ПЕТЕРБУРГ
Плохой дым провисал как гамак, учитывая и промежутки между нитками; вдоль все же было длиннее, чем поперек, и это было хорошо, что хоть так.
Номер раз по жизни был в форме вольноопределяющегося, учитывая, что эта свобода, бывает, требует от человека ползти по глине или чернозему. На лице висело какое-то затемнение, оканчивающееся на краях скул тенью от лампы, висящей сбоку и выше, примерно на уровне роста, прикрепленной к кухонной полке - это было на кухне.
Номер два была с виду женщиной, так что ее окурки измазаны не даже малиновой, а алой или же, возможно, клубнично-клюквенной помадой; не глядя она складывала их в пустую банку примерно от салаки в вине: плоскую, большую, нежели от кильки, и меньшую, нежели от селедки.
По ней нельзя было сказать, что она вполне счастлива, но какое-то его, счастья, количество все же постоянно высыхало, не испаряясь окончательно, на ее лбу. Происходило это конвульсивно, после каждого из спазмов она откидывала со лба прядь, втягивала дым и глотала очередную затяжку, как если бы ела таблетку анальгина, большую, разделенную ножом на такие апельсиновые дольки.
Третий был некто с какой-то дырой во лбу размером в три копейки 1961 года: часть общего дыма уходила туда и оседала где-то внутри мозга, затуманивая его представления о том, где он теперь. Он перебирал пальцами своих рук - одной рукой пальцами другой и наоборот, отчего - неизвестно. Его одежда сгодилась бы для строительных работ в окрестностях рая: учитывая соответствующую невключенность обслуги в господскую жизнь. С его ресниц почти свисали мокрицы, все время срываясь в чашку с кипятком, стоящую где-то на столе относительно перед ним.
Четвертый или же четвертая, находившийся/шаяся за углом, был/а в смещенном состоянии: подозревая в коридоре наличие других комнат и запутанность коридора, оно четвертый час силилось сделать шаг от дивана, на котором полулежало, сообщаясь с остальными лишь мысленно, посредством дыма, вытекавшего из комнат и сходившегося, в принципе, к кухне.
Дым был серого с прозеленью цвета, с примесью дыма обычных дров, недопросохших с начала печного сезона, немного угарного, учитывая непогоду времен первого снега, оседающего под слабым ветром на поверхность реки Фонтанки.
По Фонтанке плыл небольшой, сколоченный из бумаги в клеточку пароходик, и люди с палубы не без любопытства глядели на окрестности речки, на то, что происходило за всеми окнами, и вот за этим - тоже.
Шестой же или пятый, притулившись боком к широкому подоконнику, на котором были выставлены банки соленых-маринованных грибов, строил на своем куске столешницы что-то вроде длинной загородки из колючей проволоки, но поскольку у него были лишь мелкие скрепки, то он мог делать лишь отдельные колючки проволоки, и, выкладывая их друг за другом, проволока получалась просто лежащими на столе железными насекомыми или же птицами колибри, мутировавшими на северо-западе.
Он не был счастлив, и это заметил бы любой, кто зашел бы с улицы. Ему чего-то не хватало. Ему хотелось небольшую собаку, размером такую, чтобы пустая коробка из-под спичек могла бы служить ей будкой, чтобы внутри этой собаки не было бы ничего, кроме лая - небольшого хриплого гавканья, и чтобы она бегала по столу, строя всех, находящихся тут. Нет, определенно он не был счастлив.
Там, где-то среди комнат, в полутемном, не известном полностью коридоре, были еще какие-то живые существа: они там были, потому что - говорили между собой.
Разговор их касался вещей простых, как конец осени и начало зимы, а также тех последствий, которые это может иметь для них, и они все время соглашались между собой, как если бы их трахеи и гортани были посажены на одни и те же легкие; они передвигали в разговоре буквы языком, как шахматные фигурки, но могли перехаживать сколько угодно.
Дым выходил из ртов и ноздрей, будто зима уже наступила, да и за окнами было уже темно и сквозь оконные створки сквозило.
Восьмым, девятым и двенадцатым были недоприкрученный водопроводный кран, брякающий каплями в раковину, кактус, пожелтевший, но еще не засохший, неизбежный вид из окна - ничего такого особенного, двор как двор, с окнами, частично освещенными, ну и пол без премудростей, немного скрипящий, из досок обще-коричневого цвета, облупившийся.
Десятым и одиннадцатой была парочка в столь дальней комнате, что их и не вспомнить, и не установить, кто они; занимались же они тем, что небольшими перочинными ножичками осторожно, стараясь не сделать другому больно, вырезали друг у друга сердца, которые, окруженные этой нежностью, мерцали среди инея и прочей пустоты, как будто серебряные на багряном бархате.
Прошло какое-то время, дым отошел несколько к северу, не забыв и о западе. Луна постепенно сдвигалась по оконному стеклу, из щелей сочился потертый запах немного горчичного цвета.
Номер два теряла температуру своих рук, они становились ей уже не принадлежащими, как бы слишком косноязычными, - когда бы ей погладить соседа по голове, а тот уже вроде холма, под которым дети во дворе закопали что-то важное, чтобы наутро испугаться, что не найдут, потому что к тому времени забудешь, что что-то закопал.
Любая история несомненно закончится, раз уж началась. Номер пять вышел на кухню, будто забыл там что-то. Остальные показались ему картинками, но он сумел сказать себе, что это не так. Кажется, он понял, что их любит, но подумал, что, возможно, он тут и ни при чем. В любом случае это неважно. Из окна пахло низкими, почти подземными цветами-бархатцами, и будто там кого-то все время звали по имени: "Маша, Маша" - со звуком затухающим, валящимся в колодец.
Было примерно девятнадцатое октября 1995 года, около трех-четырех ночи. Не хватало только, чтобы в квартире кто-то начал шептаться. Если бы тут жила канарейка, она бы уже три часа назад сдохла бы от дыма и ее бы тут уже не было.
То, что привиделось, всегда живет в прошедшем времени, а оно делает человеку слезы. Номер шесть с половиной затачивал карандаш, намереваясь выколоть номеру пять с тремя четвертями на руке что-то доброе. Жилки на руке у пять с тремя четвертями к ночи слишком что-то уж выпирали из кожи, и это мешало искусству шести с половиной, он боялся их проколоть, обходил, и это его хорошее оказывалось каким-то, сделанным из частей, как всегда и бывает. Слишком бережным.
Те же, что вдвоем вскрывали друг друга, держали уже друг друга пальцами за сердце и думали: а что теперь? Сердца сжимались-разжимались, пальцы их двигались, и это как бы и шло время, убивая промежуток между осенью и снегом.
All that cockroaches, тараканы, все эти all that горелые спички на полу, чаинки спитого чая, те, что умерли и кто не родился, а также - капли воды из крана в раковину, и еще все другие - они в три часа ночи чувствуют себя дома где угодно: они тут дома.
Тонкий пароходик из косой или же клетчатой бумаги медленно тонет в Фонтанке, рассчитывая лишь на то, что дотерпит, успеет вмерзнуть в первый лед: не для ради чего-то такого особенного, но лишь чтобы его завалило снегом до весны, потому что ему кажется, что это важно - то, что написано на его бумаге. Хотя там - пустяки.
Номер один ушел под утро по пахоте, скользя по глине, марая ладони, стуча зубами от холода и колдобин. Номер два подъела всю свою помаду и заснула, тихонько положив голову на руку. Третий высосал весь дым и забылся, так что возле метро на углу Марата шедший на службу в свое пятое отделение чечен-участковый свинтил его в аквариум посредством подчиненных, прибывших на "козлике" и бивших третьего дубинками по почкам. Четвертая так и не смогла разобраться с устройством квартиры, и это уберегло ее от ментовки.
Шестой же или седьмой устроил на столе зону с бараками, пищеблоком и промзоной, ссучился, встал на вышку, замерз и сделался своей искомой собакой, тявкающей на любой скрип ветра в проволоке, освещая ручным прожектором все следы на пустой запретке: следов там не было.
С кем-то там еще получилось еще что-то, а кактус остался кактусом, вид из окна не изменился, когда не брать во внимание ход неба по небосводу, умывальник остался ржавым, холод не потеплел, пол скрипит, будто по нему ходят, двое из дальней комнаты заснули, и пальцы их продолжают сжиматься-разжиматься, дыша во сне. Ну а тот, кому показалось, что остальные похожи на картинки, вышел из квартиры, запнулся на пороге, сел на ступеньки, едва не заплакал и вспомнил, что слово "прощай" произносится только глазами.
А бумажный кораблик на Фонтанке загорелся - оттого, что кто-то попал в него, прикурив, спичкой. И, вспыхнув, подумал, что это-то и есть счастье, оттого что счастья ведь без чуда не бывает, а как же не чудо, когда горящая спичка падает с Аничкова моста и не сгорела по дороге?
|
