III

* * *

Па́рами на поля
Переливаясь, юля,
Особи слизней, червей
Выползают смелей,
И сияющий клей
Им лобзаний милей.

Два ведь менее одного,
Подглядывающего в окно
Месяцем из глубин,
Где рвет андрогин
Аккордеон в ползари –
Так выбери и заговори:
Синий тестостерон
Снегом со всех сторон
Набивается в рукава,
И мужает трава.

В горючих лесах
Чем же пропах
Лучший друг, моя
Выпуклая колея,
Удушающая шлея,
Мимо лия
Раскрасневшееся вино,
На поверженное руно...

За совиный обол
Я тебе покупаю пол-
Черепахового... никому,
Ни одной и ни одному...
За деление пополам
Я еще половину дам
Утопающим судам,
Цветущим садам,
Убывающим рядам
И невыносимым следам...

* * *

Жуков, Жуков – пастырь жужелиц железных
Полководцем на ужасной Мойре, полкодавом
Так не смотрит на войска, как ты, любезный,
На меня, нелюбого, наверно...

Скучно, скучно пишет К., но в столбик пыли
Окунает цикламен военный и цитату
Цепенеющего поцелуя – как автомобили
И трамваи с часом утренним смешались.

Близкая близка, – бормочешь мне, – и обрезанье
Уда знамени дивизионного по бахрому до крови,
До запяток памяти, до дрожи, со слезами
Уходящего огня в железный Ледовитый...

* * *

Шведы пропивают золотую крону
Севера, а итальяшки всю проели
Лиру средиземную, и мы рубля попону
Геморроем вытерли, тикая по свирели.

Тошно-тошно мне за щебет-щебет-щебет
Русских "щ" и цокот телеграфа.
Выдь на шлях – нет звезд и продан щебень,
Что "не слышно поступи", как пишет Сапфа.

Жадно-жадно-жадно во всю строчку жадно
Предаваться флагелляции, не больно
На десятый раз, жестокий мой, прохладный
Край любимый выбранный безвольно.

* * *

Тянет к мужчинам, брившим в юности на груди глобуса военну карту,
Нудит узнать сквозь астму моих освободителей и фистулу палачей
Трубный молодеющий баритон отца, восходящий из пучин Урарту,
Об устройстве царского ТТ и первомайских победитовых печей.

Тянет глядеть на них в трамвае, в картезианском свете, в бане,
Выруливающих из парилки на большак с шайкой жалоб наперевес,
С ледовитым веником, по брови в мировом холоде, как Титаник,
Помывающих срам своей юности, сгинувшие бицепсы, пробитый пресс.

Тянет тянет понять, как они в прицеле разумели не имущих мора,
Что им ревела тогда простата в подполье молодого живота.
Говорят: ах, писк кутенка, скрип розы ветров, фортка в дали коридора,
Рвота, печиво, слезы, лучшие воспоминания, голая пустота.

И вот я, наконец, говорю полночи с возлежащим на софе этруском,
Внутри него полощется еще теплый пепел, засыпанный по соски,
Это отец мне гудит затуманенным, стеклянным, тусклым
Белым голосом из небытия, со дна траншеи, привставая на носки...

МАЛОРОССКАЯ БАЛЛАДА

Под темный свод
Прянет пилот
Оторопело
Кубарем белым:

Дружку письмо
Мнет он восьмой
День: "Я покинул
Слез Украину

Не попроща-
Вшись, без плаща,
Что у тебя я
Бросил, тика́я,

Но волейбол,
Пляж и прикол
Твой у запруды
Золотомудый

Я nevermore.
В липеня хор
В Днiпро с откоса
Сгинь у насосной

Будки, и уст
Больше не трусь,
Стиснувши, сдвинь их
С семерок синих,

Больно мне аж.
За тот вираж
К жуткому краю
Я подлетаю.

* * *

Парни, сдуру выпрыгнувшие на лед,
Рыбачок, пропивший свой перемет,
Пристань у Михайловского Дворца
Желтая с левого торца...

Кто же, Господи, это с собой заберет?
Видимо тот, кто вынырнет и не замрет
Здесь, тут, из полыньи, всерьез, навсегда,
Скользнув темными брызгами в провода.

Тут же и ты, мой жаркий волчок,
Заводящийся с пол-оборота в один качок,
Лизнувший семёрок синюю карамель
В обертке зори, съехавшей с петель.

В ней – пьяная пава и пива пивец,
Сплюнувший им на шузы юнец,
Тинейджер, Улиссом заливший в слух рок,
И попавший мне в сердце волшебный стрелок.

Список, любимый мной с дальнего конца,
Вызывающий слезы, румянец в пол-лица,
Миокарда, как писано – роковое колотье,
Плеснув меня вверх, как недопитое питье...

* * *

А боли боюсь, боюсь, боюсь, трепещу и ее ужасаюсь,
И каждый, Господи, и каждый не крепче вишневой косточки,
И ты, пчела самоуверенная, над розой в своем тюрбане нависая,
Пробуй, пробуй этот воздух, как Сусанна купальни досочки.

Пробуй, пробуй, ласточка-настройщица, поусердней молодого Давида
Каждую струнку, каждую струю этого жара, этого заката страстного.
Вот и арфа сумерек, жалобой у запястья сжатая, стиснутая обидой,
Досадой сотрясаемая, а вот и слеза оттенка ненастного.

Вот и ты, всего опасающегося, жизнь моя – пигалица, юница,
Толчки лимфы к ночи усердные и кровь как никогда борзая,
То ли вода в купальне перегрелась, то ли душа томится,
То ли сердце никак не утихомирится – мерцает и ерзает.

Вот и страстная, со следами истерик, перетекающая в стервозность
Русская болтовня звезд, месяца кавказские загибоны хмурые,
Слышимые Толстым и Лермонтовым совершенного резко,
Грозящие нам мордобитием, а им – поцелуями и шуры-мурами.

Им – разговоры одинокие, а нам – телеграммы блатные,
Серы, пороха, чернил, туши до самого блеска втертые,
В небеса полуночные, беснующиеся, болью переполненные, налитые,
Татуированные, полуживые, полумертвые.

* * *

Не зажигает паром
Балтики ровный бром
Золотистым пером,
Преумножая урон
Тем, кто вдевятером
Меньше, чем лоск и гром,
Вывернувшего на хром
Кожи ночной капрон
С Марсия за бугром,
И поделом.

Можно уйти отсель,
Если б не лучший хмель
Фортелей, что форель
Бьет о мою купель
За ледяной апрель,
И мне сосна и ель
Передают шинель
Легкую как метель
На легион петель.
Так ли, Адель и Лель?
Заперт отель...

НА МОТИВ ИЗ КАВАФИСА

Игорю Померанцеву

"Караганда – Армавир" пассажирский, им крест-накрест
Шнуровал ты армейский ботинок страны, и внахлест – "Барнаул-
Кишинев". Пососи леденец-петушок, цыганея, чавела!
На перше акробатом товарищей держишь квадригу, вспотел весь.

Как баян твоя грудь хороша, баритон для профуры, наколка
ВДВ на плече, анекдот, и "Макаров" тебя поцелует взасос, отпусти.
Наплевали соседи сюда, дядя Юра как крыса прошел, и паук
Посмотрел на меня исподлобья.

Со строфы #3 начинаются крайности. Перво-наперво: с "Правды"
На крыльце золотом Королиха жрет курицу, карауля перину, подушки
И Чапу, что лечебно ей вылижет язву на ляжке. Жарища.
Мне мерзит все, паршой угрожает, поносом и рвотой, микробы

Первомаем бедовым ползут по сметане, вот варвары, ты же,
Во-вторых, в интернат отправляешься к ночи – мамочка с блядок
Армянина Ашота-задрыгу за ноздрю приведет в закуток. Нанесет
Щедрый ебарь игрушек – пистолет водяной, дай мне струйкой

В Королиху пальнуть. Не даешь... Ну, говно ты засохшее, в-третьих! Анероид
Без тебя растерзаю. Вот так, пиздобол ты и хуй! Через лето
Мы на море, наверно, поедем! Вот так. Отвали, шелупень.
В померанцевых рощах Кавафис ягодицы считает подросткам,

Разодетых мартышек суля и дельфинчиков пляжных, чтоб рыбку
Увидать кое-где, – счетовод-детолюб, – чуингам дожевать унижался...
В Балаково АЭС возведут, это в-пятых, в-шестых и в-седьмых.
Ты ж, в-четвертых, обмывая с Макеевым "Ниву", в гараже задохнешься, мой олух, я плачу...

* * *

Милая лисонька, крестница черемуховых холодов, девица,
Сладко ль, зазноба, на полусогнутых крыситься, в нашем ареале водиться,
Как не колет пашинку, ответь, что-то вроде кустиков на бульваре,
Незализанного увечья шрамик двойной, полученный при облаве или пожаре.

И все это происходит под Божиими лучами, у Литейного подмышкой,
К тебе песьих подворотен Айболит, дипломированный докторишка
Подгребает и лезет под кацавейку пятипалым стетоскопом стылым,
Похищая колотье сердечка, хищно вдыхая добрую треть твоего пыла.

А так как вся ты – колос, зверек, пташка, объект промысла и обмолота
Для того, кто в нелюбых тучах, в капюшоне славы, лентах лучей, в ячеях и сотах
Бдит и бачит, но не кажет и соринки в око иль в ноздрю искры,
Чтобы ты всё пытала своим телом, на душе натирая едкую слезную риску.

Вот из чего ты сроблена – из липкой пыли, нечистот, душной дури, родного хлама
Чудить со скотской песней, обняв эту урлу поперек нотного стана.
Там, где урчат черноземы, свищут солончаки, ухает торф, ноют суглинки, –
Тучные черви зовут розоветь в хоровод, молодеть после линьки.

Так ли врачуют соленые ранки или сухие болячки слоят и песочат,
Чтобы предстать тихими ябедами пред твои, Господи, многоочитые очи, –
Это спускается ангел некрупный весь в голубом в лазарет лазурита
Взять мою душу, что, словно оспинка, на предплечье мира привита.

* * *

Вот, папуля, поля, что ты танком рыхлил, боронил и твердил.
На вонючем прекрасном вокзале в семь сорок, цедя земляное
Желчегонное пиво земли, – я из лесу вышел из чащи к тебе –
Шандарахнутой в сердце дубровой, смотри, – отвердел перламутр

На мизинце у мамы, уносят два ангела ватку, – несут
Ацетоном пропахшую дуру зори на восток, чтоб горючий шлагбаум
Опустили плененные немцы, и фрейлен побежит к молоку
Голубеть над посевами в верхней октаве, и страшно мне до смерти там!

Немцы, немцы в теснине возводят дома по-немецки, аж кости болят бо-бо-бо!
Но как пиво лилося, как дикие войны слегли наповал на поля, –
Там сам Кононов Коля, о стыде позабыв,
На меня поглядел с темной лаской, из земли ковылем народившись...

* * *

Залиловели зори, полюбуйся стыдом незапеленатых снегов, ведь смерти
Как будто нет у середины марта – за облаком такая плоть болеет, что уехать
Я не могу ни в Мюнхен, ни в Ливорно, и дожидаюсь,
Пока волчанка плечи, грудь и шею небес охватит.

Как бы в берлоге видик я смотрю про то, как темный компас поломался
В медвежьем подсознании, искра вот-вот уткнется укротителю под сердце
И выйдет пинией в семи верстах от Фьезоло – там снега не было
Пятнадцать лет уже, ты знаешь? Леса портянками не пахнут. От никотина

Зелено-красный попугай лимонно-голубому советует отвыкнуть навсегда.
Как кожа коже отвечала – словно арфа касаньям детским,
Когда побриться я хотел. Но что за возраст? Что за утро, что за снег...
В каком элизиуме полчаса последних? Какие золотые разговоры...

* * *

В перископ взирай на волны – только шапок страусиные султаны не забудь.
Кто сказал, что плоть – звезда ручная, в самый лютый жар не утолить, а промокнуть
Умоляя, мямлит блеск и лоск свой. О, роса на сердце – пылкие брега Александрии
Огибая, проступают тенью родины влекущей, так ли, милые мои и дорогие?..

Это сон, а снам я угрожать не смею, спи и снись себе, себя собой дробя,
Жабры сновидений раздувая, но за слезы слизня и за селезенку соловья –
На волне горячей станешь реять в брызгах, тупо соловея.
Пыл и жар все это, Господи, вот так, туда, как скользко и светло, веди, еще светлее.

На мою штанину может ямбы златошвейно куцый хилый кобелек.
Я слова забыл списать струистые, как в захолустье сердца разжигает камелек,
Чтобы ясно было, как поползновения текут – почти ручьи рептилий,
Всю любезную брюшину нижнего Поволжья заливая золотой морзянкой без усилий.

* * *

Все кончилось, улеглось, заглохло, стало гнездом для подлущивающего устройства.
Там обитает водяной знак твоего голоса, в лучах невзрачных.
О, не юношеской стрункой, а нагрублой жилой, к которой не то чтобы там Ойстрах,
Да чего уж, ножку на нее не вскинет безупречная брезгующая всего собачка.

Погляди: в зоомагазине на устах игуаны не вянет вечнозеленая улыбка,
Уф... как все мертво-мрачно, и если я тебя никогда-нигде... и довольно-хватит.
О, на фото, липнущих к перстам криминально, о, на хомячках беснующиеся в опилках
Та же тень лежит, что нас полой прикрыла на однокрылой кровати.

Ну, что пчелу жить понуждает, если не пылкой жимолостью одержимость,
Если не то, что, попадая в порочные следы, бесстыдные пятна, множа улики,
Мы совсем твари или дерева, и мне до листвы, мой ангел, до коготка, моя живность,
Себя жалко, и я полощу сладкий список утех в твоей ушной раковине невеликой.

БОЛЬШИЕ СТИХИ

ИНСТРУМЕНТАЛИЗАЦИЯ ТРАВМЫ

Словно поцелуй в родинку подмышкой этот мгновенный городок на склоне,
Оспина, ожегшая плечо мира, весом в слово секретное, ведомое одному мне,
Ах, больше никогда две команды наших дельтапланеристов не сойдутся,
Потому что от туч стрижей в помраченных небесах живого места нет...

Бок другой подозрительно белой горы распилен на жалобные надгробья,
По откосу змеятся невинно розовые розы как сон о том самом, том самом сне,
Что вытеснен, как варваров табор, регулярной гвардией на периферию,
Но дожидается своего часа, чтобы все-таки за все отыграться, за все.

И вот именно об этом и пойдет в дальнейшем нехорошая речь и темная.
Все началось с появления кондуктора в вагоне, как только тоннель
После Флоренции мы миновали. Кондуктор в галстуке сбившемся,
Незастегнутый мрачный кондуктор, схожий с портретом одним

Кисти Мазаччо, который в свою очередь звучанием имени напомнил
Мне приятеля детства, дружка, дикого мачо, хоть лицом походил на отца,
Испытывавшего страсть к систематике, он всё раскладывал
Не то стоматолог, не то часовщик, не то масон – по норкам бюро инструмент,

Хотя вообще-то он был танкистом и перевалил за полковника, но это во-вторых, а
Во-первых, когда я любовался инструментальным порядком жестоких
Холодно блескучих вещиц, меня всегда посещало темное чувство восторга,
Что вот-вот я что-то пойму, осознаю, открою, как, например, Дмитрий Иванович

Менделеев таблицу свою – и периоды, группы, ряды всей-всей жизни
Предо мною, сверкая, в необоримом, неведомом, сладком и стыдном порядке
Предстанут (для прозы это было бы слишком, а для стишков – ничего, все путем...)
Я из ящичков все вывалил на пол, но обратно, конечно, – увы...

Когда я наказан был для проступка такого непомерно жестоко,
С криками, рукоприкладством, угрозой сожженья игрушек и удушеньем
Руками – папа показывал дважды, как он сделает это брезгливо,
Я темнотягучую благость испытал в детской низине своего живота,

А что дружок – генитальные игры, урчали как голуби, сонные гибли
От нежности бабочки в банке, но не к друг другу, а только к своим
Малахитным, лазурным, фасеточным веждам и к капелькам семени,
Что хилели на синем сатине ночных эфемерид интровертов.

Тут кондуктор заламывать руки мне стал, навалился и по-итальянски
Зашептал отвратительно тихо, как нельзя никому никогда потому,
Что в запретную зону мы въехали – скальпель, иголка, рейсфедер
На вагонном стекле, по руке, по щеке, по плечу... Ох, не дыши мне в лицо, не души...

ТРАНСЭКСПРЕСС

Буржуазная Швейцария, прощай, я с наслаждением сегодня в 20:10
С Бернского вокзала твои нежные молочные манжеты, снеговые помочи, где лыжники застежкой раздвигают склоны – оставляю,
Курточка до середины бедер, шарф "chanel", крепкие пачули – вот неброские детали,
Темные очки еще, загар недельный – список глупых-глупых сувениров...

Вылетает из разреза медальоном, зайцем из лесополосы, шеметом из асфодели
Легкий Ганс со склона – прямо в мое сердце, мне тогда над рюмкой граппы
Сквозь дремоту что-то детское виднелось: олово, солдатик, Андерсен; прямо
Жар меня оплавил, аж до слез всех жаль, не дослужился до сержанта

Рукоблудник, не уважил Ганса-Христиана он по-христиански, и спалил его
Старик-паскудник. "Ты в альпийском батальоне не служил стрижом?" –
Очнувшись говорю я, глядя в голубые очи парня, что напротив невзначай уселся.
На меня он смотрит улыбаясь, на шезлонге развалился, длинноногий.

"Я в дивизии Амурской сборы проходил, но до амура так и не поднялся, dear", –
Отвечает он протяжно. Что-то тут со мной стряслось, как будто в понедельник
Отключили и водопровод и отопление, грозным дроботом уперлись в двери,
Мебель подожгли, а книги через семь секунд пылали сами.

Это вытеснение. Челку я со лба смахнула. И трансгрессия, иль вовсе
Наважденье, подступы любви, ужасный комплекс электрический Эдипа-душегуба.
О, заговорю с ним басом, и пропало все, что и начаться не успело. Я бретельку
Тихо-тихо поправляю, след загара, пиромания и Пиранези, узник в узнице,

Все заперто во мне и швов не видно – силикон и эпиляция, подтяжки,
Перемена имени, фамилии, страны, иссечение сумрачного срама,
Выкрутасы матери-тиранки, битте-дритте, и психоза портупея
Закрывалась на защелку суицида. Цугом-цугом запрягают помраченья.

Без подробностей, но жалобные склоны помывал с утра туман, как бы цирюльник
Должен был вот-вот с опасной бритвой появиться как в стихотворенье,
Замок вдалеке, канатную дорогу соскрести, три ресторана, год, число и месяц...
Чтобы все бессрочно продолжалась. Шёне мюллерин. В тоннель заходит поезд...

ОБИЛЬНЫЕ РИФМЫ ИОСИФУ ПРЕКРАСНОМУ

Словно градусник с серебряной хребтиной из-под крыла папулиного
Вынули Иосифа – он еще над каждым сном своим мурлыкает,
36 и 6 десятых тянутся мур-мур и гули-гули его,
И ни в чем другом не рубит он, не вяжет, так как во вселенной хвороста еще и лыка нет.

Нет еще и сумеречных звезд, да и небес, где б речи заводили они,
И ночной загар ожогом не прильнул еще к холмам без жалости.
– Ося, – укоряли братаны, – ведь ты такой полуулыбкой встреченный
Этой жизнью, ну не подличай, ну человеком будь, пожалуйста...

Так его встряхнули крепенько, что и кровь не разбредется покалеченная,
В жилки ввинчивается буравчиком правозакрученным.
Повалили-потащили-отоварили – через три часа его следов узкоколеечка
Пропадет в песках. О, какой словарь мольбы перепесочен и изучен им.

Вот он видит-разумеет, и своей причастностью напуган так по-отрочески, –
Египтянок глинобитные лобки, чувственные хатки, розовеющие мазанки.

Нильская бодяга его тешит, рыбки радуют. Что ж душа – ужасная рептилия
Липнет ко всему, что брезжит, движется и ничем не брезгует.
Если я умру, то чувств моих расплывутся легкие флотилии:
Парусники восклицаньями румяными груженые, всполохами, всплесками.

С телом истлевающим все ясно мне, но разве невостребованным
Может оказаться возбужденье это, темное желанье, боль, отчаянье?
Чем все это станет? Садом к ночи застывающим, нет – небом над ним,
Склонным воплотить все формы отчуждения и одичания.

С опытом тактильным распростимся, с выгнутым, легко усвоенным
Языком египетским с тонкой стрункой зычной так крепчающей
В нижней части поцелуя, как и с мочками припухшими, с завоями
Пылкой раковины мира этот хаос дорогой баючащий, качающий.

Разве вагонетки хвастовства ту-ту и с ними все товарняки пророческие.
Да и разве были с ним они хоть как-то сцеплены и связаны?

Так прости же, сфера помраченная с остывающими наконец планетами
Мыслей моих милых улепетывающих. Да и разве были мы
Учтены в каких-то списках: идиотами проснемся неодетыми
С клинописной жалостью в уме, слюнявыми, в конце концов, всё и вся простившими, умильными...

* * *

Братьям-близнецам московским комсомольцам Унылко

"Мамаше приелась дочь, и она тихоню 3-х лет на участке
Душит прыгалкой, расчленяет тело, обливает купоросом,
В топи утаптывает останки, но на другой день
Все выбалтывает по телефону мужу – никчемному отставнику,

С которым не живет, и он копит на нее ярость, и тайно
Приносит с собой кол возмездия, выточенный из черенка
То ли лопаты, то ли мотыги, и без слез детоубийцу
За садизм со словами: "Получи!" – забивает.

После варит сегменты жены-разведенки с перловкой, лаврушкой,
Наедаясь, к слову, впервые за годы реформы досыта.
Его вяжут менты, заподозрив неладное по сытому лоску!
Ну, тут слава: спецкоры, по телеку в полчаса интервью

О таком криминале (об исчезновеньи малютки ни слова).
При подробном обследовании в его кале эксперты
Находят ДНК необычной структуры.
Пригласив ясновидца, натурально, к стене припирают.

В трансе он сознаётся, что член партии, некрофил и садюга.
Жутко крутится рамка и свеча погасает. Пиздец!
Но его под залог выпускает судья, перепутав с банкиром-ублюдком.
Он опять за свое – тещу со свету сжил, сделал фарш из нее

И скормил новым русским элитным аквариумным рыбкам.
Прописали об этом в газете, что такое еще Нострадамус
Предсказал, и чему ж удивляться, коль в одном Люберецком колхозе
Однояйцовых мужичонка родил близнецов – поросенка и крысу.

Развиваются без отклонений в государственном Доме малютки.
Правда, к анаше пристрастились, на выходные их отец забирает –
Хрюшу и Крыса Унылко. И это не первоапрельская шутка,
Так как опубликовано в мае со ссылкой на эксклюзив ИТАР-ТАССа.

К слову, дочка жива, так как сразу ее подменили,
Заподозрив неладное по выражению жениной рожи,
На похожий муляж инопланетники, сверху всё увидав с НЛО."

Коренной россиянин, москвич и обиженный вкладчик
Ваш
Трофим Амфидольич Фонлебен.

* * *

дачному пейзажу

Нежноплечий, твоя плавная лениво провисла
К горизонту мембрана, вздуваясь припухлостью низких
Неопасных холмов, с них зимой можно полчаса ехать
На прогнутом иероглифе санок. Ну садись, прокачу...

С колосников небеса опускают – голубей голубого (прости) –
Словно спирт, могут вспыхнуть от скрежета. Стихни!
Не скрипи раскладушкой, не садись на мопед, не ори, матюгайся,
Друг, потише, сгорят от бесстыдного слова,

Прогорят до глухой пустоты. Чуешь зуд в левом ухе?
И в правом? Это факел из газовой скважины хлещет. Разруха.
Далеко-далеко-далеко – еле видно. Тишина зашумела
Форсункой в узкой жилке височной твоей.

Пожухла пшеница – горючку налево пустили коммунисты-педрилы.
Стоит, выгорает родная, как пушок у тебя на запястье, тем лучше,
Тем печальней участки бахчи – арбузы и дыни, под деревом – сторож.
Помнишь, молнией этот дубок раскололо? "Как ебнуло..." Я же

Просил сквернословье оставить – тишина, небеса, понимаешь.
В лепоте лепрозория – линька лесбийской лепнины, и ливера ливни в Ливорно –
Это тучи. Красиво? "Заебись." Боже мой. Помолчи. Только раз
Наполнялась огнем эта щель, как пергамент прорвали внезапно,

Чемодан с антресолей роняли, состав под откос – сто вагонов,
Тыщу лампочек сразу в помойку, мама рамы промыла, и мыла, и мыла,
И слёзы по стеклам, и фартуки влаги из таза все плещет и плещет...
С тормозов все съезжает, налей же...

* * *

Не щекочет рождество гнутым перышком дымка локомотива
Ноздри чистого заката, вытекая на долину
С тушей месяца-гермафродита на границе низменного горизонта,
Истекая на границе лучшего из лучших истечений

В зацелованную цепкими искусствами застежку.
Тут уместны слезы – ну хотя б за папочкину фиксу
Белую под бритую губой и за розовую мочку Мери, что дала мне
Под неровный нервный выдох мой, за смерть, муру и шум автомобилей...

Ели в инее по бороду как марксово ученье, ствол прикладом ёбни –
Все посыплется: и на детей микроцефалов, на зайчиков и трясогузок.
Вечера, как девки, голыми гуляют, пряча денежку блескучую в срамное место,
Если бы еще роптать, то не различить и терции, что вспышки разделяет.

Ферму "Александрию" Антоний покидает на веселых белозубых лыжах,
Путь его – в заснеженную пустынь, к лепрозорию секретному, где с плотью
Постепенно расстаются. Ногтем он царапает ледышку: " Это стильно –
Чистое существование без бытия почти что".

* * *

1

Веспер взошел, псы все столбы обоссали, облизали прилюдно
Сфинктеры сладкие уст миллионы влюбленных друг другу, – пылища.
Нечем крыть, как болонке болонку, – из Африки ветер
Барханы рейва сдвигает, что так мне тускло-дремотно утробу волнуют.

"Хорошо все же жить", – Миттеран аденоме сказал. Вот ведь
Написал: "Уж и варвары в Риме без стесненья на стогнах долбятся", –
К. Кавафис, с нарукавника сняв спиралькой завитую туго шерстинку
Ибрагима-Али-ибн-Саида – разносчика фруктов и прочей заразы...

2

Это шуточки, штучки – тихие жалобы, прелюбодейства соседского тихо
Ночью звуки текут из розеток, сквозь скорбный розарий напорных
Крашеных охрою труб, о-хо-хо, о-хо-хо, о-хо-хо, о-хо-хо, о-хо-хо...
Эспаньолку, усы и в ухе серьгу я в военном билете рисую себе до двух ночи.

Дураки дураком дурака... утишаются в поезде – пасынком треф забулдыга
Кроет давалку червей оттого, что все, видишь ли, швах
От Тамбова до Борисоглебска, по глинам вприсядку, в колее записным казачком –
То тюряга, то шахта, то розовый домик военных, то обычная русская дыба.

Мать виновна в ядреной зиме на выбритой розовой роже сынули,
Что с апреля по март всё лютует – он не люб никому, никогда, нипочем, ни за что...
И не слышит Спаситель, как неясыть поет Аллилуйя в тёмноеловых лесах
По Волжским откосам, где гранатами бьют осетров, пустельгу, всех подряд. Отвали ж...

* * *

Вкопанным
Саженцем
Мощным
Себастьян
Тополем
Кажется
Мне еженощным,

Днем же – бурьян
В розовой буре.
Дико Мичурин
Стрелы привил
Невзирая,
Что он умирает.

Но отчего я
Улыбку
Не прячу?
Выпукло-зыбко
В облаке зноя
Смерть не маячит.
Дышит градирня
Облачно-мирно
Слез не лия
Низкою ватой
Одутловато.
И Себастьян
Словно туман.
Вот и лица нет,
Он Тициана
Поздний сынок.
Он водомеркой
Спешит на восток,
Где жар не меркнет.
Где жар не меркнет.
Где жар не меркнет.
Где жар не меркнет.