* * *

У коровы, у овечки, у козы в душе по зеркальцу такому маленькому,
Оттого речные прописи, наполненные заумью, бе ме му
Никогда не превзойдут, как и островов зеленых спаленки
Шапку ивы укачают вряд ли, кепочку ее встряхнут, чалму.

Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку ликующую.
Если б я по этому речному телефону, словно язь, тебе звонил,
Телеграммы отбивал бы уязвленные: помнишь? любишь ли? - и такую еще
Глупость присовокуплял, подписывался: твоя капелька чернил.

Если б меркли, кисли, коченели эти сумерки черносмородиновые,
Если б бабочкой на берег выброшенный, трепыхался костерок,
То, набычившись, наверно, не канючили б бензина рюмочку у родины
Браконьеры, долбоебы, богомолы Славик, Вадик, Игорек.

В небесах пылала б роза, остывая страстно; ей - моя медлительная, -
Говорили б, так как тесный тельник ряби совершенно пропотел
Жизнеописанием плотвиц, подвижниц этих житием,
Сутолокой, блеском этих тел.

* * *

Вот и дождались с тобою, дружок мой, что летние ливни тут даром
Не обронят и слезинки... Люба подобная сушь лишь оперенным татарам,
Что словно селезни плывут по Лиговке
                                              в дороговизне витрин помывая обновки,
Пылом и жаром подмышкой заточки востря белокурой горючей поковки.

Ах как ты цедишь им в спину певучую ветошь спесиво и сладко, зануда,
Нивх мой, несжатая нива, пока не спугнули тебя, мой рожок.
                                                                              Не сморгнули покуда.
То╜то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною кибиткой,
И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под пыткой.

Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно героям веселых доносов,
В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк кровососов,
Под ла-та-та Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жалчее герани,
Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми дверями.

О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с бокоплава,
Чтоб не саднил нас на Свете язвящий, ни прости, Господи, темная слава -
Мы отступали б с тобой в нежный невод Европы,
                                                        где стоязыко обводят певуньи,
Звуком набухнув и лоском складки душицы и ободки табаков и петуний.

Но что за войны крылатые в бронежилетах наперерез нам выходят из дола,
Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола?
Как хорошо я легко ожидать их дозор мне теперь - смертолюбо, посильно,
Чуять дыханье их хмурое, слышать их шаг семимильный.

* * *

Утешенье рисовых метелок - сорный, серый ветерок пристанционный,
Напоенный грустью низенький репейничек,
                                          взгляд мгновенный, быстрый разговорчик
Выдувает из влюбленного ума словечки так легко, бесцеремонно -
Уменьшительные суффиксы слезливые в сплошной ветрянке, детской порче.

Ах, не так, не так, а этак надо было бы: морозцем под обманчивый
Снег с тобой, бледнея, в темень отступая, быстро целоваться.
Стал вести себя я как красивый юноша: стрижечка, ботиночки; подначиваю
На рискованную болтовню себя, на подвиги,
                                                    на цитаты из Катулла и Горация.

Ах, не так, не так, и в голосе такие пазухи, пустоты, гнезда акустические;
Лесбия такая сука - обмороков никаких тебе, испарины, мурашек.
Ну, давай поговорим, надышимся единым воздухом,
                                                              хотя бы все его химические
Чокнутые части на губах подержим розно: вы мои сперва, потом - я ваши.

Углерода шумные палатки, пики легкие азота, есаулов сабельки инертные,
Дальше, дальше... разговор забьется, ощетинившись, в такие пазухи и норки.
Отчего я понимаю так отчетливо всех воробьев античных, их такие смертные
Безнадежные повадки? День высокий оседает на морозные подпорки.

Под покровом, кровлей, крышей, шапкой будем мы под сводами,
Словно мышь и мышка, слушающие шорох близкий в упоенье...
Жизнь проходит поселянкой дальним шальными огородами.
Зимними репейниками звезды тянутся друг к другу в нетерпенье.

* * *

Эти раздражительные женщины - перечницы, горчичницы, солонки,
Жилицы полочек - баночки-кривляки, какие-то мензурки,
Рыбоньки, в плечо уязвленные так тонко,
Что и оспинка нам мнится досадным повреждением шкурки.

"Божьим лобзиком выпиленные, пылкие куда как губы -
Стрекозиные крылышки, - цедит под вечер ломака, -
По сравненью с моими нервами". И этому вторят табака трубы,
Духотой наваливающиеся из пушного мрака.

Эти твои вечерние загибоны, фанаберии, инфантильные пристрастья,
Еще пыл этот, жар, пекло, зной, марево, истома,
Ничего не объясняющие наречия сквозняков и деепричастья
Умопомраченья, звездами не выделяемые, как идиома.