ПРЕДИСЛОВИЕ К ЛЕВКИНУ
Господин Андрей Левкин живет в Риге. И раз уж он до сих пор живет там, а не, скажем, где-нибудь в Петербурге или Москве, стало быть, ему - в этих узких улочках Риги - жить и надлежит, вдыхая влажный северо-западный воздух и отмеряя себя применительно к скованному по северо-восточным меркам пространству.
Если же задаться вопросом, зачем бы, собственно, Левкину в Риге жить, то ответ последует сразу, без всяких экивоков, несколько даже нахрапистый - а где? Где этот тихий говор, эта не обременяющая себя вниманием к собеседнику речь, заставляющая другого склоняться, напрягая ухо, то есть занимать позицию заведомо невыгодную и податливую, где это все найдет себе соответствие, как не в - повторимся - узких, чуть смытых, хотя теперь и по-европейскому окрашенных коридорчиках.
Может быть, Левкин до сих пор любит и заботливо хранит привязанность к почти коммунальному бытию маленького города, к крошечным кофейням, парным пивным, где в углу всегда сидит кто-то и рыдает, уткнувшись в свое прошлое. Последнее, впрочем, было цитатой из устного описания Левкина все той же Риги.
Писатель Андрей Левкин живет нигде. То есть не привязываясь к конкретному месту. Конечно, нагретые, обихоженные углы присутствуют, но зависимость от них выявляется слабо, угадывая себя скорее по противоположности. В этом смысле он писатель традиционно русский. Наши-то, бывало, все норовили сбежать в широкошумные дубровы, осесть на обочине, в имении, особняком, и там или оттуда нестройное течение жизни наблюдать.
В таком положении не слишком хочется кричать, рвать на себе рубаху, заходиться патетическими восклицаниями или что-то грозно и надсадно вещать миру. Позиция на обочине предполагает неспешную речь с захожим странником или гостем, когда доверительную, когда светскую, или, например, подкрашенную далеким гитарным перебором. Можно также совместно наблюдать, как дрожит воздух, слушать тишину или опрокидываться в вечерние огни. Ни суеты, ни мельтешения, ни поспешности, но зато и страсти здесь пригашены, как бы их нет вовсе.
Оттуда, из тех мест, почти всегда подернутых дымкой, тянется и присущая Левкину интонация. Эдакое уговаривание и заговаривание мира, персонажей, ситуации на все время сдерживаемом голосе. Очень-очень тихо, очень-очень ласково, как погладить по голове очень-очень маленького, только что освоившего вертикаль. Так, чтобы тяжесть ладони ее не нарушила, а только придала верное направление: туда-туда, тихонечко, осторожненько, ну еще шажок, шажочек. Или еще: с ласковостью персонажа из "Место встречи изменить нельзя" - "Не бойся, мы тебя не больно зарежем". Интересно, как все-таки Левкин кричит.
А он кричал. В ранних своих рассказах, например: "Читающий, смотрите: как странно... Они умрут сейчас - ведь Вам уже их не встретить, о них Вы больше не услышите, еще строчка, от силы две: ну, можно заставить их обняться - что не на пользу рассказу, да и мало что решает, но им было бы глупо не поступить так - пусть, но это лишь две строчки, три: они повернулись друг к другу, их больше не будет". Потом Левкин долгое время себе этого не позволял. А теперь раскатился тихим рычанием. Печоринским. Это только кажется, что голос там негромкий и почти безразличный, неистовствовать ведь можно и шепотом.
"Княжна Мери" - вещь изысканная и лирическая. Вещь современная и, можно сказать, наглая. Хотя бы потому, что предполагает героическое отождествление. Маскарад же, как известно, служит для обнаружения, для того, чтобы тебя узнали, а вовсе не наоборот. Сей романтический и победительный костюм с чужого плеча оказался тютелька в тютельку одного роста с нынешним автором. Месье Невкин - положительно искомый претендент на роль героя нашего времени. И девушек он мучает с таким же удовольствием, как его предтеча, и пургу гонит в полный рост. Юным, не закаленным опытом барышням читать такие вещи запретительно: крышу собьет. Что же до молодых людей со скучающим взором и расширенными зрачками, то им "Княжна Мери" придется впору. Они найдут в ней все, к чему стремится алчущая необычайности душа: и метафизические шутки, и модную манеру ухаживания, и щекочущий нервы способ уничтожения противника.
Вопросы же остаются с лермонтовских времен прежними: и что этих победительных романтических особ так беспокоят их собственные карикатуры? Что они Грушницкому, что им Клубницкий? К чему бы, казалось, тратить столько душевных сил на предмет, заведомо слабый и меньший?
А все потому, господа, что месье Невкин не может расправиться с собой, со своими нежными и простительными привязанностями, с этой горячей искрой, вылетающей из девичьего кисейного рукава. Хочет, но не может. И стало быть, мир стоит на прежних основаниях и никуда до сих пор не двинулся: "Такие дела, брат, - любовь!". А признаваться в этом себе и читателю, нам, людям продвинутым, осознавшим в скуке стремление к пустоте, положительно не к лицу. Мы лучше сделаем из карикатуры обычного человека, без всяких признаков особости. И убивать не нужно. Пусть себе живет бесталанно и счастливо.
В подобных вещах, пожалуй, есть только одна опасность. Можно и судьбу накликать: история ведь имеет обыкновение повторяться.
Книга Левкина тоже называется не случайно. "Двойники" не хочется даже расшифровывать: здесь в Петербурге традиция слишком жива. А вот его собственное соображение ее несколько уточняет: "Все просто: в каждом из нас много людей или существ, каждое из которых делается в свой черед нами. Любой приличный человек обладает комплектом себя, позволяющим ему быть дома всюду". Пишущих-то Левкиных - тоже не один. Их наберется с пяток, а если по мелочам - больше. Их объединяет - почти всех - особый способ зрения, вчувствования в предмет. Говоря на языке литературном - жанр. Он, за некоторыми исключениями, - один: тестирование, сканирование, некое считывание. ЧТО считывать - в общем, все равно. При владении навыком это может быть человек, ситуация, предмет, ландшафт, фотография или нечто называемое абстрактно.
Впрочем, люди как социобиологические существа Левкина давно уже интересуют мало. Скорее - их узелки, завязочки, фон от присутствия, внутренний-внешний окрас, способ обустройства в пространстве. Интересуют от них не зависящие, а как бы нацепленные на них данности: способность быть наркотиком или там отравляющим веществом. Еще Левкина занимает то, что в классическом варианте называлось атмосферой. Но не той, которая организуется между людьми и отзывается какой-нибудь лопнувшей струной, а сама субстанция. Вязкость, сквознячок, солнечный зайчик, разные крючочки-сцепочки из фраз, движений, невнятностей.
Невнятность Левкин любит. Его и тянет всегда туда, где быт неопределен, неотстроен или находится на пороге - не то созидания, не то разрушения. Левкинские вещи, пробующие на ощупь историю, располагаются там же: в знойном полдне, где легко спутать томление с сонной истомой, в зимней Москве, где ощущается присутствие некой силы. Москва Москвой, а важна именно сила: как и где она располагается, куда утекает или откуда приходит в иные времена.
В том, что обычно называют художественной литературой, о подобных вещах не пишут. Да и действительно, кому особенно интересно, какие там превращения переживает смерть, Европа или некая неведомая сила. К тому же привычно считается, что они описанию поддаются плохо. Но что нам чьи-то, уже съевшие себя привычки?
Текстам Левкина бессмысленно сопротивляться или противостоять - ничего не выйдет - читателя или вышибет, или скривит нарастающим раздражением. Им нужно отдаваться, как хорошему банщику-массажисту, в турецкой, например, бане, который и мнет, и тянет, и ласкает теплой губкой, и окатывает, по одному ему ведомому порыву, холодной водой. А что уж там произрастет в результате, время покажет.
Человек Андрей Левкин живет, сообразуясь с особенностями собственной крови. Для него, быть может, ее состав и не имеет существенного значения, но для нас, коль скоро именно мы это предисловие пишем, имеет.
Кровь его сливает в себе бродячую, вольную и даже дикую, с как бы холодной, выдержанной и мало подвижной. Правда, если сказать о нем, что он - "холодный латыш", то организуется хорошая и не смешная шутка. Другое дело, что своей горячей половине Левкин ходу не дает, норовя ее растворить, растушевать до полной неопознанности. Она, естественно, то и дело прорывается: аполлоно-григорьевскими чимбиряшечками, этими, эх да черными буквами на белых страницах, этой, в конце концов, неутоленностью возникновения текстов.
А что до особого дара видеть и чувствовать, так на то Левкин и писатель. К тому же очень хороший.
Ольга Хрусталева
