|
Говоря о Шеймасе Хини, нельзя не вспомнить о Йейтсе и Джойсе, потому что любой ирландский поэт ХХ века воспринимается на фоне этих главных имен, неизбежно подлежит сравнению с ними. "Опустел сосуд Ирландии, поэзия вытекла из него", – писал Оден в элегии на смерть Йейтса. Явление Шеймаса Хини многие воспринимают как реинкарнацию великой ирландской поэзии, на что работает и мистика дат: Хини родился в том самом году, когда умер Йейтс – в 1939-м. (Тем интереснее их контрастность – но об этом чуть позже.)
Ирландская традиция – лишь один кит, на котором стоит Хини, другой же – английская философская лирика, особенно XVI и XVII веков: его стихи насыщены цитатами и аллюзиями из поэтов той эпохи. Но есть и еще киты – например, Данте, которого Хини не только переводит, но и постоянно "прилагает" к себе, как, например, в поэме "Остров покаяния", написанной терцинами.
В литературную ойкумену Хини входит также поэзия русская и вообще восточноевропейская. В одной из статей 80-х годов он прямо заявил, что в XX веке поэтический "полюс величия" переместился в Восточную Европу, где поэты, пишущие "из-под глыб", сохранили героический ореол певца и достоинство своего ремесла, утраченные ныне на Западе. Его восхищение Мандельштамом (которого он знает прежде всего по "Разговору о Данте") безгранично.
Русский читатель, знакомый хотя бы немного с поэзией Йейтса, поразится непохожести Хини на своего предшественника и, пожалуй, будет разочарован. Йейтс все-таки бард, певец; на сохранившихся звукозаписях он почти по-русски выпевает, "завывает" свои стихи. Хини, по сравнению с ним, шепчет и бубнит. Верлибр его "испортил" с самого начала, и только в белом стихе он позволяет себе отдаться на волю ямбической волны.
Хини полярен Йейтсу и в самом подходе к жизненному материалу. У Йейтса реальность преображена уже до начала стихотворения; вместе с поэтом мы сразу вступаем в волшебный мир, полный тайных значений. Хини, наоборот, прозаичен до мелочности. Он начинает с описания каких-то будничных вещей и долго, скучно возится с ними. Придать им смысл он планирует только в самом конце, часто в последней строке: это метод джойсовских "епифаний" – внезапных озарений, это и традиция восточной притчи. При этом электрический разряд епифании бывает разной силы, иногда это столь легкое сотрясение смысла, что больше похоже на щекотку, чем на озарение.
Для читателя, воспитанного на поэзии романтической, читать Хини – как слушать атональную, "капающую" музыку после Шопена и Брамса. Не порыв, не темперамент, а подбирание бисеринок, какое-то дамское рукоделие. В "Поясе Св. Бригитты" он так и пишет: плету для тебя на воздушном обруче, похожем на кринолин, свиваю перекрученную солому, как велит весенний обряд. Трудно себе представить, например, Йейтса или Мандельштама за таким занятием; но оно безусловно созвучно плетению словес, характерному и для русской, и для ирландской монастырской традиции, и напоминает о фантастических узорах древне-ирландских евангелией – таких, как знаменитая "Книга из Келлза".
"Феминистский принцип" в поэзии Хини – особая тема. Дело не только в том, что разум якобы мужское начало, а воображение и эмоции – женское. Нельзя забывать, что Шеймас Хини – ирландский поэт, пишущий по-английски. Англия – для него агрессивная (и в то же время рациональная) стихия, а Ирландия – пассивная (и одновременно интуитивно-творческая).
Тема насилия, начиная с ранних стихов, была болезненно притягательна для этого, в сущности, сугубо мирного поэта. Католик, родившийся в Северной Ирландии, Шеймас Хини в 1972 году неожиданно перебрался с семьей на Юг – переезд, более похожий на бегство: говорили, что он попал в списки террористов ИРА за "недостаток патриотизма" во время ольстерского кризиса. Три года он отсиживался в домике лесника в графстве Уиклоу, а в 1975 году издал книгу стихов "Север", разошедшуюся небывалым для крошечной Ирландии тридцатитысячным тиражом (в наши дни он кажется огромным и для России). После "Севера" репутация Хини неуклонно росла; должности профессора поэзии в Оксфорде и Гарварде и, наконец, Нобелевская премия 1996 года эту репутацию увенчали.
Стихи Хини – испытание для переводчика. Можно отчаяться, пытаясь воспроизвести исключительную сжатость и точность его описаний. Пожалуй, никто после Джона Китса не умел сконцентрировать столько зрительной, обонятельной и осязательной информации в одной строке. Другая сложность в том, что, работая со словом, Хини в полной степени использует его многозначность. Каламбурны сами названия его книг. Так, последний сборник называется "The Spirit Level" (1996), что означает "(Спиртовой) уровень"– или "Ватерпас" – и в то же время может быть переведено как "Уровень духа". Этот второй смысл тем более важен, что книга связана с памятью умершего отца, а сами слова взяты из стихотворения "Поручение", которое начинается так:
Эй, сынок, дуй домой, не теряя часа!
Как увидишь мать, передай два слова:
Пусть пришлет пузырек мне для ватерпаса
И для старого галстука узел новый.
Чтобы разобраться в этом четверостишии, надо учесть, что слова отца-балагура воспринимаются сквозь сознание взрослого поэта, для которого "пузырь" – безусловный символ земной тщеты ("Мир – пузырь" – начало знаменитых стихов Фрэнсиса Бэкона). Таким образом, сквозь "пузырек для ватерпаса" ("a bubble for a spirit level") просвечивает второй смысл: "пустячок (пузырек) для души"; а "новый узел для старого галстука" на этом же поэтическом языке есть узел, связывающий воедино душу и тело, то есть узел жизни.
Но и это не все. Ватерпас, если посмотреть на этот инструмент метафизически – как смотрели составители старинных "книг эмблем", скажем, на якорь или компас, – воплощает две ключевые для поэзии Хини идеи – зрения и равновесия. Пузырек ватерпаса – зеница, устремленная в зенит. Два его плеча обретают равновесие только благодаря неуклонности этого взгляда.
Глаз ведь тоже пузырек зрения; можно сказать, капля зрения: зрячая капля, в которой видна вся вселенная. Она и есть росинка Блейка, она и есть слеза Донна, на которую картограф наносит очертания зримого мира. "Плачущие глаза и зрячие слезы" – цитата из стихотворения другого любимого поэта Хини, Эндрю Марвелла, в котором – обратите внимание – фигурирует почти тот же измерительный инструмент, что у Хини:
Как дивно это устроенье,
Что для рыданья и для зренья
Одной и той же парой глаз
Природа наградила нас.
Кумирам ложным слезы верят,
Лишь слезы, падая, измерят
Как по отвесу и шнуру,
Превознесенное в миру.
"Превознесенное в миру" – тщета, мыльный пузырь, в то время как масонские инструменты философа устанавливают истинную вертикаль. Возможно, что само название книги "Ватерпас" идет отсюда, от Марвелла. Связь Хини с поэзией английских метафизиков – корневая, она – ключ, без которого многие его стихи непонятны или просто абсурдны.
В "зрячих слезах" Марвелла Хини делает акцент на зрячести, на благодати зрения. Даже богач может войти в царствие небесное через сияющую дождевую каплю ("Садовый дождик, 1996); дождинка, градинка, жемчужина – все это синонимы рая в эмблематике Хини.
Райскому, сияющему полюсу противостоит в поэзии Хини полюс земляной. В сущности, изрядная часть сборника "Север" об этом – о его возлюбленной трясине, о чавкающей, засасывающей грязи – хранительнице истории, рождающей и умертвляющей силе. Земля слепа, бесформенна, она воплощение осязания – в то время как капля округла, зряча, она воплощение зрения. Между этими двумя полюсами – раем и глиной – заключено все. Знаменательно, что с глиной у Хини связано прошлое (воспоминание), а с дождинкой – будущее (надежда).
Две доблести поэта: зрение и память – воплощены в стихах Хини. Между ними нет резкой границы: в ирландских бардических школах сочинять стихи предписывалось лишь в полной темноте, пользуясь "глазами души". Так сливаются "уровень плотника" и "уровень духа".
Ирландские критики уже отмечали, что если сборник "Север" (1972) – политика, а "Полевые работы" (1979) – поэтика Хини, то "Зримые вещи" (1991) – его космогония. Странно, что они не заметили хронологической параллели с Йейтсом. В 1991 году Шеймасу Хини исполнилось 52 года. Именно в этом возрасте Йейтс начал писать "Видение" – свою главную философскую книгу. Уверен, что случайности тут нет. Хини, безусловно, сверяет свое личное время по Йейтсу. Не только название сборника "Seeing Things" (дословно: "Видение вещей") полемично по отношению к йейтсовскому "Видению", но и содержание. И тут стоит обратить внимание на стихотворение "Изобретение колеса". Содержание его, на первый взгляд, ничтожно: мальчишка расплескивает воду из лужи колесом велосипеда, поставленного "вверх ногами". К чему бы это? Сюжет, как часто бывает у Хини, настолько выламывается из привычного инвентаря поэтических тем, что читатель становится в тупик.
Чтобы расшифровать притчу, надо соотнести ее с "Великим Колесом" Уильяма Йейтса, главным символом его книги "Видение". Йейтс смотрит на кружение вечного Колеса перерождений, как идеалист и визионер, ведающий разгадку; тогда как Хини – взглядом мальчишки, зачарованным волшебством самого зрелища. Стихи говорят нам на своем аллегорическом языке: лишь поэт ставит свою жизнь вверх тормашками: то, что люди используют для движения, для достижения цели, он растрачивает ради езды на месте и бесполезной игры брызг. Но, может быть, единственное воскрешение, доступное человеку, – это воскрешение в поэтическом слове: потому-то грязь, поднятую в воздух юным колесоиспытателем, Хини называет "воскрешенной глиной" или "обновленным прахом". И, наконец, в стихотворении есть очевидный эротический план, последовательно проведенный от начала до конца. Все это сопряжено и состыковано с удивительным искусством.
В своем последнем сборнике "Ватерпас" поэт снова занят стереометрией жизни, искусством чисел и мер – темой, о которой писал поздний Йейтс в своем пифагорийском стихотворении "Статуи". Характерно, что из всех инструментов зодчего он выбирает тот, что "с глазком". Он уверен, что все зримые вещи – велосипеды, наперстки, деревья, стулья, оловянные миски, засовы, крупинки крысиного яда – символичны. В этом его своеобразный акмеизм по отношению к символизму Йейтса. Вспомним Мандельштама: "Символ есть утварь". В каждом предмете скрыта эмблема или притча: надо их увидеть.
Крестьянский сын, воспевший в своих стихах плуг и лопату, Хини сохранил на всю жизнь деревенскую неторопливость и жестковатую зоркость; тут сказалось и значительное на раннем этапе влияние Теда Хьюза. По точному определению Майкла Лонгли, стихи Хини сложены скорее из осадочных пород, чем из вулканических. Никаких развевающихся плащей, никакого тумана, расплыва, обмолвок... Хини больше похож на средневекового писца. Он открывает текст – подобно тому, как иконописец не пишет, а раскрывает икону. Образы монахов и святых не случайны. Стихи становятся упражнением духовным. Благоговейна лишь тишина, дудки и бубны – от лукавого. Может быть, я упрощаю, но таким мне видится внутренний вектор поэзии Хини – особенно в его последних книгах.
1998
|
