня удивляться, как изящная льется веселость с антикварных страниц фолианта. Наблюдаю прохожих: за каждым то летит, то садится на плечи паутиной подернута влажной махаонша таинственной речи, что гудит в человеке с рожденья, только слухом не всякий отмечен. Перечислю прохожих: влюбленный, слева – друг, справа – втайне любимый, рядом просто стоит удивленный снегирем, детворой, скарлатиной – называть их нелепо "народом", этой кличкой почти приблатненной. Человек – это легкость, простуда, это лермонтов, это свиданье, это в блуде отсутствие блуда, это честь, т.е. чистописанье, а при имени Бог – не молитва, а неясное припоминанье; не толпа он и не единица, а еди́ница, т.е. не цифра, его сердце из тонкого ситца, в нем, по-моему, нетути шифра: он открыт, как страница, при этом он не фраза, а шелест страницы; и не ведает он, что желанна смерть, а пагубно – исчезновенье; что земное – не жизнь, а мембрана между нами и ... нами, не звенья мы, а смело вплетенная струйка влаги в общее кровотеченье. Или нет?.. Во дворе, на помойке, серой слякоти зиждется роза, а участвуют в этой постройке старый бинт, да бутылки, да поза, т.е. позы весеннего ветра, да оборванный шланг бензовоза. Ком газеты, перекати-поле, с обещанием неофашизма, с дефицитом в Ульяновске соли и с трюизмом о судьбах отчизны, как собака, застрял между баков и шуршит, вероятно, от боли. Чистоплотная, нежная жалость: за убожество милого края сердце сладко в горошину сжалось. И поют тут не птицы, а стая (см. строфу #3) ребятишек верещит, добираясь до рая...

"Мартовские строфы" – это стихи, написанные не о том, о чем они писались. Замысел текста компоновался в пространстве под названием "Тайная жизнь Эльфа", но, как выяснилось в до-процессе и в процессе записи, я к такой работе готов не был. И текст не столько переструктурировался, сколько был подменен, т.е. в отплывающую лодку (поэтическая энергия) прыгнули в последний момент другие пассажиры. И в результате мы имеем то, что имеем. Движитель получившихся стихов – "Критика чистого разума" И.Канта, вернее, то влияние, которое оказала на меня эта веселая книга. Не буду отрицать, что моя реакция на нее была, скажем, несколько своеобразной. Собственно самого Канта в "Мартовский строфах" немного, но ощущения, что меня поддерживают интуиции "кенигсбергского затворника", приводили мое сознание в тихий восторг горения и сгорания бытия. Тон не-трагичности, даже порой не-драматичности бытия и человека-в-бытии, зафиксированный в стихах, сладостно преследовал меня на протяжении их записи. Позволю себе заметить, что область Не-Трагичного – суть та высокая область, где искусство начинает изживать себя, т.е. возрождаться через свою теперешнюю смерть. Присутствие радости по поводу отсутствия трагичности, безусловно, плебейское чувство. Радость и трагизм – плоды с одного дерева. Поэзия может их фиксировать, но быть управляемой ими для нее очень опасно, хотя, по-моему, только это и наблюдается в поэтической практике. Состояние восторга как процесс одновременной аннигиляции радости и трагизма здесь я не рассматриваю. 1-2. Птица прилетела из стихотворения "...тем не менее я когда-то", опубликованного в сборнике "Стихотворения" (Пермь, 1993, стр. 67). Слово сильней не относительно воздуху первого стиха, а скорей всего, является сравнительной степенью относительно образа "...стянув пространство в узор, в котором буксует птица", реализованного в означенном выше стихотворении. 5-6. Трехмерное пространственное мышление – одна из примитивных человеческих иллюзий и является просто агрессивной версией видения реальности. Сама фраза "видение реальности" очень характерна: мы всегда находимся на расстоянии от всего, даже на расстоянии от себя, т.е. на расстоянии видения, на расстоянии мышления, на расстоянии горя и радости и даже на расстоянии любви... – в этом наша драма. 8-9. Время – слишком человеческое чувство. Все, что сказано о пространственном мышлении, можно сказать и о времени. Разумное, на первый взгляд, соединение времени и пространства в единый блок – время-пространство – носит на самом деле знак двойного компромисса и не приближает нас к интуициям сверх-реальности, а просто систематизирует двойную ошибку в постулат очередной научной иллюзии. 15-16. Счастье, безусловно, – высшая стадия протоплазмы, просвещенной духом, но не высшая стадия духа, отягощенного протоплазмой. Надеюсь, понятно, что речь идет о ступенях развития человека, т.е. на определенной стадии счастье как проблема снимается, но память о нем еще долго тянет нас назад, разворачивая наш взгляд, исполненный боли и сострадания, к земле... Три дня назад я узнал о трагической гибели отца. Теперь я нахожусь в несколько ином состоянии ощущений границ своего бытия, и делать вид, что жанр комментариев меня интересует хоть в какой-то степени по-прежнему, я не могу. Самодостаточней, на мой взгляд, будет прервать комментарии к этому тексту и не начинать их к двум оставшимся. Не очень хотелось бы, чтобы именно отсутствие "законченности" книги "Мерцание" стало знаком памяти моему несчастному папе, но, видимо, именно так выходит, и ничего с этим не поделаешь.





Продолжение книги