Зимний сборник.
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
Обложка Дмитрия Черногаева.
ISBN 5-86793-158-7
С.5-15.

1

        Бывает так: спешишь куда-нибудь по суетливому городу, голова полна мыслей о грядущих свершениях, но мочевой пузырь вдруг и безжалостно напоминает о настоящем: отход жизнедеятельности рвется на волю с лошадиной силой, и нет никакой возможности дотерпеть не то что до общественного туалета, но и до ближайшего кафе. Тогда в дело идет подворотня, заколоченный киоск "Горсправки", куст, гаражи. Струя врезается в землю-асфальт, спина сутулится, ожидая грубого толчка местного мачо, выстрела из берданки безумного старика, матерного выкрика интеллигентной старушки, ментовского плевка. Но все обошлось. Тебя не тронули, простили, струя иссякла. Штаны застегнуты, в организме воцарился мир. Ерунда, казалось бы, пшик, всего-то лишь справлена небольшая нужда, но сравни свое мироощущение до и после, и ты поймешь, что событие – о котором ты через миг забудешь – было очень даже экзистенциальным.

        Кононов остро переживает экзистенцию простейших физиологических пунктумов, – и не прочь встроить ее в пышный, барочно-избыточный контекст ("Вот я отливаю сладко, не стыдясь, ибо и эта малость впадет в мелос"). Так же как частную жизнь холодильника "Орск", говядину, кипящую в рассольнике....

2

        Читая ранние стихи Кононова, первым делом натыкаешься на призрак Александра Кушнера (в ЛИТО которого Кононов ходил несколько лет). Вот первый стишок первого сборника поэта ("Орешник", 1987) –

который автоматически складывается сознанием в ту ячейку, эпиграфом к которой стоит "Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки.." Ячейка достойная: там учат, что мир прекрасен и неповторим в мелочах, что счастье можно прозреть в автобусном билетике, в ветре с залива, что другой жизни (во всяком случае, на этом Шаре) не будет, и потому надо щемяще любить эту: хорошие все дела. Но скоро понимаешь, что пересечения с Кушнером у нашего героя скорее интонационные, что беззаботно-восторженная форма скрывает очень негармоничные смыслы.
        Что у него нет милого умиления, обидно переходящего в приторную патоку, а есть напряженные отношения с враждебным холодным миром ("отчужденное от мира угрюмство" – формулирует Михаил Золотоносов). Мир неотзывчив (волжским островам безразлично, что мимо них проплывает возбужденное лирическое Оно; через несколько лет – "никакими мускулами не сдержать звезд, зажигающихся спозаранку"), страшен (герой вспоминает, как боялся в детстве, чтобы не отпустили, взявши за руку), нежность "выброшена какой-то ерундой через забор переброшена", а завкафедрой доцент Тюхтяев пинает женщин в живот.
        Через-сквозь такой мир следует аккуратно пройти, не расцарапав бока о его углы и ужимки. В мире Кононова актуален предмет, совершающий через-сквозь мир напряженно-плавное движение: змей, планер, пловец. Движение трудное – кровь прорывается через жилы "утробными, подопытными рывками". Даже руку скрюченного дауна Кононов мыслит как сильно затрудняющегося путешественника –

        Движение это может завораживать – так герой надолго зависает на мосту над вспухше-гибнущим льдом: до тех пор пока сам не оказывается на его пути.

        С движением сквозь постоянно связывается замедленность, тяжкая боль, длящаяся ссадина. У Александра Еременко медведь и слесарь проходили друг сквозь друга, не заметив друг друга, у Кононова стихия хоть и не замечает гребущего сквозь поэта, но способна безразлично ранить, ушибить, поглотить, и преодоление ее превращается в однообразный повседневный подвиг. Кононов, впрочем, не только фигуранта рифм талантами пловца наградил: и сам Волгу переплывал. А сталкиваясь на переходе с автомобилями в ситуации "два зеленых", он жестом, цитирующим одновременно царя Петра и городского сумасшедшего, легко останавливает железный поток: я иду. Пройти через-сквозь – это чернорабочая судьба, но и упругое право.

        Кононов – чемпион России по длине поэтической строки. М. Золотоносов, определяющий ее как "акцентный стих, число стоп в котором достигает 29-ти", объясняет кононовское марафонство "протяженностью бытия". Путь у пловца длинный, волн встретится много. Кононовская протяженность выстреливает по всем векторам. У него много текстов, ныряющих в насекомые миры, в микромиры. "Колонии инфузорий образуют вращающиеся щетинистые мячи"; "всю ночь паяльником жуков железных мучил" – эти строки могли быть написаны Алексеем Парщиковым. В следующих неповторимая "кононовщина" выражена чище: послушайте, он перебирает ничтожности мира ласково и скрупулезно, словно складки половых губ. "Планктон нежных формул курчавых, тростник параллельных певучих", "Дроби колосками нежными сплелись, склонились"... Процессу такого перебирания лепо быть длительным – с замираниями-затуханиями, с ритмическими взъелдыкиваниями... Ужели возможна строка, которая никогда не кончится? "Месяц усердный, перебирающий волоски долин, гор, все шерстинки Пересчитывающий, отыскивающий в складках моего одеяла.."
        Апофеоз длинной строки и перебирания мелких сущностей ("уменьшительные суффиксы слезливые в сплошной ветрянке") – книга "Лепет" (1995). Перебирается рогатый скот ("У коровы, у овечки, у козы.."), головные уборы ("Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку ликующую.."), способы времяпрепровождения ("Выкорчевать яблоню, обтрясти вишню, вырубить радио, возвести недомоганье..") и жизнепрожигания ("Ты в разброд пошел, в разгул, в порханье, в броски, в распыл"), сущности, поддающиеся отколупыванию (корочка, лоскутик, долька, волоконце), кухонная утварь ("перечницы, горчичницы, солонки, баночки-кривляки, какие-то мензурки.."), белиберда дамской мастурбации ("морковь, огурец, фломастер, факел, шпиль крепостной"), варианты имени Михаил ("Майкл, Мордехай, Моисей, Моня"). И прочие замиранья, смятенья, счета, квитанции, письма и номенклатуры.
        Это тем страннее, что в предыдущей книжке, в "Пловце" (1992) длинная строка казалось способом описать-понять абсурдный мир психологических и социальных кроссвордов. "Вот так и вмазала Ирина Георгиевна Елене Глебовне. Прямо в лоб, вот так и не побоялась мнения коллектива..." Будто бы за три года промежутка поэта посетила ее величество Травма: люди (поставить ли кавычки? все ж таки речь о тенях, зажатых меж рифм) его интересовать перестали, теперь он скорее вглядывается в кошку и мушку, нежели в Елену Глебовну с Ириной Георгиевной. Мотивы преодоления мира, движения сквозь оборачиваются его тотальной инвентаризацей: состоит, де, из горлинки, рябчика и неизвестной птацы. Или, может быть, инвентаризацией языка: много ли он сможет, если с просторных полей рекордной строки загнать его в монашескую келью?

4

        В следующей книге – "Змей" (1998) – строка резко сжимается, образ уплотняется, обстоятельное повествовательное высказывание совершенно превращается в сентенцию и эссенцию. Элементы мира по-прежнему холодны (вернее, горячо небрежны) друг к другу ("Ангел ангелу никто, и в этом мука"), но теперь им вдобавок становится тесно. Частым гостем становится аллитерация, эта грузно-семянящая слониха в фарфоровой лавке строки.
        Из текста в текст автор настаивает на душных, сжимающих, вкладывающих внутрь, запирающих, укорачивающих, огораживающих, ховающих и схавывающих образах.

        Появляется в финалах строф короткая "схлопывающая" смысл строка.

        "Змей" поражает не энергией ситуаций, даже не смутным смыслом метафор, а именно глазомером столяра. "Змей" похож на задержанную, как спермоиспускание, юность, книгу опытов-экспериментов, упоение возможностями стиховой культуры. У зрелого автора для такой экспедиции в словарь Квятковского должны быть, впрочем, иные причины. Если уж ангел ангелу никто, то вопрос о возможности иллюзий за понимание-диалог начинает казаться закрытым. Сердце, знающее такое про ангелов, холодеет и стучит ровнее. Носитель сердца начинает перебирать четки: да хотя бы и четки аллитераций. Его взор яснеет; то, что было слезой, становится линзой, и читатель имеет возможность насладиться тщательной – подчеркнуто "красивой" – иконографией.

        "И вот" продлился недолго: уже через год в "Большом змее" (1999) Кононов возвращается к длинному дыханию и человеческим судьбам. Обратное разматывание строфы едва ли манифестировано первыми же стихами книги. Самая первая ее строфа, обращенная к дачному пейзажу –

        – есть апофеоз несжатости (надо же, какое слово выскочилось,: ненапряженность имеется в виду) пространств, а второй стих начнется с поездов "Караганда – Армавир" и "Барнаул – Кишинев". Первый маршрут, наверное, в природе существует или существовал, но второй просто бьет своей размашистой параболой и без того неслабые формулы МПС.
        И вместо отвлеченных альпийскх конькобежцев в текст снова возвращаются живые люди: мужик, задохнувшийся в гараже в честном процессе обмывания "Нивы", лицо арабской национальности, приехавшее в белый мир строгать шаурму и заточенное в милицейскую клетку. Растянутая строка возвращается к своей – хочется сказать, "естественной" – функции: вместить жизнь, о которой слишком часто известно прежде всего то, что "оказалась длинной". Как и в случае только что процитированного автора, сверхпротяженное поэтическое высказывание (неважно, имеем ли мы дело с очень длинной строкой или с очень длинным стихотворением) соскальзывает в прозу, соскакивает с ритма. –

        Первая из этих строк если и кажется фрагментом поэтической речи, то лишь на фоне второй: прозаической до мозга костей.

5

        В этой связи нельзя не посвятить несколько слов нашумевшему кононовскому роману "Похороны кузнечика" – большой, как змей, прозе, написанной с лирическим напором, редким даже для большинства современных стихов. В центре повествования – смерть бабушки, нервное вглядывание в неизбежное приближение рифмы, финала сколь угодно длинной строки.
        Вообще, интерес к старикам, к людям, ухитрившимся добраться до рифмы, появляется еще в первой книге поэта. Вот строчки про бабушку:

        Вот про деда:

        Впрочем, тоже самое можно сказать и о юности – изрядную часть "Пловца" составляет цикл стихов о школе, в которых автор с любопытством всматривается в странное бытие младой поросли. Это вообще главный инструмент Кононова-людоведа: как разные люди справляются с жизнью в своих ячейках, по какой такой эксклюзивной живут логике, каково бывшему Игорю Рыбченко в кришнаитской шкуре Бомкинчодро Готтоподдахая?
        Но перед лицом смерти этот инструмент зашкаливает: какая уж там "логика", какое уж "справляются". Тем только и занят умирающий человек, что выходит за пределы этих понятий. "Факт смерти как цель скрытого от нас чего-то, какого-то великого непреодолимого и безвозвратного изъятия, что и является самым, может быть, по степени принуждения главным во всем, что вот тут и сейчас происходит с такими подробностями, скоростями, афазиями и коллапсами".
        С умирающей бабушкой совместиться трудно, нужен другой объект, остановленный, зафиксированный (любимые восклицания Кононова-поэта: "то-то" и "вот так"). Таким объектом становится найденная в сусеках времени фотография бабушки молодой и обнаженной. Объект тоже мертвый, как всякая фотография, но внешний по отношении к смерти как длящемуся чужому (живому!) процессу. Сюжет романа: медитация на этом снимке, мерцание между философской рефлексией и плотским вожделением. Немудреное психоаналитическое откровение о единстве "эроса" и "танатоса" разыграно в "Похоронах кузнечика" с поразительной искренностью и наглядностью.
        Конечный эффект удачно описан самим Кононовым в одном из интервью. Речь идет о картине Рембрандта: анатом показывает ученикам, как должно препарировать труп. "Сейчас мне представляется эта картина: это прекрасное о страшном, и, таким образом, страшное снимается".

6

        Николай Михайлович Кононов (настоящая фамилия Татаренко) родился в 1958 году в Саратове в семье военнослужащего. Окончил физический факультет Саратовского университета и аспирантуру Ленинградского университета по специальности "философские вопросы естествознания". Работал учителем математики в школе и редактором в ленинградском отделении издательства "Советский писатель". Один из основателей издательства "ИНАПРЕСС". О среде обитания говорит: "Питер для меня – город невроза и психоза, я его очень боюсь, но так сложилась жизнь, что я здесь живу. Я наслаждаюсь этим городом, но как среду обитания его не люблю. Он для меня очень тяжелая мастерская. Как южанин по происхождению я каждый день чувствую, что попал на затхлый север".