Тяжело ложащиеся в руку, опускающиеся тяжестью в руку предметы и вещи, как привычный багаж в ломаной, с пересадками, дороге: с тремя вокзалами, с четырьмя вокзалами, с дебаркадером и пристанью на другом конце воды; еще шестнадцать вокзалов, попутка, городской автобус, разбитый, оттого что везет всех на вокзал; в мутном сне ноги лезут в проход плацкарты или рука свесится с боковой полки в тот же проход; дорога с лампочками за окном, отсутствием кипятка и тем более чая, с водкой за полтинник у проводника по ценам лета девяносто первого года, с отсутствующей в вагонах водой или с мытьем головы наутро в вагонных сортирах с помощью 1/2 мыльницы как ковшика; дощатых строений мимо, среди бетонных балок - непонятных от слишком быстрой тряски, и скрученные жгуты поездных простынь серыми треугольниками свешиваются опять вниз, со второй полки на нижнюю полку.
Где-то под Кинешмой кончились сигареты, пользуясь твоим женским полом отправляю тебя в тамбур стрельнуть их у какого-нибудь господина; господин - я, выйдя следом через полторы минуты, чтобы ты не успела докурить, вижу - военный, в расстегнутом кителе, в зеленой рубашке, расстегнутой, с галстуком наискосок, погоны сползают с плеч, он трется спиной о стену, рубит наотмашь воздух, будто ему поможет: по крайней мере - рассказывать о своей жизни, что он и делает, оканчивая ее к Вышнему Волочку, сходя на полустанке, где опять жирные огни среди угловатых теней, тяжелое здание, наверное - пакгауз, и тяжелое гудение скрытной, непременно - военной техники, будто точно именно здесь точка, откуда в военных целях управляют погодой - раз уж он был военным, оставившим нам остававшиеся у него папиросы, которых - увы - от его долгой исповеди осталось уже ничего, так что опять посылать тебя в другой тамбур повторять историю заново, а военный, сойдя, удаляется в эпицентр земляного звука, откуда руководят погодой, обычно не имея к нам отношения, но где в бункерах припасены туманы, циклоны, тайфуны, песчаные бури, выходящие по вертикали из шахт, и они еще смогут настичь нас под Самарой, под Нижним Новгородом, где мы на автобусе с поезда поедем на дебаркадер, чтобы уплыть в сторону Казани.
Там, пересохнув от вагонной кори, мы проторчим на корме пароходика, среди реки отсыревая, холодея, не понимая, почему колеса размякли так, что шум движения стал жидким и дребезжит жестью, и мягкие толчки вовсе не такие, что лихорадили нас от Санкт-Армалыка до Новоскотопригоньевска с ихними вечно пустыми коридорами внутри перегона между Красносельском и Днепродеревенском; здесь не поезд, есть бурун за кормой и толчки не толкают друг к другу, но как спазмы, и заставляют осекаться на полуслове, что плохо, зато влажно и хорошо, а на берегах каких-то совершенно заросших темнотой гор виднеются редкие, надменные и даже можно сказать что дрянные огоньки, и некоторые особенно темные предметы, кажущиеся странными, как если ночевать на Лычаковском кладбище во Львове, где ниже горизонтального взгляда впадина, набитая огнями лампочного цвета, и я спрошу тебя: как мы тут оказались? Где? - спросишь ты, возможно, и мы задумаемся.
Мы, видимо, между Нижним Новгородом и Казанью, больших подробностей моя навигационная система знать не в состоянии; вообще, мы, похоже, выглядим плохо, потому что едем давно и долго, так долго, что мне уже трудно понять, кто ты, собственно, такая, что, верно, справедливо и наоборот.
Другое дело, что раз ты женщина, то можешь позволить себе не оглядываться по любому поводу, раз уж ты перемещаешься не самостоятельно, а с мужчиной, который, таким образом, должен хотя бы по названию отличать город Екатеринбург от городов Иваново-Франковск, Станислав и Опочка; кажется, мы направляемся в Гатчину, хотя дорога выбрана категорически окольная.
Когда же мы окажемся во Львове, если мы окажемся там, дела пойдут вовсе криво: не говоря уже о Лычаковском кладбище, куда мы не попадем даже в летнюю пору, там опять - город такой - не будет ни воды, ни чая, ни сигарет; все, что обнаружится вокруг, опять будет жолтого цвета, хотя и более благородного, чем прочие цвета такого цвета, свойственные путешествиям, - учитывая и разного рода государственные стяги, и цвет наволочки, и рубля за постель, и очередных огней за тяжелым пакгаузом, и даже цвет небольшой растительности в маленьких палисадниках возле дощатых домов пристанционных смотрителей, - такие, в общем, красивые цветы; и опять же цвет лиц пассажиров, спящих на нижних, то есть - первых или нечетных полках, трясясь, особенно грохоча через мосты: увидев спросонок, что они сильно спят внизу, я протянул руку между полок и чуть тебя коснулся, толкнул, как бы становясь частью тряски, - ты не сказала ничего, но, отстранив руку, отвернулась от окна, в которое смотрела, как мы пересекаем реку, по которой плывем на пароходике от Нижнего до Нового, отвернулась и, вжавшись в стенку, просто вжалась в нее, а отчего - не знал и сошел вниз, то есть слез и даже просто рухнул вниз и ушел куда-то, что ли, в тамбур, обнаружив там чоловиков, что-то пивших, которые, ближе к рассвету, растолковали, что мы уже в районе Фастова, перемещаясь в сторону Винницы, откуда дальнейшая езда будет влечь за собой Одессу, что вовсе не входило в мои планы, и, таким образом, давно следовало выйти в Гродно, чтобы повернуть обратно, - раз уж нам нужна Гатчина, и наутро, оказавшись на залузганном перроне в раннем жолтом свете железнодорожного солнца, я тебя спросил, почему ты отвернулась, и ты мне ответила, что нет.
Таким образом, в Челябинске нам не понравилось обоим. Вы не хотели меня ни знать, ни видеть, ни касаться, ни даже думать об одном и том же, чего уж говорить о разговорах - хотя бы о том, куда нам с вами надо и зачем. Я сходил в буфет, купил странную и очень грустную рыбу на картонной подкладочке, мы съели рыбу, и нам стало проще, тогда ты заснула на лавочке до очередного поезда, который бы отвез нас в Ораниенбаум, строго минуя такие отвратительные места, как Каховка, Чебоксары, Нежин и Усть-Илимск, - где все время метели, а мы одеты по-летнему и дорожному, то есть - невесть как, что, в общем, неважно, тем более что я совсем уже не понимаю, кто вы такая, как вас зовут, каким образом и откуда вы взялись - хотя и я неизвестно кто откуда взялся, и что только вам от меня нужно, кроме как попасть в решительно непонятную Пустошку, с тем чтобы делать там что? В конце концов, я вовсе не виноват, если так действую на нервы, раз уж при всем при этом вы все равно никуда не теряетесь, и теперь, оказавшись со мной на пустом полустанке между Волоколамском и Коломыйей, где нет даже лавочки с подлокотниками и спинкой, где пусто, кричит петух, скрипит плетень, шуршит пыль на дороге, и вам, уставшей, не остается ровно ничего, кроме как, в ожидании очередного почтово-пассажирского с вагонами отечественного цвета, привалиться ко мне и самым негордым образом заснуть, таким образом сложно взаимоустроив наши тела, положив головы друг на друга, отчего, надо думать, общий, почти слипшийся мозг лепечет одно и то же, так что на полчаса вы меня даже не ненавидите и чуть-чуть улыбаетесь во сне.
Потом будет тихо, потому что уши устали слушать железную дорогу, разные истории, перекатывающиеся по полу бутылки; опухшие губы не могут продолжать не то любовь, не то обиду: все уже давно кончилось, только отчего-то продолжает ехать в поисках хотя бы одного на свете приличного места, вроде какого-нибудь Иркутска, Ярославля, Костромы, которые если и попадаются по дороге, то оказываются не ими, а Перемышлем, Воскресенском, Сергиевым Посадом, Павловском, Устюгом, Краснодаром, Таганрогом, Орлом, Смоленском, Автозаводском, Индустриальском, Красноуфимском, Усть-Лабазом, Бишкеком, Аму-Дарьинском, Волобуевском и многими другими названиями, где мы их уже так путаем, что вам опять не остается ничего, кроме курить со мной еще в очередном тамбуре, облокотившись, прислонившись ко мне, хотя я уже вовсе не понимаю, кто ты такая, потому что видел тебя такое множество раз, что трудно опять понимать, откуда ты берешься, проезжая мимо очередных пакгаузов, станционных смотрителей, газгольдеров, подвижного состава в разукомплектованном виде, и так какое-то время будем стоять друг с другом в мятых теплых одеждах и, покачиваясь, стоять, стоя спать среди коротких словечек, то ли наших, то ли по нашему адресу, тут, где за окном опять ночь и полное отсутствие Печор, Ораниенбаума, Благовещенска - куда мне, если честно, неохота.
Верхние полки, ты, мы, дрожит электричество, и мы засыпаем, ничего так и не поняв, кроме природы жолтого цвета, который лезет во все дыры и щели, имея вид, будто осуществляет что-то очень важное, хотя и слишком уж неопрятное, зато, по крайней мере, - полезное, да еще и теплое, пахнущее перекалившимся утюгом, и нас что-то слишком уж любит и продолжает коптить, даже когда мы засыпаем, и горит себе, когда просыпаемся, - не оттого, впрочем, что куда-то наконец приехали утром и в чистый воздух, в пустое, запирающееся на ключ, стоящее на месте спокойно и без труса пространство, а как-то так, среди ночи, по ошибке, скажем, проводника, неверно разобравшего, что написал на наших билетах, - что мы могли сообразить спросонья?
Опять мы где-то посреди расстояния между Вологдой и Оршей, опять какой-то крашенный рыжей краской зал ожидания с его уже смирным, лежащим жолтым цветом и стульями для ожидания из гнутых фанерных, тоже жолтых листов и круглой, крашенной алюминиевой краской печкой в углу зала для ожидания; причем все обставлено так, что каждое отделение для отдельного ожидающего отделено от другого металлической, тоже гнутой трубкой, и нам даже не выспаться в тепле до следующего почтово-пассажирского, который бы увез нас из этой комнаты со слишком высоким потолком, где - из-за эха - мы не можем разговаривать, и опять все оказывается если и не плохо, то и не хорошо, и вы уходите в сторону печки, раскидываете руки и начинаете плакать, а что остается мне? Я выхожу на улицу - не на перрон, а на улицу, - пройдя почти мимо вас, потому что печка стоит возле выхода на улицу, прислоняюсь к какой-то оштукатуренной колонне и что-то закуриваю, глядя в небольшую ночь летнего города районного значения или даже областного, вроде Пскова, зная, что за моей спиной вы плачете возле печки, а я даже не могу подойти к вам - потому что нет во мне для этого никаких сил, во-первых; и я не докурил, во-вторых; и в-третьих - зал ожидания все же общественное место, да и что я сделаю, подойди я к вам?
Зачем, собственно, ты отодвинулась от меня тогда - где-то в районе Славяногорска? Зачем мы тупо простояли на корме суденышка восемь часов, пока не оказались в Астрахани? будто в Астрахани было нечто такое, что... и зачем опять же нас ссадили нынче ночью? Что, наконец, нам делать в этом ночном, не просыпающемся еще Саратове, когда это действительно Саратов, ночь, клонящаяся к утру, и ты в самом деле стоишь возле холодной печки и плачешь? Зачем эти жолтые огоньки мигают регулярно против вокзала? Почему тут пахнет жжеными костями, как в Виннице? Откуда перед нами какая-то грузная вода, будто здесь еще и СПб? Почему этот ищущий на земле хабарики человек так по-московски машинально наяривает на гармони "Рамону"? Куда, в конце концов, тянутся эти городские провода и во сколько следующий поезд, и действительно ли ты, оставшаяся в зале ожидания, все еще плачешь, перейдя от печки к оконному стеклу, и что ты можешь сквозь него увидеть?
То есть в этом я только и уверен - потому что, обернувшись, вижу тебя возле стекла, зачем-то к нему прильнувшую, в жолтом, конечно, прямоугольнике жолтого окна, стоящего как бы у тебя над душой, за спиной, то есть - он, жолтый, позади, то есть - уже позади, значит, мы все-таки от него удрали, он нам теперь нипочем - хотя бы раз уж это пришло на ум даже этими словами.
Следующий текст
в книге Андрея Левкина
|
