СЛЕПОЕ ПЯТНО НА ЧИСТЫХ ПРУДАХ
Откуда-то известно, что домашние попугаи, которые выбрали свободу, и, улучив момент, сбегают из дома, обыкновенно гибнут, заклеванные стаями местных воробьев. А бегут они или в расположенные неподалеку леса, типа Битцевского парка, или же в рощицы микрорайонов. Так писало какое-то СМИ.
В центре же Москвы они часто превращаются в детские площадки во дворах, где обыкновенно тесные скверы, обозначенные по краям тяжелой листвой, отчего листья - не вылупившиеся сейчас еще полностью из древесины - шелестят особенно сыро. Лепнина нависает над асфальтом, сквозь разумные трещины в котором медленно лезет трава и другие предметы лежат сбоку.
Вот, сбоку стояла какая-то примерно школа: торцом, остальную часть двора ограничивал дом буквой Г, с оставшегося направления - сараи-гаражи-дом-в-отдалении. Имелись качели, разного рода устройства для переползания по ним, клумбы, произведенные посредством насыпания земли с семенами во внутренность старых покрышек, крашеных различными нитрокрасками - желто-красно-зеленые, разумеется.
По стенке гаража буцкал мячом отрок: в демонстративном отдалении от группы девиц также не половозрелого возраста, но с оным сближающимся. Они тут прибежали и стали принимать замысловатые позы на металлических приспособлениях, вкопанных на дворике - предназначенных чуть ли не именно для них - во всяком случае, они в них точно вписывались, вползали во всякие поперечины. Получая этим всякое видимое удовольствие.
Еще стояли две бабки с двумя детьми: мальчиком и девочкой в песочнице, которые возили по песку крупный пластмассовый (желтый и красный) грузовик; девочке это было не в кайф, но мальчик заставлял ее играть.
Парочка сидела на вполне не укрытой от взглядов скамье, другой тут не было. Все их тисканья так что превращались в смех - не сразу, чуть повременив, конечно: после краткой паузы до смеха, в которой что-то слегка происходило между телами, но их сидение тут куда как не сводилось к телам: судороги их простегивали. К их счастью - даже глаза, а еще и общая лихорадка.
Попугаи, не способные по территориальным причинам улететь в осенний лес, они превращаются в такие вот устройства жизни - учитывая при этом типические соответствия и повторяемость окраски предметов, расположенных на таких площадках, их оперению.
То есть, воробьи их так в центре города и задалбливали, и вот этот, будучи затюканным, распался на эти здесь шины, жердочки и так далее. Таким образом, всякая детская площадка является обратной сборкой попугая, сводя на данной территории части рассыпавшегося существа. То есть, по сути является некоторым оптическим устройством или просто ловушкой. Позволяющей уловить вместе разрозненные обстоятельства жизни. Всегда можно поднять попугая своей жизни сборкой ее деталей, огрызков, писем.
Конечно, такими уловками было что угодно и всюду: запах сигарет примерно "Столичных" раскупоривал семидесятые годы со всей их пере-размножившейся научно-технической интеллигенцией, пусть даже и в противоречии с обликом их нынешнего - прошедшего мимо - курильщика. То же было и с запахом каши из окна в первом этаже, отсылавшего уже в какие-то детские учреждения, плюс запах неподмытых детей. Запах диз.топлива имел большое общее со страданиями агропромышленного комплекса, а также с военным запахом канцелярий и штабов, с чадящим за окном самосвалом.
Свои дорожки в другие жизни производили и всякого рода этикетки, наклейки, пустая тара. Сморщенный стержень от шариковой ручки неминуемо переадресовывал внимание памяти к школьным годам - вполне безошибочно, поскольку тут же стояла школа, откуда этот жеваный стержень и выпал. Соответственно, тот или иной возраст, вызванный подобными знаками-отметинами, восстанавливался в подробностях, не сводимых к подробностям памяти. Запах взорвавшихся детских пистонов. Скрип качелей, как кровати в общежитии. И все горящие в доме окна - слегка темнело - напоминали о нескольких бездомностях разных лет.
Еще было конкретно понятно, что подобные чувства не были бы возможны, если бы в длящееся настоящее, Present Continious, не вползало вполне нам будущее время, при этом даже не в расплывчатой форме неопределенного Future Indefinite, а уже в отчетливом виде тоже длящегося, но Future. Иначе бы этой подсветки, дающей ощутить прошлое, просто не возникало бы. Ну вот, как у Чехова, обладавшего болезненной способностью ощущать Future Continious, скидывая его на своих персонажей. Которые на самом деле, только и думают о том, что с ними нечто осуществляет конкретное, но не вполне понятное им действие, результат которого они понять не смогут, но увидят матросов-большевиков. Он и сам это знал - у него же вечно болтают о будущем, а еще и ружье, которое должно выстрелить.
А тут, нынче, весной 2000 года, в определенных районах города нарастало почесывание - знакомые чесались, незнакомые люди, даже продавщицы в универмаге на Филевском парке - при этом даже собирались в кучки и обсуждали вместе эту проблему: хотя это было чревато неприятностями, учитывая их род деятельности. Даже информагентства сообщали о том, что в Европе начинается эпидемия чесотки.
Все это могла быть реализация проекта Иоанна Богослова - начиная с саранчи, которая покроет Землю, открывая Судный день. Конечно, это не саранча возьмется невесть откуда, из неба, но ею станут сами люди, у которых кожа покроется, вот - уже начала покрываться - хитином, а глаза выпучатся, ища объект желания, и Господь останется лишь электричеством, а мотыльки будут ангелами Его.
Все перепутались вне сословных и профессиональных рамок: люди, например, теперь не знали как им положено выглядеть в каком возрасте, отчего быстрее стареют. Все это происходит, вот, и потому, что все тексты на свете адаптированы. Я это понял, когда однажды случайно заглянул в книжку про Баскервильского хаунда: текст был какой-то намыленный-замыленный, там было написало, что брошюра адаптирована для 8 класса.
Это было ясно, не столь очевидным было то, что адаптация коснулась и внутренностей: из истории была явно изъята линия, связанная с сэром Новым Приехавшим Баскервилем. Разве ж не очевидно, что переместиться из дикой, но исполненной в ту пору энтузиазма Канады в сомнительное родовое имение, одичавшее среди болотистых британских пустошей, его могла вынудить лишь уголовщина, грозившая ему смертью. Признания в чем и добивался всем этим собачьим театром-маскарадом Холмс.
Было ясно, что из книги про Муму извлечен абзац, в котором Муму летом, в августе по ночам выходила во двор, садилась возле клумбы с астрами и смотрела на звезды: встявкивая, видя падение аэролита.
То есть, всякая зафиксированная история есть заштукатуренный результат куда более сложной истории. В любом тексте уничтожен абзац или два-три. Ясно же, что герой "Чистого понедельника" между сухими свиданиями всасывал кокаин, что отводит какой-то тропинкой, черным ходом, дает проход в роман г-на Агеева. Ясно же, что Чаадаев сочинял геморроем, а "недремлющий Брегет" Онегина по поводу обеда - не часы, а просто его желудок. Но и не в этом дело, а в том, что в каждой штукатурке есть трещина, через которую можно проникнуть куда-то внутрь.
Так что химическое расширение сознания или попытки расширить его посредством неких новых умственных практик, если хочется увидеть нечто реально новое - они же соотносятся только с новой ахиней, поляной, где нарисуют что угодно.
Куда лучше понять, что все, что нас окружает в оформленном виде, оно - adapted, оштукатурено. И в каждом тексте, а и во всем видимом можно конкретный факт штукатурки расколдовать, всяким образом иначе.
Кроме того, у Господа есть рукоятка, колесико настройки, увеличивающее или уменьшающее сложность, положенную жизни: Господь хочет посложнее, но когда люди начинали вымирать в масштабах, угрожающих человеческому роду как виду, рукоятка-колесико - да еще и с запасом - отворачивалось в другую сторону, бормоча: "лишь бы плодились, только б размножались".
По свету блуждало слепое пятно: в нем не находился Бог, но - оно ощущалось, оттого, от его наличия мир всегда был недоделан, недорассмотрен, не полностью. Поэтому всегда была в отсутствии полнота. Поэтому любое описание, которое не могло учесть слепое пятно, было адаптацией, штукатурными работами.
В скверике вечерело: слепое пятно висело над Чистыми Прудами, заставляя ощущать его кому как сегодня.
Мальчик, тюкавший мяч о стену гаража, пнул вдруг его в сторону девочек, подбегает его забрать и - разумеется - демонстративно обогнул их всех, виду не подав, что они ему нужны. Девичья психика тут оказалась гибче и, несомненно, не испорченной комплексами, заполнявшими отрока: одна из них задала вопрос как бы в глубину двора: "а где же наши мальчишки", ей кто-то ответил - но вопрос был задан конкретно о жизни, хотя бы и с целью отшить футбольствующего мальчонку.
Два мужика пересекли двор в сторону какого-то следующего двора. Один из них, проходя вдоль парочки, сказал: "э, ну им мешать не будем", а потом разразился речью, затухающей за поворотом к школьным дверям: "Вот блин! Водка есть, закуска есть. Даже чем запить есть, а - негде! Во, блин, страна!"
Несомненно, во всех них было сейчас свое слепое пятно. Девочки ничего не знали за пределами своей невинности - не то чтобы впрочем условной, но отчасти уже прозревая ее слепоту, да и не то чтобы не знали. Мальчик слепо тыкал мяч, прошедшие мимо мужики хотели слепое пятно выпить и закусить.
Девочки как бы невзначай подошли весьма ближе к парочке, делали вид, что что-то чертят мелом на асфальте, что-то их интуитивно интересовало, но, поскольку со стороны тут было сложно что-то разглядеть, они могли только что-то почувствовать, но вот необходимых для этого рецепторов у них еще не было, то есть, получалось, они у них вот сейчас и возникали.
У парочки, да, конечно - было свое слепое пятно, с которым они пытались сладить, уж как тут могло получиться. Фары машины, начавшие зачем-то вспыхивать и гаснуть, обозначили сумерки, которые были общее слепое пятно. Если в него войти, кругом расцветут ирисы и фиалки, а поместив слепое пятно в мозг, вы поймете все на свете тексты и истории, что даст разобраться с adopted и запахами исторических промежутков.
Тссс... - сказало Слепое Пятно, подходя ко мне, - не говори лишнего.
Следующий текст
в книге Андрея Левкина
