Личные территории воспринимаются другими как окрашенные: заполненные, скажем, газом – таким-сяким безумием. Не обязательно, разумеется, что это вещество конкретно для того, чтобы смещать сознание, – тут хватит любого запаха. Конечно, это лишь минимальное качество текста, который обязан производить сдвиг, иначе в нем нет своего воздуха и это просто досужие записи, их автор сам потом не поймет. Ну, затормозится: да, что-то там было. Ничего, конечно, не было.
Это, понятно, трюизм. Далее, столь же очевидно, что эти пространства можно классифицировать по их плотности или по той разнице, которая отделяет их от бытовых территорий. А читатель, конечно, всегда на измене.
С Тимофеевым есть обманка – его пространство притворяется, что его нет: в крайнем случае, его воздух столь же здешний, как если опрыскаться спреем, ну или если человек просто держит стиль.
Это, конечно, кажется. До фига разных штук кажутся бытовыми, ими не являясь. Вот Тимофеев:
Человек, который становится на цыпочки
и заглядывает в окно. Человек, который
должен совершить что-то невразумительное.
Мужчина в костюме с оторванной пуговицей,
женщина с потекшей тушью, ребенок, боязливый
и напуганный. Вас я призываю сегодня на
маленькую пирушку в моей комнате под музыку,
сигареты и чувство общего грустного
предназначения: стоять у окна, болтаться
с оторванной пуговицей, бояться.
А вот Пикабиа:
И меня потрясает то, что это солнце не горит огнем радости.
Конечно, дадаисты сознательны для Тимофеева, они процитированы явно (именами), хотя и не слишком понятно, что́ они для автора. То ли признательность, то ли уточнение для публики.
Но еще одна связь, что-то новогреческое: не Кавафис, а Рицос – непонятно, насколько он известен Тимофееву. Рицос – это же игра в "замри" на свет, инстинктивная. Как только избыток света, так Рицос немеет белым камнем и все понимает. Вот Тимофеев, который чем не Рицос:
Или уже совсем Рицос: "Еще там была статуя, отвечающая на все вопросы молчаливым покачиванием мраморной челки".
В сумме складываются отстраненность от дада и этот световой шок. Сумма встроена в реальность, хотя бы в формате стиля. Вообще, любопытно посмотреть назад: что ж там у них, дадаистов, было такое по части каких-то ниспровержений? Или это мир усложнился так, что бывший эпатажем уже повседневен?
"Месье Рей родился неизвестно где. Побывав угольщиком, неоднократно миллионером и президентом треста жевательной резинки, он решил воспользоваться приглашением дадаистов и выставить в Париже свои картины. В заключение банкета кое-кто из его друзей подумывает о том, чтобы произнести нечто такое, что невозможно воспроизвести в каталоге первой европейской выставки Мэна Рея".
В чем тут трещина? Но в этом есть нечто вирусное – долговременная история, которая продолжается не так, как предполагалось вначале. Но – она подбирает себе классово близких людей. Которые, как бы против исходного смысла, используют подобные ходы уже не для разборки, а – сборки пространства. И сборка вполне происходит.
В сущности, для Тимофеева все это все вполне быт: живет он не в России, а это наглядно изменяет отношения между русскими словами. Конечно, здесь много Риги, причем – вполне внятной Риги 90-х (я просто уже не знаю, что там в нулевых), что не так уж много в отношении к данной книге, но вовсе не мало в отношении к городу. Возможно, эти тексты могут показаться переводами – не потому, что тут какая-то словесная неопрятность или заторможенность. Они – в иной логике, но эта логика не логика рижской изоляции, это переводы из иного уклада ощущений.
Еще один Пикабиа:
А вот:
Наступая, осень всегда кажется нам чужой,
потом мы легко привыкаем к ее поступкам.
Бабочка не садится на ваше платье,
песок не прилипает к разгоряченной коже.
Зато теперь можно встречаться в кафе
в большом сером здании на острове,
смаковать водку, сидя в красных креслах,
и говорить о том, как мы когда-то любили.
Тут такая беда: отдельность, определяющая себя в стиле, всегда будет навязчивой. Впрочем, Тимофеев работает, как бы употребляя свою жизнь, а это уже близко к клоунаде (белого цвета). Я не знаю, насколько все это входило в его планы, но сначала все это накапливается-накапливается, а потом начинает крошиться. Но важно тут не то, что – разломалось, а то, что некий объект возникает, укрепляется и разрушается: ничего не остается, но – было. Вирус пришел, татуировал мозг прочитавшего текст, и ушел.
Физиологически, тот свет, которого недостает дада, но который есть у "новогреков", это – арена и окрестности идеального какого-то цирка, где циркачат не красными носами, не тиграми, не отпиливая головы, а – жестами, повадками. Идеальная территория со светящимися лампочками и звякающей колокольчиками каруселью.
Для этих стихов давно есть музыка, "Крафтверк", примерно 77 года, примерно "транзойропаэгзпрэзс". По сути, то же позвякивание карусели, и чем сам Тимофеев не ТрансЕвропа?
И еще: интересна точка, из которой происходит текст. Тут она такая, что оттуда хорошо видны обертки, причем, в этой демонстрации есть смысл: вещи, явления и т.п. составляются на предмет конструкта, который производит чувства, вне пределов оберток.
Вот, например:
Журналист, отдавший статью в газету,
сидит в тихом баре на пустынной улице
и подсчитывает, сколько денег он может
пропить, а сколько должен оставить
на завтра.
О чем была его статья? Как и все статьи в это время,
о дожде со снегом и слепых курицах,
перебегающих дорогу, оставляя треугольные
следы на коричнево-белом асфальте.
Статья называлась:
"Лоскутное одеяло на голову первой
птице". Журналист спокойно смотрел
за стойку, где был коридор, а в нем –
ящики.
Дверь хлопает, входит тот, о ком не будет
идти речи, журналист его не знает и равнодушно
смотрит насквозь, как...
Мохнатые белые
бабочки за лицом незнакомца.
Тот, о ком, делает неизвестно
что. Журналист старается не смотреть в его
сторону, джин в рюмке, кофе в чашке, он
живет. Его жизнь с ним.
Я обрезал исходник этого текста, что ли, для наглядности, потому что вот как-то так все на свете и происходит: вроде этих куриц под снегом. Переступание некой границы и происходит, когда зацепился за детали. Но, похоже, все еще нет аппарата, чтобы снимать такие вещи подряд. Вечно требуется некоторая упаковка, уловка. Впрочем, возможно, что это и нельзя: все, что правильно, оно только иногда, значит – надо упаковать, довезти. Здесь получилось.
Начало книги Сергея Тимофеева
|
