* * *
Нежноплечий, твоя плавная лениво провисла
К горизонту мембрана, вздуваясь припухлостью низких
Неопасных холмов, с них зимой можно полчаса ехать
На прогнутом иероглифе санок. Ну садись, прокачу...
С колосников небеса опускают - голубей голубого (прости) -
Словно спирт, могут вспыхнуть от скрежета. Стихни!
Не скрипи раскладушкой, не садись на мопед, не ори, матюгайся,
Друг, потише, сгорят от бесстыдного слова,
Прогорят до глухой пустоты. Чуешь зуд в левом ухе?
И в правом? Это факел из газовой скважины хлещет. Разруха.
Далеко-далеко-далеко - еле видно. Тишина зашумела
Форсункой в узкой жилке височной твоей.
Пожухла пшеница - горючку налево пустили коммунисты-педрилы.
Стоит, выгорает родная, как пушок у тебя на запястье, тем лучше,
Тем печальней участки бахчи - арбузы и дыни, под деревом - сторож.
Помнишь, молнией этот дубок раскололо? "Как ебнуло..." Я же
Просил сквернословье оставить - тишина, небеса, понимаешь.
В лепоте лепрозория - линька лесбийской лепнины, и ливера ливни в Ливорно -
Это тучи. Красиво? "Заебись." Боже мой. Помолчи. Только раз
Наполнялась огнем эта щель, как пергамент прорвали внезапно,
Чемодан с антресолей роняли, состав под откос - сто вагонов,
Тыщу лампочек сразу в помойку, мама рамы промыла, и мыла, и мыла,
И слёзы по стеклам, и фартуки влаги из таза все плещет и плещет...
С тормозов все съезжает, налей же...
НА МОТИВ ИЗ КАВАФИСА
"Караганда - Армавир" пассажирский, им крест-накрест
Шнуровал ты армейский ботинок страны, и внахлест - "Барнаул-
Кишинев". Пососи леденец-петушок, цыганея, чавела!
На перше акробатом товарищей держишь квадригу, вспотел весь.
Как баян твоя грудь хороша, баритон для профуры, наколка
ВДВ на плече, анекдот, и "Макаров" тебя поцелует взасос, отпусти.
Наплевали соседи сюда, дядя Юра как крыса прошел, и паук
Посмотрел на меня исподлобья.
Со строфы #3 начинаются крайности. Перво-наперво: с "Правды"
На крыльце золотом Королиха жрет курицу, карауля перину, подушки
И Чапу, что лечебно ей вылижет язву на ляжке. Жарища.
Мне мерзит все, паршой угрожает, поносом и рвотой, микробы
Первомаем бедовым ползут по сметане, вот варвары, ты же,
Во-вторых, в интернат отправляешься к ночи - мамочка с блядок
Армянина Ашота-задрыгу за ноздрю приведет в закуток. Нанесет
Щедрый ебарь игрушек - пистолет водяной, дай мне струйкой
В Королиху пальнуть. Не даешь...
Ну, говно ты засохшее, в-третьих! Анероид
Без тебя растерзаю. Вот так, пиздобол ты и хуй! Через лето
Мы на море, наверно, поедем! Вот так. Отвали, шелупень.
В померанцевых рощах Кавафис ягодицы считает подросткам,
Разодетых мартышек суля и дельфинчиков пляжных, чтоб рыбку
Увидать кое-где, - счетовод-детолюб,- чуингам дожевать унижался...
В Балаково АЭС возведут, это в-пятых, в-шестых и в-седьмых.
Ты ж, в-четвертых, обмывая с Макеевым "Ниву",
в гараже задохнешься, мой олух, я плачу...
"До последнего драться, не бздеть, не скулить по Зулейкам
Толстомясым своим - так задрыгам-арабам на канале
Суэцком я внушал, бля, на "Волгу", думал, талон получу," -
Папочка мой говорил в гараже, "Москвичонку" соплю утирая.
Он в Саратове зажил потом - "В обком пригласят, я им,
Холуя́м, разъясню, как кофе со стаканом воды подают
На верандах и сласти".
Здесь же осень отечества, папа, -
Багрец катафалков, в кафе крематорием пахнет.
Из шнурочков и трубочек в гараже бесполезные цацки
Городи "Москвичу" неродному, не ходи никуда. Хорошо, дорогой?
Облаков метастазы растут, Ким Ир Сен погостить приезжает,
Чтоб уехать назад, посмотри в "Новостях" - с шишаком на загривке.
По ночам хорошо: ты из жести - лебедей, обнаженку валяешь...
(Расстроится мама, коль прочитает. Не читай после этого места.)
Полюбил красоту нашу он - перед телеком мог
И всплакнуть, ветеранские ямбы кропая, доедаемый раком. Вот так...
Однополчане-скоты приезжали зачем, их не помнишь,
"С этим я не служил в сорок третьем, - говоришь, - алкашом
Косорылым".
Тот куражится, кулаком в грудь
Колотит, смолит и икает, картина, бедняга...
* * *
"Мамаше приелась дочь, и она тихоню 3-х лет на участке
Душит прыгалкой, расчленяет тело, обливает купоросом,
В топи утаптывает останки, но на другой день
Все выбалтывает по телефону мужу - никчемному отставнику,
С которым не живет, и он копит на нее ярость, и тайно
Приносит с собой кол возмездия, выточенный из черенка
То ли лопаты, то ли мотыги, и без слез детоубийцу
За садизм со словами: "Получи!" - забивает.
После варит сегменты жены-разведенки с перловкой, лаврушкой,
Наедаясь, к слову, впервые за годы реформы досыта.
Его вяжут менты, заподозрив неладное по сытому лоску!
Ну, тут слава: спецкоры, по телеку в полчаса интервью
О таком криминале (об исчезновеньи малютки ни слова).
При подробном обследовании в его кале эксперты
Находят ДНК необычной структуры.
Пригласив ясновидца, натурально, к стене припирают.
В трансе он сознаётся, что член партии, некрофил и садюга.
Жутко крутится рамка и свеча погасает. Пиздец!
Но его под залог выпускает судья, перепутав с банкиром-ублюдком.
Он опять за свое - тещу со свету сжил, сделал фарш из нее
И скормил новым русским элитным аквариумным рыбкам.
Прописали об этом в газете, что такое еще Нострадамус
Предсказал, и чему ж удивляться, коль в одном Люберецком колхозе
Однояйцовых мужичонка родил близнецов - поросенка и крысу.
Развиваются без отклонений в государственном Доме малютки.
Правда, к анаше пристрастились, на выходные их отец забирает -
Хрюшу и Крыса Унылко. И это не первоапрельская шутка,
Так как опубликовано в мае со ссылкой на эксклюзив ИТАР-ТАССа.
К слову, дочка жива, так как сразу ее подменили,
Заподозрив неладное по выражению жениной рожи,
На похожий муляж инопланетники, сверху всё увидав с НЛО."
Коренной россиянин, москвич и обиженный вкладчик
Ваш
Трофим Амфидольич Фонлебен.
ПИНДАРИЧЕСКАЯ ПРОЗА ЖИЗНИ
Емкость стеклянную, то есть баллон или банку, обмой кипятком.
Начини огурцами, брусничным листом или прочим укропом.
Чистые, крепкие, лучше в пупырку, накладывай плотно
В них огурцы, как данайцев в коня, не шучу!
Всё залей маринадом, рассолом, слезами.
Так происходит, о родинка, летом на кухоньке жарконичтожной.
Бледно-зеленою россыпью в выварках спят, погляди, наповал огурцы.
Мамочка рыщет Брунгильдой то к банке, то к миске, вспотевшая, учит:
"Быть молодым крепышом, вот с такими бочка́ми, сынок, огурцу,
Чтоб не расперло его, чтоб трещал на излом, трррыть и хрясть, погляди".
О, прости, дорогая...
Лю́бите вы, земляки, закусить этим делом напитки.
Можно было два века назад достать первача у "Амбала" флакон -
Это от Крытого рынка, мой друг и читатель, по Саккованцетти
Сразу во двор. Днем за восемь, а ночью не помню почем. Там ночник
На окне обязательно должен мигать.
Не забудь же!
Вижу поныне я вас, как живых, офицеры запаса, у Глебоврага,
Военкомата вблизи, многомудо топчась, потея, толпой за вином
Вы пришли, не вступив в голубой ручеек нечистот!
"Галифе" прозовут это место!
Воспоем "Огонек", "Мустафу", как и "Дусю", всем хором, ахейцы!
"В "Огонек" не ходи, там сушняк", - говорили мне братья.
"Твою мать, слышь, дружбан, что, у "Дуси" толпа?" - от подруг я такое слыхал в те лета.
В запустении дел, вожделений и чаяний чудных мерцали
Мне такие огни - Бог простит.
Тут - Вовец, Корифан, всем дававшая Клёпа
И Гуня - мильтон безупречный.
Там Коза, Мотя, Дрюни - плывут в небесах все в слезах.
Не шучу!
В завершении очерк ландшафта уместен: как дитяти на блюдечко чая
Дует ветер с Заволжья, пыля на холмы, чуть креня тополя,
Также в небе подушки высокие взбиты, нет птиц, конопля
Обнялась с лебедой. Пригодятся. Энурез и подагра. Из тучи
Ничего. К ветру чуть боком вставай, и в арфу
Превратишься Эолову скоро - всё заумь, стишки, - тсс, фрр, жууу...
Стрепет, треск и зуденье, и ангелом пьяный под иву спустился.
Огурцы на газете, бутылка и яйца, крупной соли бархан.
Ну, налей.
Я уйду...
ПАМЯТИ ЧАПЫ
Хвингия, рано расцветшая черным папоротником подмышек
Хорошистка, и Корольков - в свои полные четырнадцать
Упырь совершенно безмозглый, второгодник, дрочила, -
Я вас за рубежи укреплений выведу тихо, как на расстрел!
Чапа штанину мне струйкой прошила, пока на столбе я
Спартанское объявленье о смачном дружестве с молодым
Байдарочником дочитал. Пусть хлюпает в жопу на веслах
С Чапой зассыхой. Предложил в рюкзаке с кирпичом
Корольков, как Муму, с дебаркадера выбросить сучку.
Он ее с завитушкой хвоста и имя "Герасим" рисовал
Авторучкой весь русский на корявом (простишь ли
Нас, Господи) хуе. Его как друга за эрекцию в сорок
Пять минут уважаю. На губе сорок песен, с одной хоть
Мне б урловские ямбы слизать-не спеши: схоронили глубоко,
Значит, маму в земле, значит эта на нет с корешом,
С кем по-мокрому зарулили, вся съеблась, сплюнь ей в очи.
Так кончи ж, наконец, ПТУ, трахни же в самом деле
К двадцать третьему, что ли, под рулады котов (их душить
Мог в мгновение ока, если в руки шли сами, как Хвингия),
Хвингию же. Мне не жаль ничего, как и ей - что такого.
Понятное дело. "Ты будешь? - Угощал. -Ну, давай,
Доставай..." Побелев, всё стерпеть могут вирши,
Чапу-то порешили, как прочих: со двора, из подъезда, из жизни.
Ты не слышишь уже! Нет последней строки, боже мой...
* * *
Слышь, в кошачий череп Троцкого
Альпенштока ёб по рукоять
Хрястнул мой Меркадер, вот с кого
Брать анализы, раскол не шнуровать.
Желтью желть на стогны косные
Парубки сдвигают из полей
К сумеркам поближе, не обсосаны
Только даль и близь, да ты за ней.
Вместе с Лизой, тихоходом, бледные
Леденец один на дне пруда
Лижем. О, целуй туда, где нет меня,
И не будет никогда.
Это долетает, крепкий, с Бергена
Устриц вальс по УКВ,
Ах, как скручен в табакерке он
Уст, что на сердце темно и в голове...
* * *
Нежат сугробы,
Ах, твоя милость,
Марта утробу,
Чтоб накренилось
К нам всё сразу -
Там я, бездельник,
Зажгу указов
Золотой ельник
С тобой, который,
Почуял плоти
Оленьи хоры
Ангелов в полете,
И их сопрано
Румяным дымом
С плеча бурана
Неизгладимо...
* * *
Юнцы с миндальным профилем, с молочными животами,
Алчете не знамо что: в рот щегла взять, слечь на татами...
Глядите ж, как взошла, кончив мантры и вдохнув лажи,
Б. Медведица на звезду меньше, пробавляясь пропажей.
Чтоб она утопла вымпелом в днепровском чумном юбилее
Камвольного комбината небес имени Лорелеи,
Я в твоих очах цвета камеди себя бачу - чуткого малоросса,
С люлькой дымного пыла хлынувшего на откосы.
Что ж мое сердце мельчит, как дурачок на корте,
Среди пуганных уток и селезней в этой телесной реторте,
Ведь все клятвы не стоят объятий в ретивой
Подворотне, где ангел мне губы когда-то лизнул лебедиво,
Хочешь, в Бангкок полетим балдеть или в Иерусалиме
Приляжем приливом позора в двугорбом налиме,
Сочтя звезды от хвоста до холки, не ответив на письма,
С трех шагов без осечки пробуравив в зените скважины лисьи.
А потом в песьем "Боинге" я падаю на обоюдосладкие Гималаи
Объятий, но это я сам себя ластю, душу, обвиваю:
"О, мое чудо любимое, диво двуногое, полюбовник, прелестник
Дней моих диких насельник, - себе говорю, - ты погибели вестник".
СТАНСЫ
Жалобы турка на дровнях: ах, отбило слезную железу, ум, жопу,
Пока я по вашим пашням боронил стерню в Европу,
Пока я забывал вкус сластей, смешки друзей, курлы муэдзина
На шестке минарета, где нудит его голубая корзина.
Я буду работать: шаверму строгать, алычу щупать, клясть плитку,
Только отоприте этой ментуры одноглазую, бля, кибитку -
Я шерстью оброс, аки вепрь, и в банях Стамбула
Вряд ли мраморным стану, ах, чем пахнуло, захолонуло, подуло...
Это, сарацин, ломится в имперской выпушке ветер за ворота,
Нефтяное богомолье упрело в скитах павлиньего болота,
Это икряное казнокрадство под золотой рыбий выстрел
В лучшую дольку стерляжьим хрящиком каратов в триста.
Ну, так получи за все чохом, особливо за эту в полгода
Снежную головоломку непроходимого уральского лога,
Где калашная доброта наша не знает горизонта и заката
Угольных лобызаний, строевой поножовщины,
громовых угрызений, отбойного мата...
* * *
Чтобы роза Роллс-Ройса упрела на альпийской кушетке,
Дай-ка мне, ангел сердечный, ноктюрн доиграть на гашетке:
О, за невроза лозу от живота получи два разряда, чтоб кома
Юного тока нас сжала дверьми совнаркома.
Я ведь любил твои губы, Ахилла хитин, баттерфляй Лорелеи,
Красной кишкой Первомая вползшую сквозь пропилеи
Песню военну на девять грамм, не глубже детсадовской ранки,
Чтоб ее за бретельку до моих слез донесли коноплянки.
Звезды, гляди, на окраине сна завели толковище:
Мраморный мальчик дугой нисходящей полощет и свищет
Левозакрученной струйкой в ангела длани, отбитые при Веспасиане,
И небеса нам трехрядную зорю гудят на горючем баяне.
То-то мне, Господи, страшно, как на луче лихорадки,
Брезгуя носишь меня и мои грозовые манатки...
Что покидаю себя, сквозь коллектор Тобою отверстого лаза,
Смрадно зияющим Лазарем, как дальнобойщик теснину КАМАЗа.
* * *
"Боинг", выдохнувший о аллах
Дымом пиниям в облаках,
Черемухам в белых чалмах,
Ночи, подымающей вуаль
Звезд, - вот чего жаль.
Не дурочку, роняющую велосипед,
Не бульонных кубиков бред,
А сумраком замусоренный лесок,
Кортик луны, срезающий наискосок
Волны волосок.
Амстердамский ночной дозор,
Зарифмовывающий мой позор
В ужасающий кругозор,
Аонид воспаленный хор
Под бессмысленный разговор.
Сингела скол воды,
Сохраняющий губ следы.
Ты мне око лучше лизни
Обмиранием голизны,
Умножением стыдных черт,
Не вмещающихся в конверт,
В тесной рукописи кусок,
В глину, слезы и прочий песок...
* * *
Одна хитрованка рассказала мне, как в Тель-Авиве
Всё по кайфу, и шекелей по бизнесплану для факультета
Русской рифмы отвалили с отделеньем верлибра в Амстердаме -
Налево за седьмой подворотней у Блошиного рынка, где клёво:
Грибки, унисекс, технопати, роскошная "Травма" вся в коже,
Мухоморы из Таиланда, небольшие сморчки из Поволжья,
И ботва бесподобна. Западло ей, всех одним местом надула!
"Им на запад как флюгер повернута", - сказала мне гордо.
Липкий Сингел в помоях весь - рвотой и спермой
Ненадежные звезды взошли лабудою мерцанья, задрыги!
Я стариком прикорнул у сортира, когда всех не стало уже,
С кем я трахался сладко и больше жизни любил, -
В липень, грудень и жовтень, но больше всего в вересень, -
Папочка, шарик стеклянный купи и собачку кудряву. Не буду
На тебя я серчать - Фрейд, Юнг, Адлер сошлись
В писсуаре хрустальном, ждут комплексов и самоотчетов. Подонки!
Сам я знаю без них все несчастья мои, ах не бей
По очкам и загривку. Гекзаметром жизнь отекает без рифм.
Это перхоть и сопли, и горький конец, наконец, золотой.
Я ужасен, так ангел мне молвил, губы кривя,
что я перед тем лобызал безоглядно...
М.З. О ПОСТМОДЕРНЕ
С утра для силушки - борща таган,
Чтоб рыгнуть в соловьиный капкан,
Кваску закосить резную осоку
С месяцем, молодеющим однобоко.
Дизель врубить на сто га окрест,
Суходола переписать палимпсест
Непротравленными семенами,
Как арабскими письменами.
Это будет наш постмодерн -
Показавший всем из каверн
Яровой из трех букв пароль
Полей, выстриженных под ноль.
Вижу с космоса весь наш арт,
Зеленцу плеснувший на март,
По хребту сапогом ку-ку -
Слово армии о полку.
Этот в утренний холодец
Черной вилкой тычет скворец,
И в военных полей брезент,
Что хочу я рыдать, my friend...
* * *
Плескалась музычка во мне
Синичкой в зеленях,
Сияла пряжка на ремне -
Мне было тридцать лет.
На эти подлые поля
Так было хорошо
Ступать, когда б начать с нуля,
С нуля, траля, с нуля.
На это простенький мотив
Раскатишь, Боже мой,
Свою губу, не заплатив
За мамин ремешок.
Ах, невеликая цена,
Я, право, не хотел
Глядеть туда, где целина
Распахана двух тел.
Ведь то была не наша связь,
Как Анненский учил,
А казнь - и за светобоязнь,
И за позор чернил.
И, знаешь, если я умру,
Но позже, не теперь,
За нашу тошную муру
Ты денег попроси.
Такой растлительный рассказ
Путь изучают в шко-
Ле - лом мороза и маразм,
Подавшийся пешком
Вперед, вперед, вперед, вперед.
Где твой меня зовет
На малодушный выйти лед
Невиноватый рот.
СЛЕЗЫ В МАНЕРЕ ЛИ БО
Китайский воспитанный юноша, оседлавший велосипед
Интернета, передает, чуть смутившись, миру привет -
Всем-всем-всем, отхлебнувшим из чашечек кофеек,
Что он счастлив, как в речных зарослях королек.
Что на поросшие хмелем желтые берега Янцзы
Его вывел добрый доктор из тьмы психоза под уздцы,
Что он мелкий оптовик, оплакивающий дружка отъезд
На ПМЖ в USA из раззолоченных лаковым закатом мест.
Что он вечерами в парке один трусит по плохим часам,
Пока не выкатится горькой Луны потный сезам,
Что полночи он лобызает горючий монитор своего IBM,
Посылая ласточек китайского привета якобы всем.
И он ненавидит утреннюю свежесть перед духотой,
Сандаловых палочек тонкий дымок голубой,
Меломана из МИДа, выправившего дружку косой документ
За обезьяний пояс пекинской оперы и тату позумент,
Креветок под соевым соусом, омут плохих сигарет, стихи
В доме номер сто тысяч по улице "Разрыдавшейся ольхи"
В каморке о пяти бронзовых кошках эпохи Мин,
И того, кто не оставил пятен, и чей дым неизгладим.
* * *
До Веспера по променаду кашемировым павлином гулять,
По жлобскому телефону за геркулесовы столпы тебе втереть:
"Загибоны все как вспомню, так беленею, твою мать,
Завтра, - цежу, - можешь в своих сраных Байях помереть.
Сквозь меня, после черепно-мозговой, стрекозий шесток
Пророс - и цунами, землетрясение и полный пиздец
Разумею на твоем берегу, так ту табличку, со стишком листок,
Пришли на мой сайт, и к ним прилипший леденец.
...News: припал на piercing, сделал для серьги прокол
В соске, на левом бедре обновил tattoo - золотой якорек
И name твое стер, тащусь от rave, все подешевело на обол,
Клево смотрится, носят, липкое меандром поперек.
Да, как психоделик твой, токсикоман фаюмский хиляк
Воробьишка? Ах, упорхнул. Книги выбросили, перья сожгли...
Закругляюсь. Vale. Нубийцы дрова втащили на маяк,
И волны... как это он прочирикал-сплошь велосипедные рули."
* * *
Пленку цветную приклеим на телек, и с ней ландшафт совпадает
Понизу, где зеленя, и поверху, где заповедник небес.
Посередке в заболоцком бору солдатню - хохлов и кацапов
Золотит матюгами папуля и танков холеное стадо: на зачет
Стре́льбы, и отличников в ливень воскресный к Бухенвальду
Свезут на обед с побратимами: сосиска с капустой и фрёйнд
Вилли шнапс в закутке разольет, он тебя: Майкель, Майкель,
Бледным взором полощет на мелководье погона, пятерней замерев.
Побратим в побратима амитарбоп митарбоп не глядя,
Солонину и соль рудников желтоводных особист Петрунько
Посулит: от уранидовых жил в двух верстах уранея в Саратов
Бледнотелым Ураном войдешь, пожирая меня не шутя.
Геркулес на плацу, беломраморный в бане с черничником
По краю живота Адонис - до метемпсихоза мне намываешь вихры.
Но я старше тебя на три года, на тридцать, чем плачут...
И в большую, как белое поле, как снежная пашня, как Вилли,
Астрономию родинок смотрят горючую, о дорогой мой, прости...
* * *
Сыворотка чириканья под утро тревожит Саула, и потому
В час, когда киснет молоко, шесть боевых котов наготове
Из хрустальной пепельницы катапультироваться по одному
И за воробьями сновидений гнаться, как за ангелом Товий.
Первый - в небе Иерихона ведет треугольный боевой самолет,
Второй - амалекитянам на бойне мстит за ледяные постели
Перистых облаков, третий - за сердца моего заброшенный огород,
Четвертый - за солнце, не повернувшееся на золоченой турели.
Пятый - ты не догадываешься, за какой ветхозаветный, за какой
Укоризненный, жалкий и жуткий без всякого смысла...
Как зов губ... И за полный крах налетает шестой -
Краденым равновесьем неба, сломанным звездным коромыслом...
* * *
...Сладкая парочка - латыш и датчанин,
Обрывок английского на причале,
Скользкая ниточка весенних бегунов
Сквозь ушко вечереющих пиров.
За все, за все - за осадок сладчайший,
За рожок парома в волне тишайшей,
За все, что простил я, - за хину и йод
Пусть заплатят Анубис и Тот.
За жар позора и слезное зренье
Всполохи таблицы приумноженья
Белой ботвы парниковых вилисс
Провальной "Жизели" - прижмись.
За уколы в сердце пьяного веретена
За твоего тела тихие рамена.
За тяжеловесных ангелов перелет
Над вермутом, который никто не пьет.
* * *
Лолита хочет знать устройство плавников, механику клешней,
Она просится в опасный садок отеля, и ей не страшней
Г.Г., залезшего тритоном на прибрежный шифоньер,
Рокот пламени, разжигаемый ангелом неразличимых сфер.
Начинается ужение рыб, сети, грузилом давящая плита
Еле вздрагивающую тянучку сливочного живота,
Сгубивший лучших отроковиц метафизический, полный любви,
Огонь: ну, отрави воду, зажги чешую, или по имени позови.
Через бред пепси-колы, сквозь химерический детский хор
Меня, полного слез, переносит на плече Св. Христофор.
Тикают жабры под рюшами, и мне жаль каждый фестон
От золотого рта до клоаки, теряющей мой флогистон.
* * *
Па́рами на поля
Переливаясь, юля,
Особи слизней, червей
Выползают смелей,
И сияющий клей
Им лобзаний милей.
Два ведь менее одного,
Подглядывающего в окно
Месяцем из глубин,
Где рвет андрогин
Аккордеон в ползари -
Так выбери и заговори:
Синий тестостерон
Снегом со всех сторон
Набивается в рукава,
И мужает трава.
В горючих лесах
Чем же пропах
Лучший друг, моя
Выпуклая колея,
Удушающая шлея,
Мимо лия
Раскрасневшееся вино,
На поверженное руно...
За совиный обол
Я тебе покупаю пол-
Черепахового... никому,
Ни одной и ни одному...
За деление пополам
Я еще половину дам
Утопающим судам,
Цветущим садам,
Убывающим рядам
И невыносимым следам...
* * *
Чермный римский розан с кулак и кувшинчик липкого
Дамского фалернского и пьяного - всё немилосердно
Эреб в лужу заебенил, на щеке слезу смешал с улыбкою,
На плечо ему щегол уселся. Так вот ангел, кенарь мой и серна.
Можете забрать всё-всё: от желанного до ненавистного,
Таракана из клепсидры лучше-лучше ночью-ночью отпустите.
Разводным ключом мне створку сердца стиснуло -
Я все в клочья раздолбаю, в пух и перья, в волокно и нити.
Отчего ж вы не подходите к аквариуму, где я обмираю, окая,
Эксгибиционистом перед детским рыбьим садом.
Или труб никто не слышит горних, или не пристала мокрая
Чешуя к твоей губе, что мне мнилась вертоградом...
* * *
Не зажигает паро́м
Балтики ровный бром
Золотистым пером,
Преумножая урон
Тем, кто вдевятером
Меньше, чем лоск и гром,
Вывернувшего на хром
Кожи ночной капрон
С Марсия за бугром,
И поделом.
Можно уйти отсель,
Если б не лучший хмель
Фортелей, что форель
Бьет о мою купель
За ледяной апрель,
И мне сосна и ель
Передают шинель
Легкую, как метель,
На легион петель.
Так ли, Адель и Лель?
Заперт отель...
Я за холодный шок
На ваш драмкружок
Величиной с ожог
Выплесну свой стишок.
И холодит божок
Твой пушок.
* * *
Под темный свод
Прянет пилот
Оторопело
Кубарем белым:
Дружку письмо
Мнет он восьмой
День: "Я покинул
Слез Украину
Не попроща-
Вшись, без плаща,
Что у тебя я
Бросил, тика́я,
Но волейбол,
Пляж и прикол
Твой у запруды
Золотомудый
Я nevermore.
В липеня хор
В Днiпро с откоса
Сгинь у насосной
Будки, и уст
Больше не трусь,
Стиснувши, сдвинь их
С семерок синих,
Больно мне аж.
За тот вираж
К жуткому краю
Я подлетаю.
* * *
Жуков, Жуков - пастырь жужелиц железных
Полководцем на ужасной Мойре, полкодавом
Так не смотрит на войска, как ты, любезный,
На меня, нелюбого, наверно...
Скучно, скучно пишет К., но в столбик пыли
Окунает цикламен военный и цитату
Цепенеющего поцелуя - как автомобили
И трамваи с часом утренним смешались.
Близкая близка, - бормочешь мне, - и обрезанье
Уда знамени дивизионного по бахрому до крови,
До запяток памяти, до дрожи, со слезами
Уходящего огня в железный Ледовитый...
* * *
Шведы пропивают золотую крону
Севера, а итальяшки всю проели
Лиру средиземную, и мы рубля попону
Геморроем вытерли, тикая по свирели.
Тошно-тошно мне за щебет-щебет-щебет
Русских "щ" и цокот телеграфа.
Выдь на шлях - нет звезд и продан щебень,
Что "не слышно поступи", как пишет Сапфа.
Жадно-жадно-жадно во всю строчку жадно
Предаваться флагелляции, не больно
На десятый раз, жестокий мой, прохладный
Край любимый выбранный безвольно.
* * *
Тянет к мужчинам, брившим в юности на груди глобуса военну карту,
Нудит узнать сквозь астму моих освободителей и фистулу палачей
Трубный молодеющий баритон отца, восходящий из пучин Урарту,
Об устройстве царского ТТ и первомайских победитовых печей.
Тянет глядеть на них в трамвае, в картезианском свете, в бане,
Выруливающих из парилки на большак с шайкой жалоб наперевес,
С ледовитым веником, по брови в мировом холоде, как Титаник,
Помывающих срам своей юности, сгинувшие бицепсы, пробитый пресс.
Тянет тянет понять, как они в прицеле разумели не имущих мора,
Что им ревела тогда простата в подполье молодого живота.
Говорят: ах, писк кутенка, скрип розы ветров, фортка в дали коридора,
Рвота, печиво, слезы, лучшие воспоминания, голая пустота.
И вот я, наконец, говорю полночи с возлежащим на софе этруском,
Внутри него полощется еще теплый пепел, засыпанный по соски,
Это отец мне гудит затуманенным, стеклянным, тусклым
Белым голосом из небытия, со дна траншеи, привставая на носки...
* * *
Парни, сдуру выпрыгнувшие на лед,
Рыбачок, пропивший свой перемет,
Пристань у Михайловского Дворца
Желтая с левого торца...
Кто же, Господи, это с собой заберет?
Видимо тот, кто вынырнет и не замрет
Здесь, тут, из полыньи, всерьез, навсегда,
Скользнув темными брызгами в провода.
Тут же и ты, мой жаркий волчок,
Заводящийся с пол-оборота в один качок,
Лизнувший семёрок синюю карамель
В обертке зори, съехавшей с петель.
В ней - пьяная пава и пива пивец,
Сплюнувший им на шузы юнец,
Тинейджер, Улиссом заливший в слух рок,
И попавший мне в сердце волшебный стрелок.
Список, любимый мной с дальнего конца,
Вызывающий слезы, румянец в пол-лица,
Миокарда, как писано - роковое колотье,
Плеснув меня вверх, как недопитое питье...
