Мерцание: Книга стихов Пермь: Изд-во Пермского университета, 1995. / Фонд "Юрятин". Обложка В.Макаровой. ISBN 5-8241-0073-X 140 с.

Чистовик - отнюдь не лучший вариант черновика, а, напротив, умышленное сокрытие первым проблем последнего. Единство же книги, в свою очередь, скрывает не столько отсутствие какого-либо единства, сколько невозможность самой книги как жанра - в принципе. У меня было много аргументов в пользу того, чтобы включить "Сад мертвецов" в книгу "Мерцание". Еще большее их количество настаивало на противоположном. Я позволю себе не излагать ни те, ни другие. Точнее: я не позволю себе их изложить, тем паче результат их псевдоспора не то чтобы налицо, но на бумаге-то, как видите, вполне явлен. В.К.





ПОЛДЕНЬ

Разноцветные сны пышнозадых шмелей,
да кузнечика страшная песнь,
да не стрижка, а стружка полета стрижей
не видна, но присутствует здесь,

да спускается в донасекомую тьму,
в волокнистую кривду сверчка,
Иисус, да слетаются ноты к нему
на хитиновый кончик смычка.

Он толочь пустоту в пустоте пустотой
будет день и какой-нибудь час
и погибнет (по ихней шкале - молодой)
в девяти сантиметрах от нас.




СЕНТЯБРЬ

Шипит осенняя земля
тлетворной зеленью травы,
и профиль узкого дождя
повис на свилях синевы,

и в переплеты пустоты
стекает твердая листва,
где, угорев от немоты,
на шорох изошли слова.

Как хорошо не умирать
еще, к примеру, восемь дней
и, скажем, плакать или спать
во влаге осени моей;

и тьма, лежащая у глаз
на дне твердеющей росой,
обуглится в который раз
двоякольющейся слезой:

настанет светлая теплынь
в двух миллиметрах от зрачка,
сама себя вдохнет полынь
под сиповатый крик сверчка,

и память не произойдет,
и все оглянется назад,
где золотистый дождь идет
четыре вечности подряд.




ОСЕНЬ ПАМЯТИ ОТЦА

Жидкая осень и дымы соленой листвы.
Дождь, повторяющий плавные складки эфира,
скрыл между ними в морщинах земной красоты
пытки осеннего мира.

Плавится жизнь. Улетают старухи. Отец
сгрыз до конца голубой леденец суицида,
слюни да кровь (и не больше?) оставил беглец
в памяти сына.

То ему сухо и жарко в подземных котлах,
то ему влажно и нежно в раю треугольном,
то ему страшно в моих человеческих снах,
страшно и больно.

Больно то белым, то красным, то синим, потом
больно без цвета, и он верещит, как дитятя,
или читает по-птичьи семнадцатый том
наших семейных проклятий.

Вот он присел, точно мой неродившийся сын,
в платье девчачьем, в резиновых ботах, касаясь
пола ладошкой. Бросая ему мандарин,
что ж я не плачу, как бешеный, а просыпаюсь?

... а просыпаюсь, и инеем нежность лицо
мне покрывает, скорее всего - по привычке,
ибо что звал я на этой планете отцом,
мною вот только что было забыто вторично.




СТИХИ, НАПИСАННЫЕ
НА ШЕСТНАДЦАТИЛЕТИЕ ДОЧЕРИ

... пока ты не беременна и не
просыпала (просыпалась) ребенка
(ребенком), раскрутивши на стене
больничным криком твердую воронку,
пока тебя испытывает страх
(не ты его, а он тебя), не влажный
пока что поцелуй, пока в губах
он ощущает сам себя бумажным,
пока ты не промокла изнутри
тоскою пожирания сексомы,
пока твои движения легки
и этой легкой тяжестью весомы,
пока я не свалил за рубежи,
как веер, раздвигаемого мира,
где часть моей утроенной души
напялит рот и мимику вампира
и будет пить твои цветные сны,
как косы, расплетая их на струи,
и нюхать пыльной складкой тишины
твое белье, забытое на стуле,
пока от боли слепнут - за тебя -
твои сюда не пущенные братья
и сдерживают в недрах бытия
седую кровь семейного проклятья,
пока твой муж еще не муж, а юн
и косорук, и не читал Ростана,
пока он встречу вашу, хохотун,
почти пророчит пассами Онана,
пока что мать тебе еще не мать,
а полукосмос липкого рожденья,
которое не можно вспоминать,
тем паче память как самосожженье
задумана и действует вполне
по графику не времени, а соли,
шуршащей возле сердца - в тишине
кривотекущей через сердце боли,
пока земля, присвоившая нас,
зовется родиной, что, в общем-то, нелепо,
пока чужую нежность губ и глаз
она крадет через тебя у неба,
пока летит невыносимый стыд,
шифрованный текстурой снегопада,
пока он в хлопья замертво зашит,
чтоб не взорвался от самораспада,
пока, дружок, ты на себя саму
не делишься, как цифра, без остатка,
пока тебе (не знаю, почему)
на свете тихо, ласково и сладко,
покамест место, что на кличку Пермь
откликнулось, валяется без дела,
отбрасывая интенсивно тень
и этой тенью подменяя тело,
которого и не было, пока
ты там живешь играючи, покуда
в побег уходит сильная река,
но все никак не убежит оттуда,
пока национальный гений П.
рискнул поэта заменить в "Пророке"
на медиума, чтобы тот в х/б
б/у ходил и порицал пороки,
пока Лермо́нт, пацан и офицер,
послал к чертям такие бакенбарды,
пока ты не касаешься химер,
подобных этой байке антикварной,
пока ты не училась умирать
и не зубришь, как воскресать на третий,
к примеру, день, которых только пять
дано на перевоспитанье смерти,
пока в тебе не потянулся эльф,
зато проснулся зверь ума, и, кстати,
он - руки в боки - точно буква Ф,
стоит, как бука, на краю проклятий,
пока репродуцируют себя,
как дрозофилы, мокрые дензнаки,
прилипчивые, точно чешуя
и матерщина в лагерном бараке,
пока тебя раскалывает смех
на грех, ядро и скорлупу ореха
и ты вовне отрыгиваешь мех,
что покрывает внутренности смеха,
пока ты обожаешь этот лай,
пока улыбка Бога через шепот
впадает молча в длинный поцелуй,
а смех и тьма перерастают в хохот,
пока на планетарном вираже
я делаюсь тебе все меньше нужен,
пока "пока" сужается в "уже́"
и далее становится все у́же...




* * *

Жизнь не проходит, но прошла.
Вот осень падает на стул.
И возвращается игла
не в боль, а в семицветный гул.

Потрескивает листопад,
а сны, готовые для мух,
свои картинки невпопад
суют в бессонницы старух.

Гудит пространство, на весу
терзая времени кусок
за то, что я еще несу
на правом профиле висок.

Фантомы, пропуская свет
через себя, летят туда,
где их зеленоватый цвет
не расслоится, как слюда.

Суровой ниткой жил сухих
листва сплетает на земле
не плодородие, а стих,
уже стихающий во мне.

Волнообразны голоса,
и паутина (тень слюны)
за ними рвется в небеса
как дополнение волны.

С, возможно, сладкого крыла
последней бабочки пыльца
не долетела - не смогла,
увы, до моего лица.

Из сосен вытекает клей,
его я скатываю. Ведь
в такую осень из друзей
никто не сможет умереть?

Кузнечик жмет на тормоза -
как следствие, в пустой траве
шумит микронная гроза -
с натяжкой думается мне.

О, тени на моем лице
от чьих-то непрозрачных крыл.
И взгляд кипит на том конце,
куда он мной протянут был,

где, симулируя себя,
закат настроен на свечу,
и это наблюдаю я,
но выговорить не хочу...




* * *

Тишина не умеет читать наши чистые лица,
но с висков научилась лизать истекающий страх.
Вот слезу уколола упавшая с века ресница,
но не лопнула та в просолённых невидимых швах.

Я все чаще флиртую с девицей по имени Старость:
выбираю морщины на близкий уже маскарад
(седину разобрали), пигментные пятна остались
да огромные родинки в девять и боле карат.

Что я делаю в этом занюхо-залапанном мире,
я не вспомнил пока, значит, рано еще вспоминать
(испаряется яд на конце стародатской рапиры,
а схвативший ее с вожделением смотрит на мать).

Просыпаюсь в Челябе и нюхаю сладкую осень,
наблюдаю, как иней становится жалостью к нам,
кристаллической жалостью той, что мы медленно просим
у невинных богов, потому что не верим богам.

Надо мной небеса, а над ними прозрачная тайна,
а над нею - кипящее озеро жидкой любви
испаряется вниз (а частицы его не случайно,
ослепленные зрением, в нашей очнутся крови).

Жизнь не любит сюжетов, но держит, как будто таблетку,
високосное время на липком своем языке,
набирая из черной реки в золотую пипетку
то тебя, то меня и, помедлив, обратно реке

возвращает нас брызгами, скажем не к месту, салюта,
и, пока мы свершаем разъятый на капли полет
(что рассчитан по тяжести боли, а не по минутам),
стоит просто свернуть свою кровь, и - никто не умрет.

И прощаясь с землей, где по пояс стояли в золе мы
(не во зле, а в золе - в этом главная, кажется, суть),
я не прочь бы увидеть густое движение Евы,
увидать и запомнить, а память потом зачеркнуть.




* * *

... а душа над могилой висит на манер дирижабля,
то стремится удрать, то себя зажимает в щепоти
узколицего ангела, севшего вычистить жабры,
ибо в околоземном они засорились полете.

По садам мертвецов браконьерствует плач, т.е. память
наших липких фантазий и сорокадневных поминок.
И гудит над столами с закуской невидимый пламень,
и зовет мертвецов, что зубами вцепились в суглинок.

Не рыдайте по ним, не кричите им в снежные спины,
не тяните назад напряжением собственной воли
и не ставьте у них на пути поминальные мины,
на которых они подрываются, воя от боли

по садам мертвецов, где шныряют зеркальные осы
и срывают ветра амальгаму зеркальных растений,
и зеркальные листья, когда начинается осень,
облетая, не в силах отбросить ни шума, ни тени.

О сады мертвецов, где бушуют зеркальные ливни:
это слезы живых протекли, не стыдясь пережитков,
на кудыкину гору, за пересечение линий,
на земле - параллельных, а тут - не поверите -жидких...

О, летят мертвецы по туннелю Великого Гнева,
завернувшись, как в кожу, в огонь заземленных страданий;
позади - ничего, впереди, а точнее, чуть слева,
начинает дымить не туман, а надежда в тумане...




* * *

Воздух чист, словно выбрит с обеих сторон -
это бабочке вместо осыпанных крыл
пару импортных лезвий приклеил вдогон
эволюции я, а отклеить забыл.

И с камнями на каменном их языке
слабоумная быстро лопочет вода -
вся в порезах и оспинках, в точках перке,
дешифрованных вами как белиберда.

Всюду прибормот, т.е. отсутствует речь,
а магический крест голубой стрекозы
из нее сам себя попытался извлечь,
да хитиновой стружкой забило пазы.

И кузнечик-исус верещит, как дитя.
Не впадая в антропоморфический блеф,
убежден, что в подмышке у небытия
он за паству свою будет биться, как лев.

Минус небо и минус, по-моему, я,
минус левый Коперник, который не прав,
минус центр вселенной, где будет земля,
коль кузнечик не вывихнет за ночь сустав.

Как подкормка для рыб замышляется снег,
но отсутствие жаберных рядом щелей
низведет нашинкованный струями свет
в седину, что порхает помимо людей,

и под ней, вымогая у неба чудес,
будет выпрямлен ложью сутулый пророк,
и ему отслюнявит изнанка небес
тайну сроков земных и пожизненный срок.

Темнота. Или свет? Нет, скорей, темнота
насыщает, как губку, зеленый зрачок,
и соленой слезой притворилась вода
и на веки набросила жидкий крючок.

(Я успел испугаться не шума, а птиц,
что взлетают то вверх, то вовнутрь себя,
то на стыке земных и небесных границ
под пернатой одежкой блестит чешуя.)

И кузнечик кричит: силой крика держа
на почти безопасной дистанции страх,
что, допустим, щетиной, допустим, ежа
по периметру крика твердеет впотьмах...




* * *

Земля навьючена на холм,
последний - спит в ее парах,
вегетативно-всякий хлам
зажав в невидимых губах;

теоретически - песок,
на практике - модель песка,
на деле - прогнутый висок
от выстрела в район виска.

Он погружен не в сон, а в цель,
как в черную сухую соль,
в которой холм, оставшись цел,
пересидит земную боль.

Я где-то рядом. Видишь? Мне
приятно плакать или петь
на опрокинутом холме
(ну, это если посмотреть

из-под земли, где не пуржит,
но - нарисована метель,
где кое-кто ужат, ушит
и уколочен в колыбель...)

Я глажу голову холма,
он делает упрямо вид,
что эта ласка не нужна,
что он в себя, как море, спит.

Он, вероятно, импотент
по шкалам Рихтера, земля
его покрыла - не на тент
тут ясно намекаю я.

Холм мною нюхает траву
и мною видит осень, мной
он птичью слушает молву,
порхающую над травой.

Я - дополнение холма,
и умирать придется мне,
поскольку он (точней - она!) -
вне смерти и спасенья вне.

Навряд я понимаю смысл
общения холма со мной,
не на кошачье же "кыс-кыс"
он выгибается спиной

навьюченной земли. Земля
пузырится в своей слюне...
Я где-то рядом. Вот он - я:
то под холмом, то на холме.




Д.Б.

Расскажи про город Ч.,
как в горячем сургуче
он стоит и остывает
с бабочкою на плече,

как анабиозных мух
в белой памяти старух
он полощет, извлекая
снег, переходящий в пух,

как ближайшая весна
Ч. поднимет, но не на
крыльях, а на свет, который -
просто спятившая тьма,

и попробуй-ка пропеть,
как, стараясь не хрипеть,
в Ч. собаки умирают,
поглощая нашу смерть,

как распластана в судьбе
жизнь, которую "бе-бе"
языком ты дразнишь, слюни
появляя на губе,

расскажи про Ч., про град,
т.е. город, т.е. град,
т.е. дождь, который город
градом барабанить рад,

про попытку впопыхах
разрешить ресницам взмах:
те к бровям поднимут ужас,
к векам опуская страх,

расскажи про небеса,
где обучена гроза
через щели в небосводе
к нам заглядывать в глаза,

нам же расскажи про нас,
как любили мы Парнас,
как он будет восстановлен
в Ч., когда наступит час,

как прекрасно жить, когда
не любимая - вода
обнимает наши ноги,
убегая в никуда,

и не бойся, расскажи,
как твердеют миражи
кладбищ, где, скорей, мы любим,
чем забытые лежим,

и поведай, как с небес
машинерия чудес
к нам не ангела спускает,
а мерцанье - в местный лес,

и, конечно, про любовь,
что не свернута, как кровь,
а развернута, как рана,
приоткрывшаяся вновь,

расскажи, еврейчик мой,
как присвоен ты страной,
где с тобой мы виноваты
сверхтаинственной виной,

расскажи про боль свою,
я начало напою:
"Боль с души сдирает тело,
нам не нужное в раю..."

и про город, про Челя-
бинск, в котором жизнь твоя
насмерть склеена с надеждой,
под названием - земля,

и с паденьем вдоль земли
не листвы (ее сожгли),
а с ее наклонным шумом,
сжечь который не смогли...




ВДОЛЬ СНЕГА

Частично в белом, а не нагишом
снег, раздвигая временные щели,
предвидимый к невидимому шел,
но, в целом, ничего не знал об этой цели.

То молоком, то тенью молока,
то просто байкой о молочной тени
пространство умывается, пока
снег опускается на рыхлые колени.

Вступая в снег, мы думаем как снег,
поэтому вращаемся и таем,
таки себя на белотворный грех
таинственно меняем.

С косою девочка изображает смерть,
и, гребешком по волосам играя,
она глядит на снег и начинает петь,
на первый взгляд, кружа, но все же окружая.

Снег медленно идет, как будто сам себя
выносит с поля будущего боя,
в противоход ему плывет земля
из белого вращения в другое,

где мы с тобою будем видеть сны,
покуда сны нас сами не заметят
и не заставят возле тишины
на тишину молчанием ответить.