* * *

То, чем пена пиний пьяна,
Ебнувшая ранняя седина
В пагоду погоды, и ее длина
К западу наклонена
На ваши влажные имена:
Слива, вереск и белена,
Хлещет как тишина
Славы свежая пелена,
Дай мне этого –
На!

I

* * *

В дымящейся крещенской полынье синхронно тонут юноши-пловцы,
Прекрасные как лед, они в него вмерзают – за эту видимость
Я рюмку подниму, за кажимость, конгениальность, мнимость
Спиртного нежного, как подбородок тихого козленка, за девственность и смерть.

Двадцатую я рюмку подниму за зоркость, пристальность и чистоплотность в моральном дискурсе
И прочий круг понятий соприродных всем вышеперечисленным.
Не задевай меня, мой март, ногой прозрачной, как хрусталь, –
Все льдится, воденеет и под солнцем чужие выселки цветут пенициллином.

––––––––––––

Жара была на стрельбище отцовском, когда меня в татарский выходной зачали.
Я даже час примерно знаю с учетом воллюста зари и фрикций
Астрономических торжественных осей – туда-сюда скользи алмаз, на градус
Всего-то сдвинулось с тех пор, но все, но все, но все переменилось, папа.

Теперь выходит ноосфера из себя, как мама поутру, и слезы, сопли,
Всеобщий дембель, ученья по ГО, под сердцем мне канализацию прорвало –
Объединенные славяне бога-в-душу-мать пропить никак не могут,
И алкоголь на зыбкий цибик снега сменять готовы.

* * *

Мне жутко
Жаль лимфы,
Жил – утки
И нимфы

Ручья, где
Прут голый
Мыл в воде
В Николу

Хрящ, пока
Не хрустнул
В нем ледка
Мускул.

Лишь мне, мне
В подвздошной
Темени
Не тошно

Тлеть у врат
Синая
Свой дух, брат,
Отпуская.

* * *

Лес ощетинился – не гладь, не гладь меня ладонью облачности мокрой
По пробору, где спит ручей во льду, и смысла я не вижу
В такой голубизне. По розовую кожу, о наст лишь лапку молодую
Обопри, – уйдешь, от жалости заплачешь? СУ-27 в 17:40 прошивает совесть.

Пилота любит потная зима по-лошадиному. Когда б не умер я тогда-тогда,
Не засмотрелся бы на гнезда, оставленные в лапнике рабочим
Каким-то снегирем. Я б полюбил тебя как дачник престарелый
Малину хилую на берегу военного торжественного года. Окунись

И выйди голым, мраморным, молчащим. Без слов, без слов любили мы друг друга.
В болото Вагнер провалился семисаженным хором – все так ревело –
Школа, паршивый полк, с высот угрюмый ангел эхолотом расщелину,
Что между нами пролегла, измерил, и дна не обнаружил. Ты помнишь?

Тогда "Гильгамеша" нам задали на лето, но снег все покрывал –
И подвиг твой и бегство из казармы, в ноябрьской яме декабрь и март
Лежали как удавленники. Кто выжил, тот до 30 считать не разучился.
Несет поземка новости, как пудель, и телеграфные столбы их забывают тут же.

Еще одну строфу прибавлю – как в плечо меня поцеловало поле,
Не требуя взамен земного. Там на тыщи верст и дела не было до нас,
По барабану такие холода прошли в собачьих нежных пимах,
Что описания, как смотрят огороды на дома, уже избыточны и не точны, и молкнут.

СЕАНС ЛИНГВОКОРРЕКЦИИ

Так вот, папуля, папенька, папаша, после того как я... как я... как тебя я как
Пониже кадыка по горлу резанул, ведь чохом с полки сам-друг тесак
В сыновью длань благодарну сиганул, и боровом пал ты, и во мне взвизгнул хорь
Из таких чащоб вышедший, где возмездия пищит девчоночий хор.

Мячики, машинки... не виноват я – на зимнем займище зайди в овин,
Я с единоутробной спички подпалю твой офицерский золотой, батяня, чин –
На погонах он соломой вспыхнул и дух твой ко тверди взошел аки змей
Безволос-белотел – фантом, тиранящий тихо вымахавших сыновей.

При перемене погоды ночью в три по Гринвичу босый в галифе голубом
Ты бачишь в свой ледяной партбилет как вепрь в бурелом –
Это мнится мне, и мне жаль себя, и вместо сердца морозный фингал
Не рассосавшийся к сорока, переваливший отсюда поездом за Урал...

* * *

Поцелуя мельком уссурийская рысь со ствола на ствол сиганувшая...
Слеза по Патроклу бельма Гомера вдруг на 180 развернувшая...
И шарикоподшипником ухнувшее в стремнину карданного вала
Сердце, стаей рыб ранившее волн голое опахало.

Все происходит швыдче истребленья поселян приморской Трои –
За мегаломанию черепков, экзему сползшую краснофигурной корою,
За наезжающий на гудрон ночи – месяца данайский асфальтоукладчик,
За месть битумным девочкам, мой молодящийся мячик!

Мой матерый бой, побоище не размыкающее уст, дикое и утешное
Бремя водоплавающих, ринувшихся в сердце сквозь кромешное
Устье упорства и суицида, но мне с тобою темным и полупьяным
Чудно брать рубежи, обмирая жаться к берегам румяным...

СТАНСЫ

Жалобы турка на дровнях: ах, отбило слезную железу, ум, жопу
Пока я по вашим пашням боронил стерню в Европу,
Пока я забывал вкус сластей, смешки друзей, курлы муэдзина
На шестке минарета, где нудит его голубая корзина.

Я буду работать: шаверму строгать, алычу щупать, клясть плитку,
Только отоприте этой ментуры одноглазую, бля, кибитку –
Я шерстью оброс, аки вепрь, и в банях Стамбула
Вряд ли мраморным стану, ах, чем пахнуло, захолонуло, подуло...

Это, сарацин, ломится в имперской выпушке ветер за ворота,
Нефтяное богомолье упрело в скитах павлиньего болота,
Это икряное казнокрадство под золотой рыбий выстрел
В лучшую дольку стерляжьим хрящиком каратов в триста.

Ну, так получи за все чохом, особливо за эту в полгода
Снежную головоломку непроходимого уральского лога,
Где калашная доброта наша не знает горизонта и заката
Угольных лобызаний, строевой поножовщины, громовых угрызений, отбойного мата...

* * *

Помнишь румяное облако бабочкой замертво наколотое на шпиль
Дома офицеров по законам, которых лишь Цеппелин и Миль,
Избегли, залопотав лопастями, ахнув химерой химер
В гамаке гелия? Разумеешь, забыл, нежногубый мой изувер...

Топит греческих нимф нечистот и бреет их тихих братанов,
Перемазанных сукровицей, дважды в год – на Вознесение и Покров
Бог низин, опуская нас золотить амальгаму заката в эфирный затон
Ботанизирки, где отныне мы все обмираем – мошкары легион.

Это Он тянет литерный лепет лепиров в миллион чистых вольт
Гнутой омегой поцелуя по низу озими выстуженной за ноль
Целых и тысячную луча, что уже не плачет розовым уходя,
Став вымпелом холодов, что не жаль мне его, не жаль, не жаль, хотя...

* * *

В паху долины спит
Руки река,
Как у Джорджоне – вид
Издалека.

О, гондольер, сливай
В нужник стекла
Тошнотный рай
Санта ла-ла...

Я ё ю я, и ночь
По плешь в моче
Раскатывает скоч,
Чернее чем

Загубленный роман,
Как тьму гобой,
В кольцо свил, чтоб Уран
Нас жрал с тобой.

* * *

В заведеньице одном – не то в цирке, не то в театрике, не то в курильне
Возле соляного порта утром в день воскресный мне приятель показал
Ради развлеченья совершенно безобидную забаву – новыми не более десятки,
Ощущенье – будто на козловом кране через ленту раскаленного проката переносят.

А всего лишь – ерунда – два на десять величиной и весом – щепоть соли,
Но признаюсь, скользкая зараза, можно выронить, тогда не оберешься
Неприятностей и в грязной подворотне могут и со знаньем дела
Пиздюлей отвесить пять сотрудников внештатных. Но признаюсь, пронесло на этот

Раз, надеюсь, не последний. В общем – срамота и стыд, и нежность и отрада,
Если только угадаешь пять последних букв – греческие две, кириллицею две и одна – не спрашивайте лучше
Выглядит ужасно – в волосне, небритая, от попойки словно бы не отошла на следующее утро,
Правда, теплая на ощупь, мухами засижена и пахнет. Но дойдет до дела, угадаешь, ибо

Страсть и похоть по сравненья с этим – как плевательница рядом с колокольней,
Полной звона, благовеста, голубиной благодати и голубизны в проплешинах бурана, но
Другое время года нынче – то ли осень посинела, то ли две синицы
На карниз уселись – что, конечно же, для этих смутных берегов невероятно...

Есть в стихах у Кузмина одна вещица, но не то совсем, да и не вещь, пожалуй, это,
Благостное ощущенье – то ли голода великопостного, то ли сытости, как будто зубочисткой
Голый нерв в дупле, как птенчика, разбередил и заплакал благодарный, что и хуже
Сам себя бы мог, глубоко окуная. Окунем плывет и Лазарем встает и спать ложится канарейкой,

Только ласковым платком накроют клетку мне грудную, как бандуру гарной песней
О Днiпро широком, и заголосят, как поле с жаворонками, сойками и славками – вот ястреб
Круг обводит, словно мальчик гаснущим бенгальским жаром – ту, ту самую
Блаженную неназванную букву – быстро-быстро, и вот-вот и след и дух ее растает.
Мама! Бабушка! Дружок мой! Дорогие! Что ж это такое...

* * *

Мрачно Ангел
Смотрит исподлобья,
Как на танке
Снегом на угодья

Валит Жуков
Это для жуков,
Папа, мука,
Сумерки богов.

Пропилеи
Пролежней в казарме
Побелели
Как припали парни

К аонидам
Тошно по уставу
Спать, а гнидам
Разводить потраву

Нивы голой
За леском у пряжки,
Где глаголу,
Папа, ангел тяжкий,

В око робко
Зрит, как ты дугою
Входишь в топку
И никто с тобою.

* * *

Вот ты гляди, как тот пялится на ту, которой к тому, как мне к тебе
Ласточкой свистеть семь дней, но я украл первый взор и сразу всех
Как по цепи ужас обуял: даже туча, выдувающая на золотой трубе
В вечерние поля поцелуй – все сто сестерциев просыпала из прорех.

Из классического туннеля поезд, опережая дождь, накатывает на вид
Осенней Тосканы, где следы увяданья замаскированы под расцвет
Помраченья: и звезд так много, что никто ни с кем ни о чем не говорит,
Только та смотрит, как эта той от того тому в слезах не передает привет.

И я – очами всех, кто стеснялся глядеть на тех, кто смотрел не стыдясь,
Опознал себя, все прошляпившего от тех до этих мест, но морской
Умоляющий шум... но никто ни о чем никогда ни за что никого... отродясь,
О, ни детский, ни женский, ни ангельский и ни мужской...

II

* * *

Вот и дождались с тобой, мой дружок, что летние ливни тут даром
Не обронят и слезинки... Люба подобная сушь лишь оперенным татарам,
Что словно селезни плывут по Лиговке слизью витрин помывая обновки,
Пылом и жаром подмышкой заточки востря белорукой горючей поковки.

Ах, как ты цедишь им в спину падучую ветошь спесиво и сладко, зануда,
Нива несжатая, нивх мой, пока не спугнули тебя, мой рожок, не сморгнули покуда,
То-то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною кибиткой,
И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под пыткой.

Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно, героям веселых доносов,
В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк кровососов,
Под латата Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жальчея герани
Железу грезы пригубив едва под нервную форточкой, за вывихнутыми дверями.

О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с бокоплава.
Чтоб не саднил нас ни Свете язвящий ни, прости Господи, темная слава.
Мы отступали с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят певуньи
Складки душицы и ободки табаков и петуний.

Но что за воины крылатые наперерез нам выходят из дальнего лога,
Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола,
Как хорошо и легко ожидать их дозор мне теперь, смертолюбо, посильно, –
Чуять дыханье их ржавое, слышать их шаг семимильный.

* * *

Ты рыбкой
В плен синьки
По зыбкой
Волынке

Лил танго
Пьяццолы
В глубь ранки,
Мой голый,

Как в танке
Медвежьем
Не ангел
And angel,

А кодлы
Незрячих
Шли хордой,
Чтоб бачил

Я бедных
Лепиров
В победной
Лепнине

Небесной,
Небесной
Над бездной
Словесной...

* * *

...И рвота душная, как будто к медиуму я прижался телом,
К холодно липкому рентгеновскому бреду в Давосе перед первой мировой...
За внутренности всех, кого любил – за рёбер батареи – стволы стволы,
За губы, языки и дальше, что видел сквозь пятьсот хрустальных стекол...

В парикмахерской мне тошно почивать на тюфяке из локонов, –
Сказала тень прекрасного поэта, – проиграна ловитва сибирских колонков –
Морозы таковы, что сумрачным охотникам не завязать и узелка
На маленьком волосяном аркане, они салютом мочатся на снег.

Бунтуют холода 17 месяцев в году от термидора и до рамадана,
Песочные часы – не требуют завода в оставшееся время суток,
Открою шкап: прекрасный галстух и воротничок, носки с имперской полосой
И вышитою надписью на пятке "Мой друг, отчизне посвятим..."

Свети, свети сюда – как в цирке Чинизелли взлетает интегралом акробат,
И формулу небытия под золотым платком выносит фокусник,
Меня распиливая трижды. О, больно, больно, больно, больно мне!
У фронтовой палатки меня сшивает доктор Нафта без наркоза.

Он прежде этого не делал никогда, коротконогий выблядок Лакана и Делёза.
Я гибну, так как предали меня 3 смены ангелов, с кем я делился смыслом;
Он им не нужен на хуй... Фиалки, цикламены, аспарагус, анемон, омела.
В бушлате рваном, без фуражки ты прешься на мороз. Спроси кого... Никто числа не знает. Летальность 100%!

Военные узоры на стекле морозном читал я нынче утром –
Арденны, Фермопилы, Сталинград, – монашеская братия Афона
Прицельный огнь вела на пустыре по ангелам –
Все в бело-белом почему-то, и также белым белое все убелило тихо...

* * *

В психиатрической больничке барон чернявый, белая невеста и сущность чистая
Гуляют в пропилеях тополиных под балдахином хинного заката,
Потом эфирные тела их Осирис сонный на спецвесах завесит,
И легче каждое аминазина ампулы, цыганской фиксы, дуновенья.

Я видел как вблизи горы-Алтынки, в тиши Разбойщины – с тоскою,
Бесславным остеохондрозом молочная заря прогнулась перед
Косматым ангелом электрошока – грозы ведь не было, и он один
Каникулы серебряные тратил, чтоб электроды навострить.

Двадцатилетним был блондином я ригидным, росточка метр пятьдесят и с носом
В паскудной драке перебитым, но слышал голоса – микробов, кошек,
Скамеек парковых, окурков, их список подлинней Гомерова реестра –
То тенор, то басок, а то гармошки весь регистр под колокольчик.

"Легко-легко от четверга и до субботы всем в мусикийской патоке спалось", –
Сказал бацилле вибрион в прекраснейшем аптечном, жаропрочном
Стеклянном домике: (совсем он в ней души не чает), но в воскресенье
Алгебраическим законам подчинись выходят цифры из себя 1, 2, 3, 4...

И мрачные загадки боли головной на поводке коротком Турандот выводит
На зарево за городом глазеть. Склони свой стебель, молодой трубач,
За ширмой горизонта, тебя никто не слышит, цветик дорогой...
Там косит Батюшков густой болиголов, табак-табак и коноплю с махоркой...

* * *

Ах, в Мончегорске совсем, совсем иные игры ладят гады –
Им посули тянучек иль мышонка – пошлют, пошлют, пошлют туда,
Куда Макар не то чтобы телят, а аспидов-десантников не ганивал –
"Момента" б им дыхнуть... и в проходящий по ложбине скорый

С себя трусы стянувши семафором зрака заглянуть: закат, закат, закат
С собой локомотив кустом боярышника тащит словно Пруст.
В торфянике двухтысячного года стрельба, распадок, ЛЭП и дали утопают.
"Я не хочу прикосновений к тому, в чем Я моё веселое плескалось," –

Я выдохнул, когда в притон на полступени ниже лимба все спустились.
Как будто Бога нет – на боковую всё валится: стаканы, облака, нечитанные книги.
Да было ль что-нибудь, а если и случалось – не со мной. Не смей, не смей
Не смей туда дышать... Коль стекла запотеют, мы погибнем...

А вальс и танго, струны, тыщи клавиш, нет, больше, и навыкате глаза,
А шелк и шорох, новенькие кеды и гибели изнанка, стеклянные коленки, наконец,
Инъекция под левую лопатку, желанья со слезами пополам и на три оборота
Вокруг оси все повернулось, будто мы Pater Noster записали палиндромом.

ДВЕСТИ ДЕВЯНОСТО ОДИН СИМВОЛ

Смерти нет здесь,
Погляди в линзы,
Как отверзлись
Звездные зверинцы.

Их матерый
Материк плоти
Скосят хоры
Ангелов в полете.

Легче нет ведь
Лечь в их синий:
Невод в 9,
3 и 5 линий.

О лишь две, нет
Сто поперечин
Мне заменит
Оползень речи.

Там, о dear,
Там дорогое –
Шею дыма
Шарит рукою.

* * *

Я – юнец
И утро
Наконец
Льет кудри

Вниз, в поля,
Где тесно
Рдеть слоям
Телесным

В дождевой
Реторте.
И живой
Тот мертвый,

Слыша тишь
Всех птичьих
Многих тыщ...
Но вычел

Кто меня
Со мною
Из огня?
............

ВАЛЕРИК

Названье станции не прочитать, леса речитативом входят в ноздри.
С Ростовского вокзала тысячекроватный экспресс луне мигнул.
Как будто умираю, и так на зеркало похож – во мне меня теперь не меньше,
Чем в далях малохольных, тьма тьму синит там, мнет и помывает.

В плен парни попадают, и как овсы под снегом не шумят.
И зла не держат на чешуйчатых животных этих однорогих.
Пили пилой Кавказа воздуся до крови, лишь полки опилок оседают
В ольшаник на безглавый труп, и он твердеет вместе с непогодой.

А где солдатская любовь была? В мозгу, под сердцем или в селезенке?
В воротной вене бьется к мамочке любовь, к мамуле, маме. Мама, о...
О чем вас с папой голова спросить хотела, когда тугое сердце тупо-тупо
Талдычило двуручные слова "зачем", еще "зачем"?

Вот ночь в зеркальных створках меркнет как недотепа-телевизор:
Стекает сперма по ноге, но кто ее просил про Бога прочитать
У Витгенштейна? Один язык язычит в голове трактат ужасный –
Про то как благо и вина, благоволенье, милость, малость, малость, малость...

* * *

Нежат сугробы,
Ах, твоя милость,
Марта утробу,
Чтоб накренилось

И их сопрано –
Румяным дымом
С плеча бурана
Неизгладимо...

* * *

Слышь, в кошачий череп Троцкого
Альпенштока ёб по рукоять
Хрястнул мой Меркадер, вот с кого
Брать анализы, раскол не шнуровать.

Желтью желть на стогны косные
Парубки сдвигают из полей
К сумеркам поближе, не обсосаны
Только даль и близь, да ты за ней.

Вместе с Лизой, тихоходом, бледные
Леденец один на дне пруда
Лижем. О, целуй туда, где нет меня,
И не будет никогда.

Это долетает, крепкий, с Бергена
Устриц вальс по УКВ,
Ах, как скручен в табакерке он
Уст, что на сердце темно и в голове...

* * *

"Боинг", выдохнувший "о аллах!" –
Дымом – пиниям в облаках,
Черемухам в белых чалмах,
Ночи, подымающей вуаль
Звезд, – вот чего жаль.

Не дурочку, роняющую велосипед,
Не бульонных кубиков бред,
А сумраком замусоренный лесок,
Кортик луны, срезающий наискосок
Волны волосок.

Амстердамский ночной дозор,
Зарифмовывающий мой позор
В ужасающий кругозор,
Аонид воспаленный хор
Под бессмысленный разговор.
Сингела скол воды,
Сохраняющий губ следы.

Ты мне око лучше лизни
Обмиранием голизны,
Умножением стыдных черт,
Не вмещающихся в конверт,
В тесной рукописи кусок,
В глину, слезы и прочий песок...

* * *

Чтобы роза Роллс-Ройса упрела на альпийской кушетке,
Дай-ка мне, ангел сердечный, ноктюрн доиграть на гашетке:
О, за невроза лозу от живота получи два разряда, чтоб кома
Юного тока нас сжала дверьми совнаркома.

Я ведь любил твои губы, Ахилла хитин, баттерфляй Лорелеи,
Красной кишкой Первомая вползшую сквозь пропилеи
Песню военну на девять грамм, не глубже детсадовской ранки,
Чтоб ее за бретельку до моих слез донесли коноплянки.

Звезды, гляди, на окраине сна завели толковище:
Мраморный мальчик дугой нисходящей полощет и свищет
Левозакрученной струйкой в ангела длани, отбитые при Веспасиане,
И небеса нам трехрядную зорю гудят на горючем баяне.

То-то мне, Господи, страшно, как на луче лихорадки,
Брезгуя носишь меня и мои грозовые манатки...
Что покидаю себя, сквозь коллектор Тобою отверстого лаза,
Смрадно зияющим Лазарем, как дальнобойщик теснину КАМАЗа.

* * *

Одна хитрованка рассказала мне, как в Тель-Авиве
Всё по кайфу, и шекелей по бизнесплану для факультета
Русской рифмы отвалили с отделеньем верлибра в Амстердаме –
Налево за седьмой подворотней у Блошиного рынка, где клёво:

Грибки, унисекс, технопати, роскошная "Травма" вся в коже,
Мухоморы из Таиланда, небольшие сморчки из Поволжья,
И ботва бесподобна. Западло ей, всех одним местом надула!
"Им на запад как флюгер повернута", – сказала мне гордо.

–––––––––––

Липкий Сингел в помоях весь – рвотой и спермой
Ненадежные звезды взошли лабудою мерцанья, задрыги!
Я стариком прикорнул у сортира, когда всех не стало уже,
С кем я трахался сладко и больше жизни любил, –

В липень, грудень и жовтень, но больше всего в вересень, –
Папочка, шарик стеклянный купи и собачку кудряву. Не буду
На тебя я серчать – Фрейд, Юнг, Адлер сошлись
В писсуаре хрустальном, ждут комплексов и самоотчетов. Подонки!

Сам я знаю без них все несчастья мои, ах не бей
По очкам и загривку. Гекзаметром жизнь отекает без рифм.
Это перхоть и сопли, и горький конец, наконец, золотой.
Я ужасен, так ангел мне молвил, губы кривя, что я перед тем лобызал безоглядно...

ПИСЬМО М.З. О СУЩНОСТИ ПОСТМОДЕРНА

С утра для силушки – борща таган,
Чтоб рыгнуть в соловьиный капкан,
Кваску закосить резную осоку
С месяцем, молодеющим однобоко.

Дизель врубить на сто га окрест,
Суходола переписать палимпсест
Непротравленными семенами,
Как арабскими письменами.

Это будет наш постмодерн –
Показавший всем из каверн
Яровой из трех букв пароль
Полей, выстриженных под ноль.

Вижу с космоса весь наш арт,
Зеленцу плеснувший на март,
По хребту сапогом ку-ку –
Слово армии о полку.

Этот в утренний холодец
Черной вилкой тычет скворец,
И в военных полей брезент,
Что хочу я рыдать, my friend...

* * *

Юнцы с миндальным профилем, с молочными животами,
Алчете не знамо что: в рот щегла взять, слечь на татами...
Глядите ж, как взошла, кончив мантры и вдохнув лажи,
Б. Медведица на звезду меньше, пробавляясь пропажей.

Чтоб она утопла вымпелом в днепровском чумном юбилее
Камвольного комбината небес имени Лорелеи,
Я в твоих очах цвета камеди себя бачу – чуткого малоросса,
С люлькой дымного пыла хлынувшего на откосы.

Что ж мое сердце мельчит, как дурачок на корте,
Среди пуганных уток и селезней в этой телесной реторте,
Ведь все клятвы не стоят объятий в ретивой
Подворотне, где ангел мне губы когда-то лизнул лебедиво,

Хочешь, в Бангкок полетим балдеть или в Иерусалиме
Приляжем приливом позора в двугорбом налиме,
Сочтя звезды от хвоста до холки, не ответив на письма,
С трех шагов без осечки пробуравив в зените скважины лисьи.

А потом в песьем "Боинге" я падаю на обоюдосладкие Гималаи
Объятий, но это я сам себя ластю, душу, обвиваю:
"О, мое чудо любимое, диво двуногое, полюбовник, прелестник
Дней моих диких насельник, – себе говорю, – ты погибели вестник".

* * *

Плескалась музычка во мне
Синичкой в зеленях,
Сияла пряжка на ремне –
Мне было тридцать лет.

На эти подлые поля
Так было хорошо
Ступать, когда б начать с нуля,
С нуля, траля, с нуля.

На это простенький мотив
Раскатишь, Боже мой,
Свою губу, не заплатив
За мамин ремешок.

Ах, невеликая цена,
Я, право, не хотел
Глядеть туда, где целина
Распахана двух тел.

Ведь то была не наша связь,
Как Анненский учил,
А казнь – и за светобоязнь,
И за позор чернил.

И, знаешь, если я умру,
Но позже, не теперь,
За нашу тошную муру
Ты денег попроси.

Такой растлительный рассказ
Путь изучают в шко-
Ле – лом мороза и маразм,
Подавшийся пешком

Вперед, вперед, вперед, вперед.
Где твой меня зовет
На малодушный выйти лед
Невиноватый рот.

* * *

Пленку цветную приклеим на телек, и с ней ландшафт совпадает
Понизу, где зеленя, и поверху, где заповедник небес.
Посередке в заболоцком бору солдатню – хохлов и кацапов
Золотит матюгами папуля и танков холеное стадо: на зачет

Стре́льбы, и отличников в ливень воскресный к Бухенвальду
Свезут на обед с побратимами: сосиска с капустой и фрёйнд
Вилли шнапс в закутке разольет, он тебя: Майкель, Майкель,
Бледным взором полощет на мелководье погона, пятерней замерев.

Побратим в побратима амитарбоп митарбоп не глядя,
Солонину и соль рудников желтоводных особист Петрунько
Посулит: от уранидовых жил в двух верстах уранея в Саратов
Бледнотелым Ураном войдешь, пожирая меня не шутя.

Геркулес на плацу, беломраморный в бане с черничником
По краю живота Адонис – до метемпсихоза мне намываешь вихры.
Но я старше тебя на три года, на тридцать, чем плачут...
И в большую, как белое поле, как снежная пашня, как Вилли,

Астрономию родинок смотрят горючую, о дорогой мой, прости...

* * *

Сыворотка чириканья под утро тревожит Саула, и потому
В час, когда киснет молоко, шесть боевых котов наготове
Из хрустальной пепельницы катапультироваться по одному
И за воробьями сновидений гнаться, как за ангелом Товий.

Первый – в небе Иерихона ведет треугольный боевой самолет,
Второй – амалекитянам на бойне мстит за ледяные постели
Перистых облаков, третий – за сердца моего заброшенный огород,
Четвертый – за солнце, не повернувшееся на золоченой турели.

Пятый – ты не догадываешься, за какой ветхозаветный, за какой
Укоризненный, жалкий и жуткий без всякого смысла...
Как зов губ... И за полный крах налетает шестой –
Краденым равновесьем неба, сломанным звездным коромыслом...

* * *

...Сладкая парочка – латыш и датчанин,
Обрывок английского на причале,
Скользкая ниточка весенних бегунов
Сквозь ушко вечереющих пиров.

За все, за все – за осадок сладчайший,
За рожок парома в волне тишайшей,
За все, что простил я, – за хину и йод
Пусть заплатят Анубис и Тот.

За жар позора и слезное зренье
Всполохи таблицы приумноженья
Белой ботвы парниковых вилисс
Провальной "Жизели" – прижмись.

За уколы в сердце пьяного веретена
За твоего тела тихие рамена.

За тяжеловесных ангелов перелет
Над вермутом, который никто не пьет.