ПЯТЬ ГЛАВ И ПЯТЬ ДНЕЙ

        Хронотоп "Портрета художника в юности" Джойса имеет одну примечательную особенность. Четыре главы из пяти охватывают месяцы и годы жизни Стивена Дедалуса, а третья глава – практически только пять дней. Эта сингулярность хорошо видна на следующей диаграмме:

        Хронологически узкая и насыщенная, пятая глава занимает у Джойса экваториальное положение. Она охватывает корпус книги, словно кольцо Сатурна или тяжелый пояс покаяния: объемистые проповеди о Страшном Суде в этой главе – самые длинные монологи книги, они содержат, в конденсированной форме, всю тяжесть идеологического давления, которые вынес Джойс за время своей учебы в иезуитской школе.
        И, как кольцо Сатурна, эта центральная глава сама имеет сложную структуру, расщепляясь на дни следующим образом:

        Центральное положение третьей главы подчеркнуто математически: ее пять дней соответствуют пяти главам всего "Портрета" и, вероятно, пяти действиям классической драмы. Какой драмы – комедии или трагедии? На этом этапе мы можем лишь сказать, что драма третьей главы может похвастаться сохранением, по крайней мере, одного из классических единств, единства действия. Это поистине пьеса в пьесе.
        Сюжет третьей главы чрезвычайно прост: проповедник стращает детей адским наказанием, Стивен пугается и раскаивается. Просто, как лимерик, который Джойс сочинил в 1917 году, когда были успешно проданы первые 750 экземпляров "Портрета":

There once was a lounger named Stephen
Whose youth was most odd and uneven.
            He throve on the smell
            Of a horrible hell
That a Hottentot wouldn't believe it¹.

Жил на свете бездельник по имени Стивен,
Чья юность была нелепой и негладкой.
            Он нажился на зловонии
            Страшного ада,
В который готтентот никогда бы не поверил.

(Подстрочник)

        Описания ада в устах отца Арнолла поистине ужасающи. Он не жалеет ни времени, ни красок, чтобы потрясти все чувства своих слушателей – зрение, слух, обоняние, вкус и осязание – мерзкими и чудовищными образами. Его примеры эклектичны. Скажем, птичка, переносящая по песчинке гору, чтобы проиллюстрировать долготу вечности, прилетела из известной буддийской притчи о вороне, раз в тысячу лет точащем свой клюв об алмазный куб, чья грань равна ширине Ганга. А дьявольские часы, что тикают, повторяя "всегда – никогда, всегда – никогда, всегда – никогда", по всей видимости, позаимствованы из стихотворения Лонгфелло "Старые часы на лестнице" с их рефреном:

"For ever–never!
Never–fore ever!"²

        Избыточная, "зашкаливающая" красноречивость отца Арнолла имеет отчетливый пародийный оттенок. Как могут "сгнившие и разложившиеся" грешники, превратившиеся в "липкую, гнойную жижу", мучиться от огня преисподней – так что "кровь кипит в венах, плавится мозг в черепе, сердце горит и разрывается в груди, внутренности превращаются в горящую массу, глаза пылают как расплавленные ядра", – да еще при этом испытывать целый спектр душевных мук, со всеми тонкими разделениями и подразделениями горьких воспоминаний, сожалений, тоски, страха перед вечностью и других разнообразных "жал совести"? Порой сквозь фигуры грозящего проповедника и бледного, с подкосившимися ногами, умирающего от страха Стивена можно разглядеть традиционную пару персонажей средневекового фаблио или фарса – хитрого монаха и простака-горожанина, из которых первый запугивает и одурачивает второго, чтобы добраться до его денег или жены.
        Но возможность такого скептического взгляда не отменяет того очевидного факта, что для Стивена ужасы ада реальны и он до смерти испуган³. Третья глава для него – словно спуск в Преисподнюю, испытание смертью и воскресением. Не случайно эта критическая точка приходится на момент между детством и юностью. Первая и вторая глава рассказывают о Стивене-ребенке, четвертая и пятая – о молодом человеке. Главное, что случается в промежутке, – это обретение Стивеном собственной воли: до этого он жил по чужим правилам, после этого он сам правит и руководит своей жизнью. Значение этого перехода подчеркивается замечательной фразой: "His soul had arisen from the grave of boyhood" – "Душа его восстала из могилы детства"⁴.

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

        Ища подходящей модели этого перехода, мы неизбежно приходим к обряду инициации, одному из главных ритуалов в жизни первобытной общины. "Среди многих дикарских племен, – пишет Джеймс Фрейзер в "Золотой ветви", – существует правило, что подросток в переходном возрасте должен пройти через некие обряды инициации, простейший из которых состоит в том, что подростка понарошку убивают и снова оживляют"⁵.
        Инициация представляет собой как бы минипьесу, или мистерию. Мальчика забирают из дома и уводят в незнакомое и уединенное место – хижину в лесу, пещеру и т. п. Там его подвергают долгим и тяжелым физическим и моральным испытаниям – темнотой, голодом, болью и страхом. Часто ему приходится пройти сквозь настоящие пытки, вроде выбивания зуба, обрезания, болезненного процесса татуировки. В какой-то момент ему кажется, что он умирает, уже умер – и заново родился. Обряд включает также символическую схватку между силами жизни и смерти, победу жизни и, наконец, праздничный пир.
        Параллель с "адской главой" самоочевидна. Стивен Дедалус проходит сквозь все стадии инициации, от удаления из мира непосвященных, страдания и умирания до воссоединения с другими людьми за праздничным пиром. Лишь одна стадия кажется пропущенной: получение нового имени после инициации; но даже это компенсируется в главе четвертой, в сцене, когда купающиеся однокашники встречают Стивена шутливыми приветствиями:

– Эй, Стефанос! <...>
– Сюда, Дедалус! Бус Стефануменос! Бус Стефанофорос!⁶

        "Их подтрунивания были для него не новы, – пишет Джойс, – но теперь они льстили его спокойному, горделивому превосходству. Теперь, более, чем когда-либо, его необычное имя звучало для него пророчеством". Смысл этого эпизода разъясняется, если мы учтем, что по гречески "бус" значит бык, "стефатуменус" – увенчанный венком или гирляндой, в особенности, для жертвоприношения. "Стефанофорос" – тоже означает "несущий венок", "увенчанный", но это имя никогда не применялось к жертве, а только к победителю⁷. Таким образом, в шутливых поддразниваниях учеников мы находим пропущенный элемент переименования Стивена из жертвы в победителя, соответствующий фразе на следующей странице: "Душа его восстала из могилы детства, отвергнув могильные покровы".
        Много подробностей об обрядах инициации (сохраненных и увековеченных сказкой) мы находим в книге В.Я. Проппа "Исторические корни волшебной сказки". Ряд примеров, демонстрирующих роль огня, темноты и маски смерти в этих обрядах необычайно напоминают образы из проповеди отца Арнолла о муках ада. Не имея нужды останавливаться на этом детальней, ограничимся лишь замечанием о роли зловония в соответствующих обрядах. Исследователи отмечают, что чувство отвращения специально вызывалось у испытуемых подростков. Они должны были уметь побороть не только боль, но и брезгливость. С этой целью их заставляли пить мочу наставников, помещали в яму с навозом и осыпали экскрементами животных⁸. Таким образом, мы можем рассматривать сон Стивена, в котором он видит "кучи засохших испражнений" и козлоподобных тварей с хвостами, "облепленными вонючим дерьмом"⁹ как часть обряда его инициации.

ОКУКЛИВАНИЕ

        Интересно было бы сравнить наши рассуждения с точкой зрения Ричарда Эллмана, который считает, что изображенная в романе Джойса история души изоморфна внутриутробному развитию ребенка. Метафора Эллмана подкреплена многими остроумными наблюдениями. "Книга начинается с портрета отца Стивенса и перед самым своим концом описывает внутреннее отделение героя от матери. С самого начала душа окружена жидкостями, мочой, слизью, морскими волнами, околоплодными водами, "каплями воды, падающими в переполненный таз" (в конце первой главы), пишет Эллман, имея в виду внутриутробную жидкость, которая окружает зародыша во чреве матери. Он полагает, что вся структура романа определяется и формируется этой развернутой метафорой.
        Но, примечательная сама по себе, модель "внутриутробного развития" имеет один существенный недостаток: она слишком плавна, содержит лишь одну сингулярную точку в самом конце (рождение) и потому не соответствует структуре романа Джойса, имеющему, как мы убедились, важную сингулярность в своем композиционном центре. Если уж искать биологическую метафору для структуры "Портрета художника", то скорее нужно было бы выбрать модель метаморфозы бабочки. Можно сказать, что Стивен-гусеница так напуган видением ада, что немедленно окукливается и с начала четвертой главы заключает себя в кокон благочестивых обязанностей, молитв и умерщвления плоти (метаморфоза первая). Под конец четвертой главы, встретив на берегу девушку, "подобную невиданной прекрасной морской птице", он внезапно чувствует, как за его спиной зашевелились крылья и его бабочка-душа вырывается на свободу из мрачного плена (метаморфоза вторая). Таким путем мы приходим к следующей схеме:

        Кажется, Оден не шутил, когда однажды сказал: "Хотя литературное произведение может быть прочитано многими способами, но число этих прочтений ограничено, и они могут быть представлены в иерархическом порядке, ибо некоторые прочтения явно правдоподобнее, чем другие"¹⁰. Во всяком случае, теория метаморфоз "правдоподобнее" эволюционной модели хотя бы потому, что вера в метаморфозы входил в самое ядро артистического кредо Джойса. Его душа всегда ждала не медленного просветления, а внезапного озарения, "епифании". В "Портрете художника" он описывает, как еще в детстве ждал появления некоего чудесного образа. "Они будут одни – кругом темнота и молчание, и в это мгновение беспредельной нежности он преобразится. Он исчезнет у нее на глазах, обратится в нечто бесплотное, а потом мгновенно преобразится. Слабость, робость, неопытность спадут с него в этот волшебный миг"¹¹.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ЗВЕЗДА ЛЮЦИФЕРА

        Джойс знал, что зачатие – начало смерти (reproduction is the beginning of death), и много думал о трагическом конфликте между отцом и сыном: "его рост – отцовское увядание, его юность – отцовская зависть, его друзья – отцовские враги"¹². В стихотворении на рождение внука ("Ecce puer", 1932) он писал:

A child is sleeping:
An old man gone.
O, father forsaken,
Forgive your son!

Младенец в зыбке,
В земле мертвец.
Простись – и сына
Прости, отец.

        Как сын может жить лишь умиранием отца, так и взрослость может быть достигнута лишь ценою утраты детства, его наивного неведения, его искренней веры (все равно, истинной или ложной), его особого, неповторимого света. Вот почему, приобретя независимость мысли и все преимущества, заключенные в свободной воле, Джойс всю жизнь тосковал в утраченной цельности ребенка и в глубине души так до конца и не порвал с католичеством. "Я не боюсь совершить ошибку, даже огромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, на всю вечность!" – восклицает Стивен в "Портрете"¹³, но на самом-то деле он боялся, и до конца своих дней, омраченных слепотой, не был уверен, куда его завела "обещающая и коварная звезда" Люцифера. Одно из последних стихотворений в сборнике "Пенни за штуку", "Банхофштрассе" красноречиво свидетельствует об этом:

Ah star of evil! star of pain!
Highhearted youth comes not again
Nor old heart's wisdom yet to know
The signs that mock me as I go.

О светоч ада! светоч зла!
И молодость моя прошла,
И старой мудрости оплот
Не защитит и не спасет.

        Так что не случайно угрожающий ад помещается в самом центре "Портрета художника в юности". Есть основания полагать, что он продолжал жить и в сердце художника – в самой тайной глубине его сердца.