СТАРОЕ ЗЕРКАЛО

I. ПРОЛОГ

Прежде уменье в себя всмотреться
Давало мне, как ни странно, способность
Понять свое и чужое сердце,
Увидеть лица и вещи подробность,
            Границу меж зеркалом и стеклом,
            Меж точкой зрения и углом.

Движется мысль по морям и рощам,
По облакам, по камням безучастным –
Чем больше контакта с целым и общим,
Тем меньше связи с личным и частным, –
            Уже от себя я отчуждена
            Дорогой от зеркала до окна.

Более я не предмет в предмете,
Не вижу морщин – ни своих, ни моря,
Ни птиц на ветвях, ни лягушек в кювете,
Ни своего, ни чужого горя,
            Ни своего, ни чужого лица –
            Так наступает пролог конца.

II. ИСКАЖЕНИЕ

Как меж пальцами вода или песок
Утекает наше время между строк

О различных в этой жизни зеркалах –
О твоих чернорябиновых глазах,
Об озерах, о наблещенных полах,

Медных трубах, самоварах и дверных
Медных ручках, – я надраивала их
Мелом школьным во стенах моих родных,

Порошком зубным любила протирать
Шар из никеля, венчающий кровать,
Чтоб глядеться, и себя не узнавать

В медных ручках, в самоварном серебре,
В спальном никеле и в лужах на дворе,
Даже в горнах пионерских на заре.

Парафиня жесткой щеткою паркет,
Разве думала тогда я, что поэт –
Тоже нечто, отражающее свет

С допустимым искажением, где мир
Расползается. Но не протёрт до дыр.

III. САЛАМАНДРА

Зеркало вконец с ума сошло,
Если отражает
Не окно, где русское село
И где клен пылает,

А окно, где позабытый вид
На море и время,
Где под мрамором кариатид
Многобожье племя.

Рдеет древнегреческая кровь
В жилах олеандра,
Возле моря, где обильный клёв,
Пляшет саламандра...

Что ей, не сгораемой змее,
Век или минута?
Что ей на проточной чешуе
Радуга мазута?

Саламандра, ящерка, змея,
Зажигалка молний.
Что ей, знойной, родина моя
С легкой колокольней?

Что ей в том, что жизнь моя не сон,
Что в стекле недужном
Легковейный клен мой заслонен
Олеандром душным?

Что ей, возрождаемой огнем,
Перемена кадра?
В сумасшедшем зеркале моем
Пляшет саламандра.

IV. ПЕПЕЛ

Одурь зеркала, по сути
Неплохая сводня
Яви с бредом. Вот и крутит
Хронику сегодня:

Как из кратера – из тучи
Снеговая лава.
Этот чрезвычайный случай –
Зевсова забава:

Белый пепел охладелый
Сыплет на Афины,
На Акрополь обалделый,
Лавры и маслины.

Смотрят в небо грамотеи,
Отпрыски Эллады.
Этой зевсовой затее
Только дети рады.

V.

Вечности не наскрести по сусекам.
Верная календарю,
С ветреным зеркалом, как с человеком,
Случается, говорю:

Нету отечества у пророка,
Родины – у любви,
Мне хорошо, что я одинока –
С места меня не сорви.

Это последнее в жизни место,
Где я ещё живу, –
Перемежая пиано и престо,
Трогает ветер траву.

Мелкое солнышко – крупный лютик,
Лампочка на столбе
Оповещают: добрые люди
В гости идут к тебе!

Кто бы ни шел, отворю ворота,
Чай предложу попить.
Но говорить ни о чем неохота –
Не о чем говорить.

VI.

Мнится ль пламя золотом сентября,
Мчится ль ветер, пеплом жизнь серебря, –
Глохнет ветер от самого себя,
Слепнет пламя от самого себя.

И себя самое морозит зима,
И себя самое поглощает тьма,
И себя самое истощает сума,
От себя самих мы сходим с ума.

Это вовсе – не срыв, не нервный надсад.
Так и зеркало думает, глядя в сад,
Где зарянка поёт семь суток подряд,
А люпины семью цветами горят.

VII. БЕЗ МЕНЯ

Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нем, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.

Взято – книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, –
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.

А дано: в кувшине анемоны
Анемичные и пылкость роз,
У которых сходные законы –
Жизнь свою не принимать всерьез
И сходить без жалоб на износ.

Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я, –
В нем тревожно, взвинчено, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.

VIII. МОНОЛОГ ЗЕРКАЛА

Под стеклянной кожей
Есть во мне душа.
Я стою в прихожей,
На окно дыша, –

Но в открытом настежь –
Перспективы нет,
Потому что застишь
Ты мне белый свет.

Взгляда не отбросишь
От меня во вне,
Да еще подносишь
Ножницы ко мне!

Предо мною щелкать
Сталью прекрати,
Пусть завесит челка
Буркалы твои! –

Чтоб не вопрошали,
В чем моя вина,
Чтоб не иссушали
Душу мне до дна.

Вспомни, – от Нарцисса
И родник усох.
Мысль бежит, как крыса
С тонущих эпох.

IX. ПАУТИНА

Днём наблюдает за мной, ночью копирует сны
С тьмою моих грехов, с проблесками вины.

Ну а сегодня стекло запаутинено сном,
Где я – палач и жертва в лице одном.

Больше всего я двойственности боюсь,
Вот и мерещится мне, что никак не проснусь,

А между тем со страхом сухим во рту,
Первой попавшейся тряпкой зеркало тру,

Да паутина к тряпке не пристает.

X. НОСТАЛЬГИЯ ЗЕРКАЛА

1

Полуживое существо,
Но много помнит, и бывает,
Что место детства моего
Мне зеркало изображает:

Баку. Песчаные холмы
И желто-серый холм верблюда,
В тарелках – холмики долмы –
Мое излюбленное блюдо.

Баку. Его нагорный край.
Цветет кизил, багрянец сея.
И там, где караван-сарай,
Кровавый след шахсей-вахсея.

Внизу иной пейзажный пласт –
Сирень и море и торгпредство,
И что такое есть контраст
Усвоено, пожалуй, с детства.

Дома Европы здесь, где порт,
Домишки Азии в нагорье,
Один на всех – лишь ветер-норд,
Мазутом веющий и морем.

Под тяжестью кариатид
В венецианское окошко
На море девочка глядит,
А в нем иных планет окрошка.

Бульвар и Шихова Коса.
Волна меж жизнью и меж смертью.
Сейчас у зеркала глаза
Расцвечены хвалынской нефтью.

Стеклу не надо вспоминать, –
Кто вспоминает, тот не помнит.
Еще со мной отец и мать
И парус странствия не поднят.

Еще меня не мучит грусть,
Что станет родина чужбиной,
И лишь кариатиды груз
Слегка мою сутулит спину.

2

На солнце морось, на сердце верви,
            А в песне пафос,
Как будто ветер с каспийской верфи
            Толкает парус.

Но там, где парус моих иллюзий
            Был жизнью поднят,
Меня не помнят дома, и люди
            Меня не помнят,

Не помнят волны, да и на что бы
            Им помнить, если
Сменила море я на сугробы,
            Волну – на рельсы.

Пошел тот парус на эти верви,
            Но стал судьбою
В неверном пульсе, и в каждом нерве –
            Мотив прибоя.

3

Чем дольше нахожусь вдали от места,
Где выросла, где улицы узки,
Тем реже нахожу себе я место
Свободное от въедливой тоски.

Она в меня, как соль морская, въелась
И как от грецкого ореха сок,
Когда он зелен. А что морем пелось,
То утекло в береговой песок.

А то, что от песка того осталось,
В песочные часы перетекло,
А может быть, всему виной усталость
И севера туманное стекло.

4

Тёмный день ноября – ни родины ни чужбины.
Тёмный день ноября – ни следствия, ни причины.
Болен день глаукомой – где облако, где чалма?
Я не знаю, где дом мой и где я сейчас сама.

Тёмный день ноября ещё не подсвечен снегом,
Этот день ноября ещё не замечен в неком
Расслоенье эфира – на белый и голубой,
В раздвоение мира на берег и на прибой.

Сквозь дождя пелену, сквозь пленку дождя парного
Я не вижу страну, где сказала первое слово,
Я не то чтобы моря, не вижу и рыбу в тазу,
В чьем серебряном взоре весь мир похож на слезу.

Нет, вернее слеза подобна рыбьему глазу.
Нет, сегодня нельзя, войти мне в ясную фазу,
Чтоб увидеть сквозь слово, коль так непрозрачен день,
Свет пространства былого и давнего времени тень.

Тень легла под глаза, из которых один незрячий.
Не поднять паруса, да и мускулы не напрячь и, –
Мне не то чтобы моря, – и дождика не рассечь.
Полумертвое горе – полуживая речь.

XI. ВОПРОСЫ ЗЕРКАЛА

Для чего тебе, дурочка, помнить приморский твой полис,
Где зрачки твои о плавники судака искололись?

Разве дудочка из тростника много лучше жалейки?
Почему ты забыла её на садовой скамейке?

Но чем проще вопросы, тем наши ответы глупее:
Потому что тростник в олеандровой умер аллее,

Потому что три мертвых березы, и те понимают,
Что ветвями сухими чужую они осеняют.

Я оставила возле трёх мертвых берёзок жалейку,
Чтобы им рассказала она про фортуну-злодейку,

Про азийский тростник, воспевавший подводную душу,
И про куст олеандра, который дохнет и – задушит.

И про то, что сюда я пришла не живою, а мертвой,
Чтобы стать им, покойницам стойким, сестрою четвертой.

XII. В ПРОТОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ

Слетают с лип в речной рукав
Отжившие сердечки.
А нет ли приворотных трав
За пазухой у речки?

Пускай меня приворожит
И даст мне хвост русалки,
Пусть в горле песня задрожит
По щучьей по шпаргалке

О том, что мир меня забыл,
Как забываем прочно
Сердечек краткосрочный пыл
На зеркале проточном.

А зеркало, как по руке,
Гадает, упреждая,
Ты опоздала жить в реке, –
Не дева молодая!

И что тебе в речной петле?
Тебя не сила воли
Удерживает на земле,
А сила боли.

XIII. ЗИМА

Дыша недвижными ветрами,
От ворожбы своей нема,
Стоит стоймя в зеркальной раме
Мучнисто-меловая тьма, –

Ни звездной синьки на мольберте,
Ни утреннего багреца.
У этой дуры, как у смерти,
Провалены черты лица.

Ей ни к чему ни злость, ни жалость,
Ни отворотное питье,
Так отчего дыханье сжалось
Не за себя, а за неё?

Да неужели так же точно
В той стародавней стороне
Белей известки потолочной
Стояла я в твоем окне?

XIV. ГАДАНИЕ НА ЗЕРКАЛЕ

Дмитрию Полищуку

Разум гадательным словом занежен –
Привычная русская нега.
Лес перламутровой пудрой заснежен –
Россия не может без снега.
Мягче, белее лебяжьего пуха
Оптический сон перламутра.
Что ж, помолясь, подымайся, старуха,
Тебе ль не известно, что утро
Мудрое время?
                                К тому же тебе известно,
(Не потому, что умна, а потому что – опыт),
Что под снегами ленивыми повсеместно
Сердце России энергию бешено копит, –
А вот во благо себе или в убыток,
Предугадать не силься, не морщь морщины, –
Это тебе не в сугробе солнечный слиток,
Это тебе не в часах державных рубины.

XV.

Зеркало, видимо, слишком устало,
Хоть и напротив апрельских рам.
Видимо всё, что о мире узнало,
Старое зеркало порассказало
Мне, чтобы я рассказала вам.

Мне бы еще говорить лет десять
Вам про любовь и прочую муть...
Но и слезы уже не сморгнуть
Зеркалу. Уж не пора ли завесить
Да и рассказчицу помянуть?

2001

XVI.

Отжелтевший денёк всё короче,
Всё тревожней предснежный туман,
И последняя бабочка ночи
О светящийся бьется экран.

Почему-то в осеннюю пору
Мотыльковая доля жалчей.
Хорошо что чужда монитору
Пепелящая сила лучей.

Хорошо, что пыльцового тельца
Мой компьютер не испепелит,
Хорошо, что мне некуда деться
От всего, что на свет мой летит.

2001–2002

* * *

Душа охладелое тело
Покинет оторопело
И станет началом начал, –
Сияньем, которое пело,
И звуком, который сиял.

2002

* * *

После жизни прошу меня не сжигать –
Пусть насытится червь, насладится малинник.
После жизни не стану я вспоминать
Ни сиротских лет, ни душевных клиник.

После жизни сама с собой помирюсь
И увижу всю музыку в ре-мажоре, –
И тебя, сироту приютившая Русь,
И тебя, моя зыбка – азийское море.

Нет малины на кладбище там, где родня,
Ну а здесь песчаного нет покрывала.
После смерти? – но это не про меня,
А про ту, что ни разу не умирала.

2001

* * *

Мы выхлопами воздух извели.
Караемы пожаром и потопом,
В глобальном потеплении земли
Мы мыслим врозь, а погибаем скопом.
Сбежало в летнем небе молоко
И сделалось дымком от сигареты, –
Бывает так печально, что легко
Событья перепутать и предметы
Переназвать. И в новых именах
Я путаюсь, и нечленораздельно
Их выговариваю. В душных снах
Дождь уподоблен корабельной течи,
А пламя хлещет, словно душ Шарко.
И я вконец лишаюсь дара речи.
Бывает так печально, что легко...

2002

МГНОВЕННОЕ

Навеки меня просквозила
Мгновенного солнца стрела.
Что есть, то и есть. А что было –
Лишь тень от весла и крыла.

Мне всякое лишнее знанье –
Как пух с подзаборной травы.
Мне нравится ветра дыханье
И чуждо дыханье молвы.

Лишь ветер мне радость внушает,
Как хлеб, что сейчас испечен.
Прошедшего ветер не знает
И будущим не удручен.

2002

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

Завтрашний день от меня, рассуждая практично,
Как ни прикинь на сегодняшний, как ни надень,
Даже гораздо дальше, чем день античный,
Старозаветный и вавилонский день.

Завтра могу умереть. Но покуда жива я,
Помнит еще не открытый наукою ген
То, что забыл Гильгамеш, не довопил Исайя,
Не добухтел из бочки своей Диоген.

Книги писали мужи, – и забытых женщин
Больше, чем упомянутых. И облака –
Словно соски, не избежавшие трещин,
Полные жизнетворящего молока.

Вижу, как кормит столетняя Сара грудью
Сына соседки, и вижу соседку ту
С личиком ангела, но преуспевшую в блуде,
Благодарящую Сару за доброту.

Дождь на дворе – это скопище слез в эфире,
Тех, что я помню на ощупь, на слух и вкус –
Пресные слезы гетер, острые слезы Эсфири
Звонче копыт и глуше янтарных бус.

Память, сличая мифы, ведет раскопки
В пепле папируса, в окостенелом стогу...
Что же творится в моей черепной коробке,
Если я помню, но утверждать не могу?

Нет доказательств. Но ген недоказанной мысли,
Может быть, завтра уже подтвержденье найдет.
Ну а покуда на радуге-коромысле
Завтрашний день, как ведро к колодцу, плывет.

2002

ПОСЛЕДНИЙ ЖАСМИН

День последнего жасмина.
Неподвижной жизни день,
Мается, изнемогая.
Мне уже и думать лень,
В чем недвижности причина
И была ли жизнь другая?

Жизнь моя, чье расстоянье
От крылечка до ворот,
Все же мир расширить тщится
Мира книжного за счет,
Где семи ветров дыханья, –
Я на мифы мастерица.

Вымысел завью колечком,
Поспособствую утечкам
Фактов нынешних... Да вот
Неизменен ход сюжета:
Меж калиткой и крылечком
Как бы и не видя лета,
Жизнь стоит. Жасмин цветет.

2002