|
"НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ЛИ ЭТОТ ДОКУМЕНТ К ДРУГОМУ, ПОЗДНЕЙШЕМУ ВРЕМЕНИ?"
Помнится, Н.В. Гоголь в "Мертвых душах", пересказав разные фантастические гипотезы, возникшие по поводу личности Чичикова в губернском городе NN, заключает их выводом: а стоит ли, собственно говоря, удивляться? "Наша братья, народ умный, как мы называем себя, поступает почти так же, и доказательством служат наши ученые рассуждения. Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? Не из того ли угла получила имя такая-то страна? Или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? Или: не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ? Цитирует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, дает им запросы и даже сам отвечает за них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, – и рассуждение заключает словами: так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!"
Прошу прощения за длинную цитату, но уж больно меткую картинку нарисовал классик. Вот ведь и г. Гилилов в своей книге "Игра о Шекспире, или Тайна Великого Феникса" начинает с того, что есть, мол, два экземпляра книжки XVII века с разными титульными листами: на одном стоит год 1601, на другом 1611. Следует тот самый гоголевский вопрос: "А не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени?" – то есть к 1612 или к 1613-му? Сколько не вчитывайся в речистые страницы, никаких сколь-нибудь основательных оснований для такого предположения отыскать невозможно – кроме того, что автору необходимо связать эту книгу со смертью графа Рэтленда, последовавшей в 1612 году. Как и следует ожидать, "очень хочется" одерживает верх над всеми другими соображениями. И вот 1601 и 1611 годы смело исправляются на 1612 и 1613, и с этого логического перескока "автор получает рысь" и скачет, не замечая ям и канав, к намеченной цели – доказать, что пьесы Шекспира написали граф Роджерс Рэтленд со своей женой Елизаветой (фигурирующие в книге под кодовыми именами "Голубь" и "Феникс").
То, что родился Рэтленд в 1576 году и, следовательно, в 1592 году, когда за Шекспиром числилось уже, по крайней мере, 8 пьес, включая две части "Генриха VI", юному графу было только 16 лет – неприятный факт, на котором г. Гилилов предпочитает не задерживаться. С хронологией всегда большие сложности – не только у "рэтлендианцев", но и у приверженцев других кандидатур на роль Великого Барда. Эдвард Де Вир, граф Оксфордский – претендент номер один в английском и американском "антишекспироведении" – умер в 1604 году (не дотянув даже до "Короля Лира" и "Макбета"), но это не мешает Оксфордианскому обществу Америки успешно отстаивать его права в книгах, статьях и даже судебных процессах против "самозванца из Стратфорда". Кристофер Марло, тот вообще был убит в 1593 году, но для увлеченных людей и это не препятствие; им даже удалось получить разрешение на раскопки в фамильном склепе Вальсингамов, где они рассчитывали найти гроб Марло вместе с "черным ящиком", содержащим автографы всех шекспировских пьес. Якобы вместо Марло убили другого, а он спасся и двадцать лет писал из подполья. Конечно, ничего не нашли, но публику приятно взбудоражили.
Нет, недаром "Игра о Шекспире" стяжала славу, как сейчас говорят, "интеллектуального бестселлера". Ведь по-английски на тему о "настоящем Шекспире" выходят худо-бедно две-три новых книги в год, не говоря уже о статьях и брошюрах, а у нас нуль. Изголодался народ по литературному детективу. Джон Голсуорси так и говорил (правда, по поводу другой, "бэконианской" гипотезы): "самый интересный детектив, который я читал". Впрочем, и детективы, как известно, бывают разные. Для Шерлока Холмса и отца Брауна логика – оружие добра. Зло иррационально, и потому оно побивается чистой и благородной шпагой Разума. Впрочем, на нынешнем книжном рынке классический, "высокий" детектив отнюдь не делает погоды. Всеядный читатель, любитель щекотки, отмахнется от критиков – и будет прав: он свое получил.
Нетрудно понять желание публики (охотно удовлетворяемое антишекспирианцами), чтобы биография автора красиво гармонировала с его писаниями. Что такое красиво, это каждый, конечно, понимает по-своему. Но для многих важно – как в дореволюционной немой фильме, – чтобы обязательно были Граф и Графиня. В этом смысле, кандидатура графа Рэтленда с супругой очень выигрышная.
Чрезвычайно выигрышна и основная идея г. Гилилова – что в Великой Игре участвовал чуть не весь лондонский бомонд тех лет – от королевы Елизаветы с королем Яковом до братьев-родственников графа и поголовно всех литераторов включительно. Кроме того, подчеркивает автор, мистификация была сверхгениальная, а это практически означает, что нет такой нелепости, которую нельзя было бы оправдать ссылкой на Великого Мистификатора. На естественное: "Постойте, господа, это же ни в какие ворота не лезет!" – всегда готов ответ: "В том-то и дело! Это же почерк величайшего мастера мистификаций!" (с. 391). Игра, по сути дела, оказывается без правил.
Взять, например, смерть Рэтленда в 1612 году. Оказывается, вместо графа в его закрытом гробу похоронили совсем другого человека, в то время как жена везла подлинный набальзамированный труп в другое место, чтобы там принять яд над гробом супруга и быть тайно похороненной вместе с ним в таком месте, чтобы никто не знал. Или еще такая невинная деталь, как устройство пожаров для сокрытия улик. Это они, великие мистификаторы, спалили, оказывается, кабинет и библиотеку драматурга Бена Джонсона, а также театр "Глобус" в 1613 году. То, что пожар в переполненном театре, вмещавшем до двух тысяч человек (театр сгорел во время представления) мог вызвать многочисленные жертвы, не остановило благородных господ мистификаторов, исполнителей воли Голубя и Феникса. И все-все "были связаны страшной клятвой молчания".
Вот такие увлекательные сказки рассказывает нам г. Гилилов. Если же оставить суть, а не рекламу, биографическая канва кандидатов окажется примерно следующей. В 1600 году граф Рэтленд женился на пятнадцатилетней дочери Филипа Сидни, Елизавете, но женился, по убеждению Гилилова, платонически и брак никогда так и не был совершен. Отчего это, не вполне ясно: автор не только ссылается на высокие метафизические обстоятельства, но и глухо намекает на приобретенную в Италии особую болезнь графа. Разве что так; ибо идейное целомудрие было совсем не в духе эпохи. Самые возвышенные неоплатонические стихи не мешали поэтам-елизаветинцам быть исправными любовниками. Как писал Джон Донн в одном из своих "сонетов":
Внимая монологу двух,
И вы, влюбленные, поймете,
Как мало предается дух,
Когда мы предаемся плоти.
Так или иначе, граф и его юная жена объединяются (по Гилилову) хотя и в не плотском, но восторженном союзе примерно на 12 лет, из которых половину (примерно с 1605 года) графиня живет отдельно от графа и лишь временами его навещает. За это время они вместе (!) создают лучшие пьесы Шекспира. В 1612-м граф умирает (в одиночестве) от долгой и мучительной болезни, причем в завещании даже не упоминает свою жену! По сюжету, развиваемому автором, не упоминает не по злобе, а потому, что у них с женой было условлено, что они умрут вместе, так зачем мертвой имущество? Кстати, то, что жена графа умерла от яда, автору известно лишь из одной весьма недостоверной записи лондонского собирателя анекдотов и слухов (других данных нет), но г. Гилилов свято в этот слух верит. Что ж, согласно такой версии, вдове Рэтленда, лишенной всяких средств к существованию, действительно ничего не оставалось, как отравиться.
Одним из важных пунктов обвинений антишекспирианцев всегда было то место в завещании Шекспира, где он отписывает своей жене "вторую по качеству кровать". По этому поводу сломано столько копий, что не стоит повторяться. Замечу только, что, на мой взгляд, значительно благородней оставить своей вдове кровать, чем пузырек с ядом. Так что и здесь не вижу никакого морального преимущества у аристократа Рэтленда перед неаристократом Шекспиром.
"НЕ НУЖНО ЛИ ПОД ЭТИМ НАРОДОМ РАЗУМЕТЬ ВОТ КАКОЙ НАРОД?"
Итак, граф с графиней, по мнению некоторых, более подходят в авторы великих пьес, чем безродный актер из Стратфорда. Одна мысль о нем вызывает у антишекспирианцев острый прилив желчи. "Сын перчаточника", "самодовольный колбасник", "унылый портной", "ростовщик" – так (в лучших традициях "скептической" школы) честит его г. Гилилов в своей книге. Неважно, что факты искажаются, что дается совершенно неверная историческая перспектива, главное – покрепче припечатать.
"Тем, кто считает, что великий поэт и драматург Уильям Шекспир и Стратфордский откупщик церковной десятины Шакспер – одно лицо, приходится предполагать в авторе "Гамлета" и "Лира" такую чудовищную раздвоенность, подобную которой воистину не знает история мировой культуры", – убеждает нас автор (С. 121).
Сказано сильно, но неверно. Во-первых, практика откупов и монополий была обычным делом в шекспировские времена, и им занимались самые знатные и благородные люди. Например, граф Эссекс и сэр Уолтер Рэли – фавориты Елизаветы, первые вельможи в стране (и, между прочим, оба прочившиеся в претенденты на "титул" Шекспира) – они занимались тем же самым, по утверждению Гилилова, "не совсем чистоплотным занятием", лишь в большем масштабе. Богатые откупа и монополии даровала своим протеже сама королева, они составляли главную статью дохода многих блестящих аристократов. Ставить в укор Шекспиру то, чем никак не гнушались Эссекс и Рэли, – такая антиисторическая глупость, которую следует отмести с порога.
Затем – о "чудовищной раздвоенности". Мировая культура, в противоположность темпераментным утверждениям г. Гилилова, знает сколько угодно примеров "раздвоенности". Например, Афанасий Фет, бывший одновременно автором трепетных стихов о соловье и розе – и расчетливым помещиком, теоретиком выжимания капитала из правильно организованного хозяйства. Да и Н.А. Некрасов, несмотря на свою "рыдающую лиру", оказался, как известно, вполне удачливым дельцом. Или Артюр Рембо, бросивший поэзию для торговли. Или тот же сэр Уолтер Рэли, умевший одинаково хорошо писать стихи к Цинтии и устраивать любые финансово-хозяйственные дела, вплоть до дележа пиратской добычи. Символисты вообще разработали теорию "маски", утверждавшую, что подлинный поэт представляет собой некое "анти-я" по отношению к себе в жизни и чем сильнее контраст человека и маски, тем большую силу обретает его творчество.
Что же касается обвинений Шекспира в ростовщичестве, то они не основаны ни на каких реальных фактах. Г. Гилилов предполагает, что раз у Шекспира были должники, то он давал деньги в рост. Необязательно; долг может образоваться, например, при неполной уплате денег за предоставленные товары и при других торговых операциях, которыми Шекспир, как известно, занимался в свои поздние годы. (Между прочим, г. Гилилов делает такой упор на ростовщичестве, что создается впечатление, будто бы он не вполне понимает, откуда берутся деньги у современных банков. Может быть, он думает, что банкиры устраивают уличные представления и прохожие за то наполняют им шляпу серебром и медью. Это не совсем так. Банки, в том числе "Альба-Альянс", которому автор выражает благодарность в начале книги, дают деньги в рост – оттого и богатеют. Почему же, когда ростовщичество поддерживает шекспироведение, это прекрасно, а когда лично Шекспира и его семью – это ужасно?)
Далее, после обвинений в низком происхождении и делячестве, в списке антишекспировских обвинений следует малограмотность. Автор предисловия к "Игре о Шекспире", г. Липков, еще в пору рекламной кампании, предшествовавшей выходу книги, так прямо и заявил в "Независимой газете", что Шекспир вообще не умел писать, что, дескать, неопровержимо доказывается графологическим анализом его подписи под завещанием. Это утверждение смехотворно по целому ряду причин. Шекспир, как неопровержимо доказывается множеством письменных документов, был профессиональным актером, то есть человеком, вынужденным постоянно учить новые роли. Репертуар же елизаветинских театров был так насыщен, что практически каждый вечер давался новый спектакль – в среднем двадцать разных спектаклей в месяц. Неграмотный актер в этих условиях – такая же нелепость, как слепой извозчик. Сам г. Гилилов несколько уклончивее в этом вопросе, но он тоже дает понять, что ни о каком существенном образовании Шекспира не может быть и речи. В тогдашнем Стратфорде, утверждает автор "Игры о Шекспире", "почти не было книг, кроме Библии... Даже предположение, что он [Шекспир] некоторое время посещал начальную школу, мало что меняет, – вся школа помещалась в единственной комнате, и со всеми детьми управлялся один учитель" (С. 109). Здесь г. Гилилов ставит точку и больше к этому вопросу не возвращается. Позвольте мне внести некоторые уточнения.
В 1560-е годы ренессансная Англия переживала настоящий образовательный бум, который не обошел и Стратфорд. В 1561 году викарием в Стратфордскую церковь был приглашен Джон Бречгердл, бывший директор и кюре Уиттонской школы в Чешире. Именно он рекомендовал городу своего ученика Джона Браунсверда, который и занял должность учителя Стратфордской школы в 1565 году. В это время, отец Шекспира занимал должность казначея Стратфордской Корпорации" (то есть по-нашему, городской думы), в его обязанности входило перевезти Браунсверда с женою и хозяйством в Стратфорд и привести в порядок предназначенный для них дом. В специальном письме муниципальным властям упомянутый выше викарий Бречгердл намечал программу для Стратфордской грамматической школы:
"Я бы хотел, чтобы дети изучали катехизис, а затем Основы и Грамматику Генриха Восьмого или какую-либо другую, не хуже, чтобы как можно скорее научить детей латинской речи; затем Institutum Christiani Hominis [Воспитание христианина], составленное ученейшим Эразмом, затем Copia того же Эразма, Colloquia Erasmi [Разговоры Эразма]; Овидиевы Метаморфозы; Теренция, Мантуана, Туллия [Цицерона], Горация, Салюстия, Вергилия и других, каких будет сочтено удобным".
Нет сомнения, что Браунсверд последовал программе своего наставника, тем более что она вполне отвечала его собственным вкусам: он был не только учителем, но и поэтом, писавшим латинские стихи; в знаменитой книге Фрэнсиса Мереса "Palladis Tamia, или Сокровищница ума" (1598) он попал на одну страницу со своим учеником Шекспиром: Браунсверд перечислен в ряду английских поэтов, писавших на латыни, рядом с Томасом Уотсоном и Томасом Кэмпионом, а Шекспир – в ряду "изукрасивших английских язык" с Филипом Сидни, Спенсером, Дэниэлом, Дрейтоном, Марло и Чапменом.
Итак, не "начальная школа", в которой "управлялся один учитель", а грамматическая школа ("соответствует нашей гимназии", замечает дореволюционный издатель Шекспира проф. Венгеров), наставник – латинский поэт, и программа, включавшая изучение в оригинале Эразма Роттердамского, Овидия, Вергилия, Цицерона и других римских писателей; это легко объясняет как тот фундамент учености, которым безусловно обладал Шекспир, так и замечание Бена Джонсона, что Шекспир "плоховато знал латынь и еще хуже греческий" – но ведь это в сравнении с Джонсоном, который знал их как бог (хотя тоже закончил "лишь" грамматическую школу).
Теперь по поводу того, что так убедительно писать о королях и делах государственного правления мог только аристократ и придворный, а не "сын перчаточника". Но ведь дело не в одном Шекспире. В плеяде блестящих драматургов елизаветинского времени были три суперзвезды, три самых славных имени: Уильям Шекспир, Кристофер Марло и Бен Джонсон. Первый из них (загибайте пальцы!) был сыном перчаточника, второй – сыном сапожника и третий – приемным сыном каменщика (и сам некоторое время работал каменщиком). Это уже похоже на некую систему, не правда ли?
Исторически первой антишекспировской теорией была бэконианская. Согласно одному из главных ее аргументов (повторяемому г. Гилиловым), автор шекспировских пьес так часто и удачно употребляет юридическую терминологию, что он должен быть юристом по профессии. Таким, как, например, знаменитый ученый и член Тайного совета Фрэнсис Бэкон. Это мнение не только наивно, оно игнорирует конкретные литературные факты. Суть в том, что адвокатский жаргон в поэзии того времени был модой дня. В начале 1590-х годов, во времена сонетного бума, один из опубликованных циклов сонетов был целиком написан на этом жаргоне. Джон Донн так передразнивал эту моду в одной из своих сатир (около 1595 года):
"Я вношу прошенье,
Сударыня". – "Да, Коский". – "В продолженье
Трех лет я был влюблен; потерян счет
Моим ходатайствам; но каждый год
Переносилось дело". – "Ну, так что же?" –
"Пора де-факто и де-юре тоже
Законно подтвердить мои права
И возместить ущерб..."
И прочее в таком духе. Итак, вместо того чтобы скрупулезно подсчитывать, сколько раз Шекспир употребил в своих стихах юридические термины, следовало бы понять, что стихи вроде следующих:
– отнюдь не улика бессонных ночей, проведенных за чтением римского права, а просто-напросто поэтическое клише эпохи.
То же самое относится и ко многим другим знаниям, которые можно было почерпнуть из популярных книг, общения с коллегами-литераторами и, наконец, из тех сотен пьес, которые Шекспир видел изо дня в день на протяжении многих лет. Тут важно понять, как по-разному работает ум у разных людей. У некоторых, даже и учившихся в университетах, все знания проваливаются в какой-то бесформенный мешок, из которого трудно извлечь что-то путное; а у других каждый бит информации не просто запоминается, а как бы ложится в свое точное место, и сумма знаний растет не просто в объеме, а в стройной системе, как кристалл в растворе. Шекспир, очевидно, принадлежал к этому роду особо одаренных людей; это обыкновенное чудо гения, в котором нет ничего сверхъестественного.
Интересно, что, исходя из своего строгого подхода к родословной и образовательному цензу, г. Гилилов не ограничивается атакой на одного Шекспира из Оксфорда. Походя он лишает авторских прав и Эмилию Ланьер, автора замечательного сборника стихов "Salve Deus Rex Iudaeorum" (1611). Основанием он выставляет опять-таки неаристократическое происхождение и сомнительный моральный облик поэтессы. Здесь г. Гилилов основывается на дневниках придворного астролога Формана, который называет ее "блудницей". Разумеется, дочь придворного музыканта итальянца Бассано, которую престарелый лорд-камергер Хэндсон сделал своей любовницей, а впоследствии выдал замуж за капитана Ланьера, не могла, с точки зрения нашего автора, написать стихи, ревнующие о моральной чистоте и проповедующие равные права женщин:
Вернем же нашу свободу
И бросим вызов вашему господству.
Вы приходите в мир только через наши муки,
Пусть это умерит вашу жестокость;
Ваша вина больше, почему же вы не признаете
Нас равными себе, не освобождаете от тирании?
С большим сочувствием цитирует г. Гилилов эти стихи, но признать авторство Эмилии Ланьер, выставленной на титульном листе, не может. Вздыхает, но не может. Нельзя, неаристократка. И прошлое какое-то сомнительное (тень Настасьи Филипповны, видимо, не провеяла в этот миг над г. Гилиловым!). Значит, стихи написал кто-то другой. Значит, графиня. Значит, Елизавета Рэтленд. Если уж она пол-Шекспира написала, то уж и эту книгу тоже.
Далее автор "Игры о Шекспире" делает попытку и стихи Джона Донна привязать к вымечтанной им истории супругов Рэтлендов. Он пишет: "В этом таинственном, полном неизбывной боли стихотворении (такую же боль ощущаешь, читая элегию Бомонта на смерть Елизаветы Рэтленд)..." – и так далее. Как вам нравится такой литературоведческий аргумент: г. Гилилов ощущает такую же неизбывную боль, читая стихи Донна, как и читая стихи Бомонта, следовательно, оба они писали об одной и той же женщине? Более того, он пытается мягко, но настойчиво произвести отчуждение одного из самых знаменитых стихотворений Донна "Канонизация" в пользу графа Рэтленда: "Не писал ли это потрясающее стихотворение Джон Донн, видя пред собой Голубя и Феникс..., или это предсмертные строки самого Голубя..." (С. 417). И в сноске: "Не исключено, что "Канонизация" (если она написана Донном)..."
То есть опять по Гоголю: "Не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ?"
"ТАК ВОТ С КАКОЙ ТОЧКИ НУЖНО СМОТРЕТЬ НА ПРЕДМЕТ"
Надо отдать должное г. Гилилову: он, безусловно, обладает даром гипнотизера. Убедительным тоном, кружащими голову повторениями он убаюкивает читателя так, что тот уже не замечает не то что шаткости аргументов, но даже и прямого, цветущего абсурда. Вот один пример. Говоря о рукописных материалах Мэри Сидни, утраченных "ее равнодушными к истории литературы потомками", автор пишет в скобках: "так, одну из рукописей перевода псалмов вместе с другими "старыми бумагами" приобрел некий джентльмен для заворачивания кофе – к счастью, его брат догадался снять с нее копию, которая сохранилась". Кажется, все гладко. Но попробуем представить себе, как такое могло случиться на практике. Получится примерно такая сценка.
Некий джентльмен (взвешивая кофе за столиком). Так, отвесим полфунта кофе и завернем ее в эту старую ненужную бумаженцию.
Брат джентльмена (появляясь у него за плечом и вглядываясь в бумагу). Постой, брат! Я вижу, тут написаны стихи. Похоже на переложение псалмов. Не заворачивай кофе в эту бумажку, а дай-ка ее лучше мне.
Джентльмен. Вот еще! А во что же я буду заворачивать мой кофе?
Брат. Я дам тебе другую бумажку, чистую. Вот, возьми.
Джентльмен. Нет уж, твоя бумажка пустая, а я люблю заворачивать кофе в бумажку со стихами. Это как-то лучше.
Брат. Тогда, умоляю тебя, дай мне списать эти стихи на мою чистую бумажку, чтобы спасти их для потомства.
Джентльмен. Это пожалуйста. Но обязательно сегодня же верни.
Брат. Спасибо, брат. А можно, когда я перепишу эти стихи, я верну тебе копию? Тебе ведь все равно, в какую бумажку заворачивать кофе – главное, чтобы на ней было что-то написано, ведь верно? А я таким образом сохраню для потомства не копию, а оригинал.
Джентльмен. Нет, брат, я так не могу. Я люблю заворачивать кофе, понимаешь ли ты, в подлинную старинную бумажку со стихами, а не в какую-то копию.
Брат. Понимаю, брат. Ладно, что делать, перепишу и верну.
Интересно, что все, кому я предлагал прочесть это место у Гилилова, сперва не замечали ничего удивительного. Лишь когда я просил задержаться и подумать, они вдумывались в смысл сказанного – и начинали смеяться. Стиль г. Гилилова на то и рассчитан, чтобы читалось без лишних раздумий; он как бы намыливает дорожку, чтобы мысль читателя скользила и не останавливалась.
Например, на странице 275 читаем: "Когда он обещает обзавестись портретом Шекспира в своем кабинете при дворе, он не может не смеяться; и не только потому, что портретов Шекспира тогда еще не существовало". Как небрежно, вскользь сказано! Но почему же "портретов Шекспира не существовало"? Портреты других артистов, например Бербеджа и Аллена, существовали – и сохранились. Если даже, предположим, достоверных портретов Шекспира и не сохранилось, откуда можно знать, что их вообще не существовало? Ясно, что г. Гилилов рассчитывает тут на эффект внушения и гипноза.
Или на странице 309, опять-таки вскользь, в причастном обороте, сказано: "Уильям, 3-й граф Пембрук, передавший другу и помощнику Блаунта Торпу шекспировские сонеты..." Но помилуйте, вопрос о том, кто передал издателю Сонеты, был и остается одной из самых темных загадок шекспироведения. Фактов достаточных нет, существуют лишь многочисленные гипотезы; даже и антишекспирианцы выдвигают совершенно различные версии, в зависимости от кандидатуры, которую они защищают. Говорить о роли графа Пембрука в издании Сонетов как о чем-то всем известном значит сознательно вводить читателя в заблуждение.
Такие примеры можно приводить дюжинами. Остановлюсь лишь еще на одном. Гилилов, в лучших традициях антишекспироведения, зовет Шекспира из Стратфорда, который якобы был подставной фигурой, только "Шакспером". Потому, дескать, что во многих официальных документах, в том числе в записях о смерти и рождении, его имя пишется не так, как на титулах выпущенных им книг, но с опущенной (немой) буквой "е" в середине слова и с опущенной буквой "е" в конце. На самом деле имя Шекспиров в Стратфордских документах пишется примерно сорока (!) разными способами. Дело в том, что в те времена не существовало стандартной орфографии, и люди (в том числе образованные) писали как Бог на душу положит. Например, Стратфордский городской секретарь Генри Роджерс в 1571 и 1572 годах писал имя Шекспира-отца неизменно с обоими немыми "е": Shakespere, а затем сократил его на две буквы и стал писать: Shaxpere. Краткие версии, понятно, употреблялись чаще.
Такая ситуация была обычной в шекспировскую эпоху. И Бен Джонсон, и Кристофер Марло были занесены в церковные книги не под теми именами, которые затем стояли на титулах их книг. Джонсон убрал немую букву "h" в середине: Johnson/Jonson, а Марло, наоборот, добавил одну немую "е" в конце: Marlow/Marlowe. Вообще же, в разных документах имя Марло читается примерно восемнадцатью (!) разными способами, и сам он подписывался по-разному (несмотря на свое университетское образование), в том числе Marley (как это делал его отец, Джон). Тем не менее никто не сомневается, что сын башмачника Кристофер Марло и есть драматург, написавший "Тамерлана" и "Доктора Фаустуса". Сэр Уолтер Рэли, кстати, тоже писал свое имя по-разному, и в разных русских переводах он фигурирует под именами Ролей (История английской литературы в 5 томах), Роли, Рели, Рэли и Рэйли .
В хулительных песнях скальдов и в современных политических спорах искажение имени используется как важный прием "поругания" и нанесения ущерба. Антишекспирианцы думают, что, разделив Шекспира на "Шекспира" и "Шакспера", они отделят автора от его произведений и морально уничтожат "самозванца из Стратфорда". Подчеркнем, что прием этот (как доказано выше) не имеет никакого научного обоснования и является в чистом виде пережитком первобытной магии и шаманства.
Возникает вопрос: как вообще относиться к этой отрасли шекспироведения (или антишекспироведения), ныне процветшей на нашей почве столь замечательной во многих отношениях книгой, какова есть "Игра о Шекспире, или Тайна Великого Феникса"? Лучший из дореволюционных русских шекспирологов, Н.И. Стороженко, писал еще сто лет назад по поводу аналогичных теорий: "Мы вправе рассчитывать на здравый смысл публики, которая должна же, наконец, понять, что ее дурачат, и нагло дурачат".
Сегодня я бы так не сказал. Во-первых, ничего публика никому не должна – на то она и публика. Во-вторых, бороться с призраками, рожденными в чужом воображении, есть чистый идеализм. О Шекспире выходили и будут выходить всевозможные книги – научные, фантастические и посередке. Скажем, в недавней (американской) книге "Шекспировский заговор" доказывается, что Шекспир хотя и написал все свои пьесы, но при этом был королевским шпионом и провокатором, отправившим в тюрьму, в частности, сэра Уолтера Рэли. Не зря, замечает автор, стоило Рэли выйти на свободу в апреле 1616 года, как тут же (через несколько дней) последовала смерть Шекспира: конечно, Рэли первым делом прокрался в Стратфорд и отравил предателя!
Таким образом, ресурсы позиции, как сказал бы шахматист, далеко не исчерпаны; тут возможны самые головокружительные комбинации. Кажется, сама история литературы позаботилась об интригующей расстановке фигур. Нет, не приверженность к старине подвигла меня на эти заметки и не уверенность, что "все и так ясно". Наоборот, величайшее почтение к Тайне – и недоверие к ломику, которым нажимают на не поддающуюся дверку. Детективный метод должен быть чище, правила игры строже. Несерьезно, когда трудный пасьянс подправляют "вручную". Или когда на доске невесть откуда возникают лишние шашки, как в партии Ноздрева с Чичиковым:
В таких случаях, как говаривал гоголевский герой, "нет никакой возможности играть".
|
