Если бы моя судьба сложилась так, что я был бы вынужден жить в этом городе, то о лучшем месте, о лучшем виде из окна я и не мечтал бы. Это следует описать, чтобы многое стало ясным.
        Мне и посейчас зрелище, видимое из их окон, представляется видением. Как если бы черно-белая фотография оживала, когда, всласть на нее насмотревшись, закрываешь глаза. Вообще в их жизни на склоне холма, в утесе кирпичной башни на восьмом этаже было нечто от фотографии, – их нельзя было застать врасплох, они были готовы к съемке и разговаривали и вели себя так, словно вся их маета, перетекающая в хаос прошедшего времени, имеет цену, ну, солей серебра хотя бы.
        Когда я заявился к ним со звонком, с назначением часа визита, с долгими подробными описаниями транспортных развязок, автобусных маршрутов, которые чуть хуже, но надежнее трамвайных, почему-то с перечислением железнодорожных переездов, где можно прождать от десяти минут до получаса, потом подъезда с торца, плохо работающего небезопасного лифта, сейфовой двери, где еще нет звонка, так как эти пошлые квазиптичьи трели немыслимо слушать и т. д. и т. п., – то, выйдя на балкон, я поразился тому, как время суток, глупый календарный час может смешаться, как подкрашенная жидкость, с совершенно иными изумительными вещами. С далеким гудком еле видимого парохода, с подвешенной связкой циклопических луковиц, с куртуазным приветствием их маленького сына, преувеличенно хорошо воспитанного. Стеллаж с его многочисленными фирменными игрушками по упорядоченности мог потягаться с таблицей Менделеева. У пухлого мальчугана должна была быть борода, сюртук и золотой брегет на цепочке через живот...
        Они стремились к евростандарту – тотальной белизне и гладкости.
        Непобежденной оставалась лишь лоджия, заваленная прелестными пожитками.
        И сегодня, невзирая на время, превратившее случайности в пылеподобную труху, а из сильных впечатлений извлекшего острый и неизживаемый вкус, я все еще храню в себе невероятный и нежный вид с лоджии восьмого этажа их дома на холмистой окраине моей родины.
        Я бы вообще-то хотел оставить эту топографию в своей памяти в виде чистого описания, без какой бы то ни было рефлексии, просто вид, просто пейзаж. И можно спокойно стареть, созерцая его.
        Эти люди, к которым я пожаловал в гости, изначально относились для меня к той же породе тихого зрелища, я ничем общим не был с ними связан, и, кроме одного безумного друга – пьяницы, даже алкоголика, теряющего разум истерика, у нас не было ничего общего. Под "почти" я подразумеваю редкие встречи у милых людей.
        – Через год здесь будет все устроено для барбекю, – важно заявила она.
        – В лоджиях Рафаэля не жарят мясо, – пошутил я.

        – Милая мамочка, я прошу прощения у тебя и у Микеши за то, что я рассыпал "леголенд" с пиратиками...
        – Я-то прощу тебя, мальчик, немного повременив, но вот сможет ли простить тебя Микеша – большой вопрос. Ты ведь нарушил распорядок дня, а сейчас, тебе прекрасно известно, забывчивый друг, время, отведенное чтению и рисованию впечатлений карандашами.
        – Ой-ой-ой, но, может, он меня все-таки простит? Мне бы очень хотелось, чтоб он меня все-таки простил, я так боюсь его гнева, – запричитал ребенок как в сказке о хорошо воспитанных детях.
        – Наказание может усугубиться, если ты не избавишься от отвратительной привычки именовать Микешу в третьем лице. Поди в детскую, плотно закрой дверь, а я сейчас попробую поговорить с Микешей, – сказала она, без тени улыбки посмотрев и на меня. Сдерживая слезы, мальчик ретировался, закрыв за собой дверь – тихо и плотно.
        Через несколько минут до меня донесся тихий монолог:
        – Микеша тебя не прощает, так как ты нарушил порядок. Он даже передал, что собирается прийти и наказать тебя.
        В ответ раздался сдавленный писк.

        – А сейчас будет сладкий стол. Ведь вечером так приятно почаевничать...
        Мы перешли в просторную белую кухню, и я бы нисколько не удивился, если бы увидел четвертый прибор – для Микеши. Но его не было.
        – Что-то наш мальчик расшалился, – тихо промолвил хозяин. Он вообще-то был в этом доме на вторых ролях, так сказать, певцом за сценой.
        Стоит описать меню. Оно было душераздирающим: сладкий немецкий ликер цвета дыма над трубами завода "Крекинг", немецкие же кексы в серебряной бумаге, джем из консервной банки. Хозяйка сдержанно улыбалась этому импорту из ближайшего ларька. Да, еще у всех троих рядом с чайной чашкой лежал "Марс", и он должен был нас, как говорится в рекламе, "зарядить бодростью на целый день". Но день уже подходил к концу. По-моему, они просто отобрали гуманитарную помощь у какой-то старухи. "Вот это скупость, – подумал я, – от этого стола не может быть никакого стула". Тем более мы восседали на высоких неудобных табуретках.
        – Мы как Оман, Артаксеркс и Эсфирь. Помните, у Рембрандта? – блеснула хозяйка.
        "У них на столе не было "Марса"", – сказал я сам себе.
        Потянулся культурный разговор о культуре. И это тоже было невыносимо и душераздирающе. Я спасался только тем, что давился ликером и выходил на балкон, где через год должен потечь жирный угар барбекю.
        Вечерело. Ликер кончился, а я почему-то не уходил.
        – Может быть, пригубить что-либо более крепкого, – возбудил я тишину, прошиваемую только тиканьем пошлых настенных часов в духе Дали, стрелка на потекшем блине циферблата уперлась в "семь", – пока не поздно, можно и сходить.
        – Да что вы, сейчас одни суррогаты! – вскричала она с какой-то нечеловеческой брезгливостью.
        – Ну, не одни.
        – У нас вообще-то все свое, так сказать, с дачи, не знаю, как вы к этому отнесетесь...
        – К этому я отнесусь хорошо.
        – Павел, набери штоф.
        Павел набрал.
        Дивный-дивный самогон, дивные-дивные сладкие помидоры, дивные-дивные малосольные огурцы. И разговор у нас совсем другой пошел.
        К середине штофа выяснилось, что она женщина необыкновенной доброты. Или я что-то упустил, но когда стал прислушиваться, то понял, что путаная история уже подходила к сладостному завершению, и та женщина, о которой шла речь, выглядела просто из ряда вон, восхитительно, а муж так ее любил и нежил, что даже сам подкрасил ей помадой губы, оправлял складки и вырез платья, взбивал челку... И я напрягся при словах, сказанных с радостной улыбкой, что она, та чудная женщина, совершенно, абсолютно ничем не пахла...
        – Почему это совершенно ничем? Ведь хоть чем-то пахнут...
        – Я имею в виду очень неприятный летом запах тления. Ведь иногда к покойнику невозможно подойти.
        Тут неожиданно вступил певец за сценой:
        – У нее, помнится, были очень хорошие работы по Тамбовским говорам, где она приоткрыла проблему аканья...
        – У этой злобной суки, Павел, да будет тебе известно, хорошо приоткрывался только кошелек, когда она экзаменовала заочников!
        И хозяйка, горя углями ненависти, описала несколько жарких эпизодов, которые покойную характеризовали не с лучшей стороны, а, скажем честно, – омерзительно. Партийная карьеристка, бездарь, существо удивительной злобы, блядь и подстилка, только в гробу в ней проступило что-то человеческое. Но смерть вообще великий лекарь. Она так преображает людей. Сильней, чем сон.
        Под эти речи сыну в печке СВЧ разогревался спартанский ужин.
        Стрелка стекала к "девяти".
        Действие развивалось по законам С. Дали.
        Штоф опустел.
        Ребенок, постучавшись и пропищав: – Можно войти? – принес поднос с грязной посудой. Уходя, он грустно сказал:
        – А теперь я хочу пожелать всем покойной ночи и передать мой привет и благодарность Микеше.
        Именно покойной, а не спокойной ночи.
        Когда он вышел, я спросил:
        – За что он благодарит Микешу?
        – За то, что сегодня не было наказания за содеянное, – отвечала, улыбнувшись, добрая мать.
        – Угу, не было, – икнул певец.
        Он явно хотел за сцену, где можно было нацедить еще один штоф.
        За сцену, так за сцену. Тем более, добрая мать с радиотелефоном ушла в глубину квартиры. Что ж добрым друзьям не нацедить добрый штоф доброго зелья.
        – Правда, Павел?
        Певец уже не вязал языка, он гордо бормотал, обращаясь ни к кому:
        – Он хоть и член-корр., но пьет на мои деньги.
        – На твои, на твои, на твои. Кто спорит? – подпевал я ему по дороге за сцену.
        И вот мы оказались за сценой.
        Лучше бы меня никогда там не было.
        Ибо у меня нет слов, чтобы описать Микешу, который во всем своем нестерпимом блеске там обитал.