Стихотворения. М.: Журнал поэзии "Арион", 2002. Обложка Вячеслава Серебрякова. ISBN 5-901820-03-7 144 с. "Голоса" (Книжная серия журнала поэзии "Арион")

III. СКАМЬЯ В ТРИГОРСКОМ

НАЧАЛО РОМАНА

В необъятной стране за могучей рекой,
Где шесть месяцев падает снег,
Жил один маслосмазочный и прицепной,
Крупноблочный, пропиточный и тормозной,
Противозамерзающий и выносной,
Сверхурочный один человек.

Жил он с личной своей многожильной женой,
Очень ноской, нервущейся и раздвижной,
Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,
Не снимаемой без пассатиж;

И однажды родился у них нарезной,
Безбилетный, сверхплановый и скоростной,
Акустический и полупереносной,
Двухпрограммный печальный малыш.

Над его головой не светила звезда,
Осеняло его только знамя труда,
И шумели отравленные провода,
И шуршала над крышей его лебеда,
И стучал по ушам барабан.

Он учился прилежно – скользить и сквозить,
Коли надо – и мордой об стол тормозить...
Если это начало, позвольте спросить:
Чем же кончится этот роман?




REPUBLIQUE DE OUVA. POSTE AERIENNE

Он мне достался как счастливый сон!
Подарок дружественной нам вдовы,
Был с дачи, из-под Клина, привезен
Альбомчик старый с марками Увы.

Я ничего не ведал об Уве,
Я марки взял в постель – и перед сном
Смотрел на профиль горный в синеве
И самолетик с точкой под крылом.

И вдруг увидел: точечка растет,
Растет – и превратилась в парашют!..
И вот уже на землю стал пилот,
И отстегнулся, и, достав лоскут

Из куртки, вытер с подбородка грязь.
Вокруг дымилась жухлая трава.
Он оглядел пейзаж не торопясь
И мне сказал: "Республика Ува

Лежит на берегах реки Увы,
Которая, увы, давно мертва,
И нет там ни халвы, ни пахлавы,
Ни славы, ни любви, ни божества.

Ни ярко разрисованных цветов,
Ни рамочки, ни зубчиков над ней,
Ни этих мощно дышащих китов,
Ни этих вольно скачущих коней.

Не слышно на деревьях райских птах,
И не гуляют розовые львы, –
Лишь зайцы ходят в шляпах и плащах
По улицам республики Увы.

Лишь, оседлав свинью или козла,
Гарцуют всадники без головы –
Свидетели неведомого зла –
По улицам республики Увы.

Лишь во дворце харит и аонид,
За хвост подвешенная к потолку,
Селедка крутобедрая висит
И каждый час кричит свое ку-ку".

Он сплюнул и сказал: "Я все сказал.
Отдай же брату младшему альбом!"
И вдаль побрел, и вскоре точкой стал,
Исчезнувшей на фоне голубом.

Сгустилась постепенно синева
И проступили звезды над тропой, –
Когда с холма спустились три волхва,
И каждый вел верблюда за собой.




ХИМЕРА ВРЕМЕНИ

Химера времени –
Драконий хвост,
Чешуйчатый и неподвижный –
        И вдруг, взметнувшись, рушащийся в рост,
        Как взорванный проезд булыжный...

Химера времени –
Драконий хвост,
Свиньи живот любвеобильный,
        Сосков пилообразных Крымский мост
        И свинок визг автомобильный...

Химера времени –
        Драконий хвост,
        Живот свиньи
        И морда львицы.

И волны желтые сухих шуршащих звезд
Без горизонта и границы...




НОВЫЙ ЗАЕЗД

Вокруг – совсем другой парад планет,
Сменился даже фон привычных звуков,
Уехал мой сосед – счастливый дед
Своих заокеанских внуков.

Умолк за стенкою семейный спор, –
Даст Бог, доспорят у себя в Свердловске!
И лишь хранит еловый гулкий бор
Ауканий ребячьих отголоски.

Ребята поскучают – что за грех? –
В заезде новом сыщутся друзья им;
А мы – уже раскушенный орех
И любопытства в них не вызываем.

В столовой, в парке – столько новых лиц
С незримою преградою во взгляде,
Как будто пристани чужих столиц
Придвинули гремящий дебаркадер

И нужно влиться в новые стада
На площадях Стамбула и Харбина...
Куда, зачем мне уезжать, когда
Вокруг меня растет чужбина?




* * *

Все то, что мы выдыхаем в холодный день:
комочки снов, туманные струйки обид,
и те пузыри, которыми дышит земля,

и дым из труб, и пар незастывшей реки,
и облако над лоханью, в которой отмыть
упорно стараются черного кобеля,

и серый дым, и пар нефтяной реки,
и наши вздохи, и утренние зевки,
и все боязливо-беспомощные слова –

уходят вверх – и, пройдя через семь небес
и семь золотых завес – мировых кулис, –
преображаются в звезды и сыплются вниз –

гляди – каким мерцающим кружевом лент,
алмазными искрами крестиков и колец –
как будто ангелов цех потрудился тут!

Так небеса нас учат писать стихи,
так нас посещает вечность, пока снега
летят, не касаясь черной, жадной земли.




ПАМЯТНИК

Я оглянулся и увидел вдруг:
Все люди заняты одним и тем же –
Выделываньем мыльных пузырей.

У каждого прохожего – тростинка,
В которую он дует, отстранясь
От суматохи уличной и локоть

Ревниво оттопыря. Пузыри
Срываются, толкаются, танцуют
И, разлетаясь, наполняют воздух

Неслышным звоном... Этих тянет вдаль,
А тех к земле. (Бывают и такие,
Что могут ногу отдавить, как гиря!)

Иные – не легки, не тяжелы –
В срединном воздухе, роясь, толкутся
Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху – жизнь кипит
И пенится, как чаша!

                                  "Мир – пузырь", –
Сказал философ Бэкон. Кто-то там
В незримую соломинку, незримый,
Усердно дует. Для чего все шире
И все опасней раздвигает он
Мерцающую сферу?.. Зря смеются
Над комиксами. Этих человечков
С растянутыми пузырьками реплик,
Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова
Бессмысленны – но выдыханье уст,
В которое они заключены,
Священней фараонова картуша.

И если ставить памятник поэту,
То, верно, не с пергаментом в руках,
Как у того, кто ночью из друкарни
Бежал от разъяренных москвичей,
Чтоб сеять, где подальше, – не со шляпой,
Не с шашкой и не с гаечным ключом,
А с бронзовой тростинкою у губ,
С надутыми щеками, и пускай
Стоял бы он в углу, как виноватый,
Отворотясь от улицы, а рядом
Лежал десяток мыльных пузырей,
Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку
Поилка с газированной водой...




* * *

Крестьянин режет хлеб и режет сыр
Не торопясь. А рядом на инжир
Щегол садится: клюнул воровато,
Порх! – и умчался ввысь. Полу халата
От крошек отряхнув, старик встает,
Подходит к дереву, срывает плод
Поклеванный, кусает и глотает...
И вскрикивает вдруг – и улетает...




ТОТНЕССКАЯ КРЕПОСТЬ

What makes Totnes Castle special
is the fact that it never saw battle.

Путеводитель говорит: "Она
ни разу не была осаждена
и потому прекрасно сохранилась".
Брожу вокруг семивековых стен,
случайный созерцатель мирных сцен,
и вижу: тут ничто не изменилось.

Лишь время явно одряхлело. Встарь
оно любую крепость, как сухарь,
могло разгрызть и развалить на части.
Зато окреп Национальный Траст:
костями ляжет он, но не отдаст
ни камня, ни зубца – зубастой пасти.

Рябина у стены, как кровь, красна:
Не спячка в городе, но тишина;
над елкою английская ворона
кружит. Что проворонил я, кума?
Венец, воздетый на главу холма, –
шутейная корона из картона.

Мужчина, не бывавший на войне,
и крепость, не пылавшая в огне,
напрасно тщатся выглядеть сурово.
Хотя у старой крепости пока
есть шанс; а у смешного старика
нет никакого.




ДЬЯВОЛ В ДАРТИНГТОН-ХОЛЛЕ

Среди всевозможных талантов,
которыми, бесспорно, обладает дьявол,
нет умения рисовать,
а также писать стихи;
зато он искусный танцор
и недурной музыкант (хотя порой и фальшивит).
Но самое примечательное
среди дьявольских дарований –
талант садовника;
это он придумал лейку с дождиком, ножницы для
                стрижки кустов и метлу для сгребания листьев,
это он устроил висячие сады Семирамиды, японский
                          каменный садик, аллеи и гроты Версаля.
Его главная цель –
внушить безбожную мысль,
будто рай может существовать
не внутри человека, а вовне.
Отсюда проистекают
депрессии, разводы, самоубийства
и растущая статистика преступности
на Британских островах,
омываемых морем, в котором
водится чудовищный Змей
(см. у Блейка – рисунки к поэме "Европа").
Впрочем, есть один способ
избегнуть соблазна:
надо зажмурить глаза
и крепко потянуть себя за уши вниз –
неправда ли, как просто?
Этот способ я изобрел
в саду Дартингтон-холла,
сидя на бронзовом ослике
под вечнозеленым тисом.




* * *

Я буду помнить тебя и в марсианском плену –
В колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,
Угрюмо глядя сквозь красную пелену
И смесью горючих подземных газов дыша.

Я буду помнить тебя и в марсианском плену,
Вращая динамо-машину, дающую ток
Какому-то Межгалактическому Гипер-Уму,
Пульсирующему, как огромный хищный цветок.

На грустной земле и в марсианском раю,
Где больше мы не должны ничего никому,
Закрою глаза, уткнусь в ладошку твою –
И этого хватит на всю грядущую тьму.




ТЕМА РАССЕЯНИЯ

Тема рассеянья... Жил человек рассеянный
С надписью между ушей: "Не ходить – посеяно".
Было горячее что-то меж ребер вложено.
Было, остыло, рассеялось... дело Божие.

Девять диаспор
Спорили о
Ставленной на спор
Смерти его.

Тема рассеянья... Змея с хвостом сгорание
В небе январском (объявленное заранее).
Там, за Саянами, под неподвижными звездами
Искр осыпание в черной морозной роздыми.

Спите, тунгусы!
Этот болид
Вас не укусит
И не спалит.

Где они – облако спелое, дом под вязами?
Бури рассеянной след, по щекам размазанный.
Робы развязанной белые лямочки: "Так-таки
Вы утверждаете, что разбежались галактики?"

Радостный Фридман,
Вежливый жид,
Машет и в ритме
Вальса кружит.




НЕЗАДАЧА С ОДНИМ НЕИЗВЕСТНЫМ

Неизвестный икс, кривоногий крестик,
В незадаче этой один, как пестик,
Ты на минусы-плюсы взираешь, робок,
И не знаешь, как выбраться из-за скобок.

Ты уравнен со всеми, – но уравненье
Не решается. Кто ты? Перенесенье
Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасет, приятель,
Даже – из числителя в знаменатель.

Хорошо, это только подземка. Скомкай
Лист газетный, шуршащий сухой поземкой,
И сойди на станции, ближней к дому,
Глядя в тучу, похожую на гематому.

Пережиток прошлого, недобиток,
Ты устал развертывать длинный свиток,
Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин,
На высокий сук. Твой полет надмирен.

Отдохни, и пусть белокрылый некто
Через форточку носит свои конспекты,
Из рулонов такой Вавилон построив,
Словно тут переклейка грядет обоев.

Не читай этих грамот. Сверни их в трубку
И смотри, смотри на свою голубку
Сквозь двоякие стекла земной неправды.
Наведи на резкость. Оставь на завтра.

Перетрется все. Поговорка в силе
Остается. Но суть не в муке, не в пыли,
А в шлифованной ясности ретровзгляда.
Возвратить на начало, mein Herr? Не надо.

Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я?
Или в ванной, над лебедью белой стоя,
Размышляй напряженно, что ты за птица.
Незадача не может не разрешиться.

Дотяни до точки свое начало,
Как натягивают на голову одеяло.
И вверху, перед тем, как упасть на койку,
Три креста поставь, хоть не веришь в тройку.




БУМЕРАНГ

Вот я и прощаюсь с этим домом,
С кубом воздуха над жестким ложем,
Лампочки внимательным наклоном
И с балконом этим захламленным,
Формою на бумеранг похожим.
Все в руке, как говорится, Божьей.

Знаешь, Бог рисуется мне вроде
Австралийского аборигена:
Голый и нечесаный, он бродит
По своим безлюдным, диким бушам
И швыряет бумеранги-души,
Улетающие вдаль мгновенно.

Та душа, что врежется с размаху
В чью-то душу теплую, живую, –
Обретет себе добычу праха.
Только та, что с целью разминется,
Замкнутую высвистит кривую
И к пославшему ее вернется –

Чтобы вновь оружье запустил он
С громким воплем, с варварским подпрыгом!
Значит, время расставаться с тылом
Рук разжавшихся, с высоким тыном
Полок; я не верю больше книгам.

Только в тот волшебный край и верю,
Где, по донесенью очевидца,
Бродит Бог, не помня о потере,
Клювоносые пасутся звери
И бескрылые шныряют птицы.




БАНЬКА В МИХАЙЛОВСКОМ

Пушкин намыливает себе голову,
сидя в кадушке с водой, –
эмблема блаженства.

Профессор выстреливается из пушки
на луну
(путь паломника – из пушки на луну) –
эмблема стремления к идеалу.

Спервоначалу
столько волнений:
верно ли нацелена пушка
и хватит ли сил оторваться
или придется снова
плюхнуться в то же
блаженство?

Но вот пройдена точка возврата.

Снаряд начинает падать.

И то, что мы называем луной,
приближается так угрожающе
быстро, что профессор
отшатывается от окошка,
озаренный синюшным светом
этой луны...

                      Луны ли?

Но пройдена точка возврата.




СКАМЬЯ В ТРИГОРСКОМ

На горе – городище Воронич.
Там пасется одна корова.

Отдохнет, поглядит налево –
на другой горе, над обрывом,
                                                скамейка.

Там какой-то маленький Онегин
что-то говорит Татьяне –
или Ольге? – неважно, для коровы
это далеко и мелко.

Плывут облака кучевые
над Соротью и над лугами –
высокие возы сена.

Вдали – словно рой мошек
раскачивается у горизонта.
Но это не рой мошек,
а лебединая стая.

Это август, Успенье,
последние цветы доцветают.

Такое огромное небо.
Такой маленький Онегин.

Корова плачет.