* * *

Рукой слезу останови,
Не бойся горестного знанья –
Проходит время для любви,
Приходит для воспоминанья.

И возникают острова
Твоей любви, твоей Эллады,
И повторяются слова
Твоей тоски, твоей услады, –

И ты ни с кем уже не врозь,
И нет разлуки за свиданьем,
И даже то, что не сбылось,
Становится воспоминаньем.

1980

ПОЛОНЕЗ

В окнах – школа, и до зарезу
Надоел ремонтный сезон,
Стук по кровельному железу
Нагоняет смертельный сон.

Догорают во мне событья,
Дотлевают края небес,
И сквозь смерть не хочу забыть я
Ни тебя, ни тот полонез:

Бал открыт. Мы – вторая пара,
И соблазна первый микроб,
У тебя – румянец от жара,
У меня – в коленках озноб.

В школе музыка, в окнах море,
На исходе в мире война...
Поцелуй в пустом коридоре,
Дальше память затемнена.

Дальше в памяти – ни просвета,
Дни ракушками поросли,
И как море, от парапета
Волны музыки отошли.

Грохот кровельного железа,
Но и в нём, и поверх него –
Отзвук дальнего полонеза,
Отсвет имени твоего.

1980

* * *

Что ещё я вижу кроме этих нитей
Дождевых за переделкинским окном? –
Сон, изъезженный колёсами событий,
И событья, затуманенные сном.

Не до гнева, не до слёз и не до шуток.
Как с судьбою ни враждуй и ни дружи,
Всё равно она размытый промежуток
Между помыслом и промыслом души.

Жизнь проходит между небом и землёю
Вертикальная и зыбкая, как дождь,
И плывёт, словно блудница к аналою,
Соловьиная торжественная ложь.

Боже мой, и я хотела стать любовью,
Милый мой, и я мечтала о венце,
И дрожит в дожде по горло Подмосковье
Со следами незабудок на лице.

1980

* * *

Я в зеркало гляну, бывало, –
По горлу прокатится дрожь, –
Там чёрная совесть зияла
Моими глазами, и всё ж

Покамест опалы и смерти
Страшилась я пуще зеркал,
Глагол, как младенец в конверте,
Дремал и пустышку сосал.

Баюкало снежное поле,
Укачивал южный камыш:
Дремли да не думай о воле,
Дремли, а не то – угодишь...

И вдруг я забыла о страхе
И ведаю, что меня ждёт.
Но горло, готовое к плахе,
Открыто и вольно поёт.

Нет-нет и приснится конвойный
И чей-то затылок в строю,
Но утром почти что спокойно
Я зеркалу в очи смотрю.

1980

* * *

Мне не надо в ночной тишине
Знаков буквенных, нотных,
Всё уснуло во всём и во мне,
Кроме глаз бездремотных.

Проникают в глаза
Сновиденья безумного мира,
И любая стезя
Обретает порядок пунктира:

Что ни чёрточка – то человек,
Или зверь, или птица,
Между ними пылающий век
Пропастями дымится.

О, спасибо рукам,
Двум рукам твоим, мой ненаглядный! –
Гладишь ты по утрам,
Как ребёночка, лоб мой прохладный.

Просыпается всё и во всём,
Сновиденья размыты,
А глаза забываются сном,
Хоть и настежь раскрыты.

1980

* * *

Ещё не вечер, но уже не утро –
Закатный дождь. И, честно говоря,
Пора нам быть или не быть, но мудро:
Как тот моллюск в дому из перламутра
Или пчела в гробу из янтаря,

Или освоить опыт оптимистов –
Не замечать, как этот час неистов,
Не слышать перебоев и частот,
А сравнивать с мерцаньем аметистов
Дождя мерцанье и наоборот.

На что нам знать, что жив Иеремия,
И что мерцательная аритмия
Во Времени, в Пространстве и в узле,
Где сходятся все токи кровяные.
На что нам знать, что будет на земле?!

Да и к чему нам знать о том, что было?
Зачем тревожить памяти могилу, –
Там за пластом – второй и третий пласт...
Незнание даёт такую силу,
Какую нам ничто уже не даст.

1980

* * *

Эта сухая, как пепел, роса
И соловьёв онемелые свадьбы...
Ах, отдохнуть бы, уснуть бы, узнать бы,
Что не истлели ещё небеса.

Видеть, что колокол – не одуванчик,
Хоть опадают с него облака,
И что в монахи постриженный мальчик
Мне улыбается издалека.

Это воскрес и возрос мой сыночек...
Нет, мне не надо бредового сна! –
Там, на Востоке, степной бугорочек
Вместо меня навещает луна.

Ах, отдохнуть бы, умолкнуть, уснуть бы, –
Мёртвых проведать, вернуться к живым,
Снова узнать и поверить, что судьбы
Дышат небесным дыханьем Твоим.

1980

* * *

Пребывая в пятом измерении,
А точнее говоря, во сне,
Я опять кричу стихотворение
О родной каспийской стороне:

Не грусти, неверная, по верности,
Не горюй о том, что мир не прост,
И что нефть по зыбистой поверхности
Распустила свой павлиний хвост.

А в какое превратится зарево
Нефтью оперённая вода, –
Не гляди, как будто глаза карего
Ты лишилась раз и навсегда!

Нету в мире измеренья пятого,
Нет морей, охваченных огнём,
Нету ничего, кроме треклятого
Хаоса в провиденье твоём.

1980

* * *

Что я увижу в часы одиночества?

Птиц перелётных кочевничье зодчество,
Жизнь без младенчества,
Воздух без имени, почву без отчества,
Дым без отечества.

Нет иллюзорней и нету отчетливей
Данного времени,
Нету гонимей и нет изворотливей
Сорного семени.

Разве мне плохо под певчими гнёздами
С дымом соседствовать?
Птичьи права – это роскошь, но с грёзами
Радостно бедствовать.

1980

* * *

Я вновь зализываю раны
На берегу залива,
Где свет Финляндии туманной
Течёт неторопливо,

И как бы нехотя, небрежно
Отряхивают ели
С себя на берег жёлтоснежный
Вчерашние метели.

Забудь, душа, что ты ранима,
Забудь, что ты гонима,
Прими туман как побратима
Отеческого дыма.

1980

* * *

Взгляну налево, посмотрю направо:
Всё на воде стоит – и град и власть,
И жизнь моя – всего лишь переправа,
И я почти до места добралась.

Не надо мне последнего свиданья, –
Ни в чьих глазах печали не прочту,
Не надо и минутного молчанья, –
Сама себя молчанием почту.

Мне ль не молчать?! Я столько говорила –
И всё-то попусту, всё невпопад...
Словами зацветёт моя могила,
Но сорными, как одичалый сад.

И только ты мне на прощанье свистни,
Мой брат, мой подмосковный соловей.
Всё на воде стоит, и мне от жизни
Не надо даже двух её свечей.

1980

* * *

Ближе к смерти всё реже мы к морю подходим –
Нету ветра и сморщился парус.
Ближе к смерти мы в памяти радость находим,
Но всё больше у памяти пауз.

Помнишь, как ты меня под волною высокой
Обнимал, не пуская на сушу?...
Бедный мой, я тебе от красы разноокой
Только душу оставила, душу.

1980

* * *

Вдруг изменила жизнь своё обличье, –
И в двигателе вечном неполадки,
И неподвижно всё, и только птичье
Дыхание колеблет воздух гладкий.

И только в дальнем закутке сознанья
Трепещет мысль, как бедная овечка,
Случайно избежавшая закланья –
Не до неё! В Сатурново колечко

Продёрнут длинный узловатый облак,
Иль это Божий перст в кольцо продёрнут?
Но знаем мы, живущие бок о бок
Во глубине могил, церквей и комнат,

Что Божий перст не признавал доныне
Каких-либо теснот. Иль на мгновенье
В Сатурновом кольце, в свеченье тесном
Он зримым стал, болезненным, телесным,
И жизни дал иное направленье
В каком-то измеренье неизвестном?
Всё может быть...

1980

КУКЛА

Татьяне Лоскутовой

В доме своём озираюсь я воровато,
Всё мне изгнаньем грозит – даже подушка,
Даже в окне небесной выделки вата
И на гвозде сатиновая старушка.

Что ты смеёшься, к доске приращённая клеем, –
К точно такой, где я хлеб нарезаю обычно?
Или смеёшься над тем, что ещё пожалеем,
Ах, пожалеем ещё обо всём и публично?!

Так для чего нам мерещились вольные дали
И для чего мы о них заводили беседу?
Лучше б меня, как тебя, на доске распластали, –
Я никуда не могу, никуда не уеду!

Если с доскою разделочной ты, моя прелесть,
Нерасторжимое нечто уже составляешь,
Как мне живой отлепиться от места, где пелось!
Что ты смеёшься и плакать меня заставляешь?

1980

ВИРСАВИЯ. СУМЕРКИ. ДОЖДЬ

1.

Заволокло, о, как заволокло!
И я смотрю в страницу, как в стекло,
Косым дождём струится шрифт прямой,
И вижу я сквозь это волокно,
Как стадо возвращается домой.
Лозой колодец ключевой обвит,
Мерцают апельсины сентября,
Дом преданного Урии стоит
Под тенью дома славного царя.
Давид на крышу вышел погулять,
Вирсавия купается внизу,
И видит царь её лицо и стать –
Всю в ливень облачённую красу,
Дождь облегает юное плечо,
Большую грудь и над бедром прогиб...
То холодно царю, то горячо, –
Вирсавия, твой Урия погиб!
Но это всё произойдёт потом, –
И страсть к царю, и ужас, а сейчас
Расчёсываешь кудри под дождём
И знаешь: царь с тебя не сводит глаз.

2.

А тот, кто был убит
По царскому велению,
У врат чужих зарыт
И предан всезабвению.

И под цимбалов звон,
Как чашу вседержавия,
Младенец Соломон
Сжимает грудь Вирсавии.

Но молоко горчит, –
Легко ль забыть забытого? –
И ножками сучит,
Кричит дитя Давидово.

Омой тугую грудь
Волшебным разнотравием, –
Забытого забыть,
Забудь его, Вирсавия!

Все жилочки промой,
Все железы молочные,
Чтоб сладко мальчик твой
Сосал в часы урочные.

1980

* * *

Влажный слог, намагниченный лад –
Льётся дождь приворотный,
Льётся дождь, и загадочен сад,
Словно грех первородный.
Плод запретный червив, и ни с кем
Дележа не устрою,
Я одна это яблоко съем,
И сознанье раздвою,
И отвечу одна. Да и нет
Ни Адама, ни Змия, –
Лишь дождя пузырящийся след.
И Россия... Россия...

1980

* * *

В мире людном – в дому одиноком –
Раскрываются окна весны, –
День сплошным протекает потоком,
Ночь дробится на звёзды и сны.

И никто никогда не узнает,
Не узнает никто никогда,
Чья звезда, как свеча, оплывает,
Чью звезду заливает вода.

А с моей ничего не случится,
И никто никогда не поймёт,
Что чужая страна мне не снится,
А родная заснуть не даёт.

1980

* * *

Лезет жёлтая природа
В серое окно,
Элегическая ода –
С нею заодно.

Дождь позванивает в склянки
Утренней зари:
Листья старятся с изнанки,
Люди – изнутри.

Так давай с тобой приправим
Музыку дождём,
С нею сердца не состарим
Прежде, чем умрём.

Нету истин не затёртых,
Кроме роковых.
Так давай восславим мёртвых,
Плача о живых.

1980

* * *

В.В.

Живу, оплакивая сверстников моих,
Улыбку для прощанья отработав,
А время движется, слагаясь из дурных
Деепричастных оборотов.

Словесность русскую ссылая на Восток
Или на Запад выдворяя,
Плюя в Грядущее, как дурень в потолок,
И Прошлое испепеляя.

И воздух делится в Москве на ост и вест,
И слёзы лью, уже не зная,
Где лист берёзовый, где ордер на арест,
Где лист, где виза выездная.

Всё тонет в лиственном потопе октября,
На два потока разрываясь.
Неужто буду провожать я и тебя,
Окаменело улыбаясь?

1980

ПРОВОДЫ

Раисе Орловой и Льву Копелеву

Проводы, проводы в доме, где книжные полки
Нам для застолья оставили тесный квадрат.
Русские люди, а значит – и водка, и толки...
Люди прощаются, русские книги молчат.

Люди прощаются – родственники и собратья.
Время, придвинься и с нами стакан осуши!
Это прощанье – как будто из жизни изъятье,
Это – под вирши и водку скоблёжка души!

Что-то и я бормочу, и поёт Окуджава,
И соловьиная Белла звенит о зиме, –
Трель замерзает... Какое имею я право
Думать о том, что не встретимся мы на земле?

С лесоповальных времен да не нам ли известно:
Корни удержит душа, как её ни скобли!
До самолёта семь дней, но воздушная бездна –
Это ещё, слава Богу, не бездна земли.

Мы ещё встретимся, встретимся... От повторенья
Трель примерзает цветком ледовитым к стеклу.
Водка сладка, как рябина и ложь во спасенье.
Книги молчат и вплотную подходят к столу.

1980

* * *

Все ушли. Но ты не сторожиха
Ни сестре, ни брату своему.
Как во чреве материнском, тихо
В этом всеми позаброшенном дому.

Растеклась заря по звёздам бледным,
По чужим краям – родная кровь.
Мы и живы тем, что безответны
В мире тесном и надежда и любовь.

Уповай на суетного брата
И люби беспутную сестру!
Что с того, что ты придурковата? –
Слёзы ночью и улыбка поутру.

1980

* * *

Мысль непонятна, и рифма слаба,
Музыки и не слыхать, –
Если меня не находят слова,
Лучше мне их не искать.

Лучше в столе навести чистоту,
Выйти и к морю свернуть, –
Звёзды горят, как на синем спирту,
Зыблется лунная ртуть.

Лучше услышать, как море вздохнёт,
Пряча подводную дрожь:
Если само тебя слово найдёт,
То и себя ты найдёшь,

1980

* * *

... Но разве это новость для других
И разве это для тебя догадка?
Однако и при взрывах мировых
И в тихих заводях миропорядка

Всего труднее быть самой собой –
Сестрой дождя, подругой снегопада, –
И знать, что между небом и землёй
Тебе иных посредников не надо.

1980

* * *

Дневные бабочки, они – смиренницы,
Сияющего полдня современницы,
Слетаются на флоксы и ромашки
И, кротко и бесшумно, как монашки,
И крылья треугольником сложив,
Глядят на то, как этот мир красив,
Но, раскрывая воздуху объятья,
Походят на летящие распятья.

Но полуночницы, огнепоклонницы
Ещё безумнее моей бессонницы,
Как будто поклоняясь Заратустре,
Они слетаются к горящей люстре
И вкруг огня толпятся и шумят,
Свершая свой погибельный обряд.

У тех и этих жизнь сиюминутная,
И жалко их, и есть догадка смутная...
Но ненавижу я свои догадки!
Страницу выдираю из тетрадки,
Где разрывается мой путь земной
Меж бабочкой дневною и ночной.

1980

* * *

Янтарной листвой и жемчужным дождём
Мерцает усталая роща,
Сочувствия роща не ищет ни в ком,
И это для старости проще.

Я тоже надела янтарную нить,
Жемчужины в уши продела,
Ветра будут сечь иль судьба станет бить,
Прохожие, что вам за дело?!

Мы как-нибудь справимся с болью своей,
Старухи нередко похожи.
Бей, ветер, её, и, судьба, меня бей! –
Одна из нас выживет всё же.

1981

СЛУЧАЙ

В ближайшую церковь ходить мне негоже –
И стыдно и не хочу.
Я свечку поставила Матери Божьей –
Задули мою свечу.

Задули за то, что черна глазами,
За то, что лицом смугла,
Задули свечу, а меж тем во храме
Престольная служба шла.

То мимо пройду, то помнусь у порога –
А вдруг опять кто-нибудь,
Жестоко печаля родившую Бога,
Нагнётся свечу задуть?

1981

ПОЖАР НА БОЛОТЕ

Я проситься буду в пекло адово,
Если даже Бог меня простит.
Белый пепел на малине матовой,
А торфяник розовым покрыт.

В душном времени, в болотном пламени
Имя Господа мы долго жгли
И сгорали сами. И, как знаменье,
Ливни милосердные сошли.

И отступница, и погорелица, –
Каюсь на пространстве торфяном,
Низкий голос по России стелется,
Словно дым, который был огнём.

И наверное, когда покину я
Навсегда земную колею,
Тень моя не раз придёт с повинною,
Если даже окажусь в раю.

1981

* * *

Помню, пеняли мне дождики летние,
Что не косила травы для Пегаса.
Эх, закурить бы, да спичка последняя,
Молния вспыхнула – спичка погасла.

Лето листвою зелёною прядает,
Дождь разбивает о землю копытца,
Падает дождь, да и жизнь моя падает,
Чтобы однажды, как дождь, испариться,

Песни мои – я была не запаслива –
Перевелись, как друзья или спички,
Если храбрюсь – озираюсь опасливо,
Если молюсь – то молюсь по привычке.

1981

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОН

Болезненное торжество
В отверженности мы находим,
И даже ночь на Рождество
В лесном пристанище проводим.

Одна тахта, одно окно,
Одной свечи воспламененье,
И даже на двоих одно
Нам достаётся сновиденье.

Но даже этот общий сон
Не перескажешь посторонним:
Спаситель только что рождён,
А мы его уже хороним.

Исчезли Ирода следы
В глухой пучине снегопада,
С новозатепленной звезды
Стекает воск быстрей, чем надо,

Зияет ямина во льду... –
И криком будим мы друг друга,
А за окном на всём лету
Остановившаяся вьюга.

1981

* * *

Не веруем. Но жаль души утраченной,
И чтобы пустота не пустовала,
Её мы набиваем всякой всячиной
Из дерева, пластмассы и металла.

И я ввожу предметные подробности,
Давясь то ли слезой, то ль запятою,
И лишь немногим достаёт способности
Ту пустоту оставить пустотою.

А вдруг душа воспомнит и воротится,
И не найдёт такого уголочка,
Куда б могла поставить Богородица
Корыто для Спасителя-сыночка.

1981

ПАЛАЧ

Люби меня, палач!
Я для тебя подарок:
Нежнее воска плащ
И шея как огарок, –

Не толще свечки той,
Что мать твоя держала,
Склоняясь над тобой
Поправить одеяло.

Ты ей на радость рос.
Как дети всей округи,
Ты спал, держа вразброс
Младенческие руки.

Ну кто бы думать мог,
Что сей сосуд скудельный
Забыл заполнить Бог
Хотя бы колыбельной.

Ты пел бы мне её
Перед моей кончиной,
Прикрыв лицо своё
Рукою, как личиной.

Ты пел бы мне: не плачь,
Уснуть навеки сладко,
Я для тебя палач,
Ты для меня – загадка.

1981

* * *

Не знаю, кому бы сказать мне спасибо,
Нельзя это слово так долго беречь.
Плывёт над Москвою рекламная рыба,
И воздух не знает, куда ему течь.

Куда ему течь? В виноградном узоре
Мне видится море сквозь слёзы земли, –
На Северо-Запад ушла я от моря,
Друзья ещё дальше на Запад ушли,

Друзья ещё дальше, чем юность и детство,
Проходит сквозь время бикфордова нить,
И нечем прикрыться и некуда деться,
И всё-таки надо до смерти дожить.

О будущем времени думать не надо –
Прошедшее время не в тягость уму,
Я вижу его сквозь стекло винограда,
Я вижу его, и спасибо ему.

1981

* * *

Кто умер, кто вовсе уехал,
А эти оглохли во сне.
Ау... но и чуткое эхо
Боится откликнуться мне.

Лишь кто-то на дальней поляне
Хохочет и плачет навзрыд, –
В туристских палатках цыгане
Разбили свой таборный быт.

А может, и мне на колеса
Остатние дни намотать? –
Я тоже ведь черноволоса,
Смугла и умею гадать.

Нет, – мой домоседливый голос
Для сонного слуха рождён.
Ау... – и звезда раскололась,
С пригорка откликнулся звон...

1981

ЗИМНЯЯ ОХОТА

Держава-охотница в заячьих шкурках зимы
Пьёт солнечный мёд из дырявой космической чаши, –
И снова охота, и я с наступлением тьмы
Всё чаще роняю горящие слёзы, всё чаще.

Куда ты пойдёшь, и куда за тобою пойду?
В смятении сосны – бессильная наша охрана,
И ночь говорит, что нельзя не иметь нам в виду
Нацеленных фар и лесного шоссе, и капкана.

И всё ж меня держит земля, как подсвечник свечу,
Вернее, почти что дотла изведённый огарок,
И ты, для которого света и славы хочу,
Стихи про охоту при мне написал без помарок.

1981

* * *

Как странно думать, что на главной площади,
В родильных и смирительных домах,
В смирительных, куда меня вы прочите,
Одно и то же время на часах.

И я твержу вам, точно заведённая:
Кто прав всегда, тот никогда не прав,
И мечется душа уединённая,
От времени всеобщего устав.

В испарине мой лоб и щёки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!

Рот закушу до самой чёрной алости,
Моё молчание – моя броня.
Не мучайте меня – умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня.

1981

* * *

Какое нынче лето – все ливни коротки,
Ни власти, ни крамолы, –
Клеёнчатые листья, атласные жуки,
Вельветовые пчёлы,

И крылья из батиста, и кружевная тень,
И в ягодах опушка,
И в воздухе такая безоблачная лень,
Как будто мир – игрушка.

А может быть, и вправду игрушка, если ты
Цела и невредима,
Ты, шедшая в огонь, ты, сжегшая мосты,
Ты, чёрная от дыма.

1981

* * *

Слыть отщепенкой в любимой стране –
Видно, железное сердце во мне,

Видно, железное сердце моё
Выдержит и не такое ещё,
Только всё чаще его колотьё
В левое мне ударяет плечо.

Нет, это бабочка в красной пыли
Всё ещё бьётся о сетку сачка...
Матерь, печали мои утоли!

Время упёрлось в стенные часы,
Сузился мир до размера зрачка,
Лес – до ресницы, река – до слёзы.

1982

В МИНУТУ СЛАБОСТИ

Я вырвалась из общего котла,
Из-под чугунной крышки воспарила.
Несчастная! Мне разве плохо было
Вариться в темноте и духоте?

Я вырвалась из общего числа,
Расталкивая маленькие числа,
И в одиноком воздухе повисла,
А разве плохо было в тесноте?

– Назад, назад – в котел добра и зла!
Назад – в число! Нет, дорогая, дудки!
Не шутят на Руси такие шутки,
А шутят – повисают в пустоте.

1982

* * *

...И утлое слово моё уплывает в утиль
По мутной волне,
Не слёзы, не горечь, а писчебумажную пыль
Глотаю во сне.

Но лет через тридцать свидетель эпохи иной
Раскроет тетрадь,
И слово моё на свету, словно знак водяной,
Начнёт проступать.

1981

* * *

И в дому тревожен дух мой нищий,
И тревожен в толпах городских.
Мне спокойно только на кладбище
Средь могил знакомых и чужих.

Пахнет лаком новая ограда,
Старая – в объятиях плюща.
Только здесь я думаю, что надо
Дерзко жить и гибнуть не ропща.

Только здесь я понимаю птаху –
Вот она отчетливо поет,
Не спеша рассказывает праху,
Где и как душа его живет.

1982

* * *

В эфире – глушилка, в квартире – бедлам.
К чему нам усталость делить пополам?

Не слишком ли поздно пришёл ты ко мне? –
Полмира обуглилось в чёрном окне.

И только глушилка, как сердце моё,
Ещё заглушает себя самоё.

К чему нам известья из тьмы мировой?
Транзистор разбей, а гитару настрой,

Гитару настрой и по струнам ударь,
Да так, чтобы числа забыл календарь.

1982

* * *

Молчит дверной звонок и телефонный,
И только чайник дует в свой свисток,
На Запад смотрит ветер заоконный,
А наша кухня смотрит на Восток.

Мы чёрные чаи с тобой гоняем,
И как ни морщим опытные лбы,
Мы завтрашней судьбы своей не знаем,
Да и вчерашней не поймём судьбы.

И то учли, что обыски в квартале,
И то учли, что нет в суде суда,
И даже то, что мы с тобой пропали,
Как пропадают письма в никуда.

Но, улыбаясь, моешь ты посуду,
Ты улыбаешься, и ясно мне,
Что точно так припомненному чуду
Младенцы улыбаются во сне.

1982

* * *

Так печальны вокруг обстоятельства,
Что по зеркалу я садану, –
Там застыло в глазах обязательство
Говорить только правду одну.

А кому эта правда помощница?
Не спасёт никого и никак,
Умный выслушает и поморщится,
И задумчиво сплюнет дурак.

Оба правы. От правды нет прибыли,
Море крови под ней пролегло.
Как ещё до сих пор мне не выбили
Оба глаза и это стекло?

Что мне стоит самой с ним расправиться?
Взмах – и вдребезги! Сущий пустяк...
Только сердце моё окровавится,
Только сердце, а не кулак.

1983

* * *

Такая неделя! Как будто нет внешнего мира.
В дому как в Эдеме, – не это ли внутренний мир?
Все вещи в ладу – и брезгливая грелка Глафира,
На чайнике сидя, не судит недельный кефир.

Такой угомон, что и книги не спорят ночами –
Толстой с Достоевским, и в крик сам с собой Мандельштам.
Так было, я знаю, я помню, так было в начале,
Пока не поддался моим уговорам Адам.

Нет этого яблока горше, судьбы нет капризней, –
Запретно счастливою быть мне и несколько дней.
Такая неделя! Но только возрадуюсь жизни,
Как что-то дурное случается с жизнью моей.

1983

* * *

Я радуюсь, когда теряю вещи,
Я всякий раз самозабвенно верю,
Что это случай ждал меня зловещий,
Но откупилась от него потерей.

Счастливица, я потеряла за год
Три пенсии, две сумки и колечко –
В награду лето, красное от ягод,
И прямо в лес зелёное крылечко.

Так что же я в малинник уронила?
И почему я задаю вопросы?
Чего ищу полмесяца уныло
В кустарнике, где торжествуют осы?

Счастливица, каких на свете мало,
Чей сон бывал, словно малина, сладок,
Я благовестный голос потеряла
И гнёзда слов, и птичий их порядок.

1983

СУДЬБЕ

Табаку лиши меня и крова,
Хочешь, накажи ещё лютей,
Но, наказывая, пожалей:
Из того я племени смурного,
Я из тех, кто собственное слово
Любит больше собственных детей.

А оно, подкидыш мой небесный,
В детстве так болело тяжело!
Я его выхаживала в тесной
Комнате бумагою компрессной,
А его на улицу влекло.

И теперь оно меня не любит,
Никогда меня не приголубит, –
Слишком долго взаперти росло.

Я зову его, – оно не слышит,
Только чувствую – живёт и дышит
Мне в глаза, словно туман в стекло.

Оттого-то на сетчатке плёнка,
И почти не вижу ничего, –
Ни сентябрьской кисти мастерство,

Ни апрельской акварели тонкой,
Пепельницу путаю с солонкой...
Слово и болезненней ребенка,
И неблагодарнее его.

1983

СОН ЛИПЫ

А была бы липа крылата,
Улетела б за этот мост
С территории пансионата
Ну хотя бы за десять вёрст.
И расцвесть-то не поспевает,
Чтоб грядущий выдохнуть мёд,
Как безбожно её обдирает
Отдыхающий здесь народ
Из промышленности солидной,
Целлюлозно-бумажно-лесной.
Больно липе да и обидно
И за мёд, и за люд хмельной.
Снится липе древообделка,
Снится ближний и дальний край, –
Предрабочая опохмелка,
Бездыханный липовый чай...
И под облачным одеялом
Липа всхлипывает всю ночь
От любви к своим обдиралам,
От бессилия им помочь.

1983

* * *

Пронзены половецкими стрелами русские сны,
Мы живём или после войны или перед войной,
За собой никакой мы не знаем вины, потому и сильны, –
За чужою виной как за каменной, видно, стеной.

Но я – выродок, я со стеною воюю во сне,
Мне чужая вина не защита, на то есть Покров.
Да и днём предо мною кирпич. Что сказать о стене,
Ржавым цветом похожей на окаменелую кровь?

Где стихи про любовь? Всё рифмую войну и вину,
Я устала сама от себя. Я достану шпагат,
Сплошняком снизу доверху туго его натяну
И пущу по нему вифлеемских кровей виноград.

Виноградный побег, оскуделый за столько эпох,
Всё ж неплох, он прикроет кирпич, успокоит мой сон,
И тебя возвернёт, и расслабит мой выдох и вдох, –
И придёшь, и возлюбишь, и выключу я телефон.

Ты увидишь, как вспыхнут зрачки виноградным огнём,
И забудемся мы, и забудем, в каком полусне
И когда мы живём, до войны или после живём,
И какая вина замурована в этой стене.

1983

ШМЕЛЬ

По правую руку – берёзы,
По левую руку – овёс.
И что мне дурные прогнозы
И датского принца вопрос?

Сегодня мне всё в утешенье, –
И речки зелёная цвель,
И скользкой тропинки круженье,
И чудом зажившийся шмель.

Дай в склянке тебя заспиртую,
Иначе всосёт тебя грязь.
Бунтуешь? Я тоже бунтую –
Как видно, и я зажилась.

1983

* * *

Зарядили дожди, да и мы зарядили с тобою
Всё о том же, о чём говорить нам и думать не след.
Нам до смерти любить эту землю и небо рябое,
Хоть живём на отшибе погибельных наших побед.

Слышишь, небо шумит, как шумит безутешное море,
Подгоняет к окошку берёзовой рощи волну
Да и слух непроверенный, будто в столичной конторе
Шьётся, кажется, дело во всю ширину и длину.

Ну так что ж! Мы не первые и не последние в мире
Среди тех, чья тяжёлая лира на муки вела.
Зарядили дожди... Рябь морская в лиловом эфире, –
Так давай поплывём, поплывём без руля и весла.

1983

* * *

Разлетелся дым,
Разметалась тьма...
Тот, кто мной любим,
Тот – моя тюрьма.

От свободы он
Жизнь мою упас:
Каждый взгляд – закон,
Каждый жест – указ,

Вздох его – упрёк,
Поощренье – смех.
Слово поперёк
Мне и молвить грех.

Но, чужой, не смей,
И не смей, родня,
Из тюрьмы моей
Вызволять меня!

1983

КИРПИЧНАЯ СТЕНА

Был в гостях неизвестно кто,
Говорил неизвестно что,
Я-то думала лишь про то,
Почему он не снял пальто,

Я-то думала лишь о том,
Что построен глупо наш дом,
Что окно с наружной стеной
Образуют угол прямой,
Что из комнаты мне видна
Лишь кирпичная та стена.

Был в гостях неизвестно кто,
Говорил неизвестно что,
А потом он в окно полез
И в кирпичной стене исчез.

1983

БОЖЬИ КОРОВКИ

Не дом у меня, а Эдем,
А яблок я вовсе не ем, –

С тех пор они так вздорожали,
Что я раскошелюсь едва ли.

Своим безоплатным трудам
С утра предается Адам,

Печатает сны под копирку,
А я принимаюсь за стирку,

Уборку, готовку еды...
Когда облетают сады,

Приходят к нам божьи коровки.
Днём вижу я их на коробке,

Свободной теперь наконец
От бус, от серег и колец.

А вечером наши жилицы –
Закатного солнца крупицы –

В мою заползают тетрадь, –
Хотят, что ли, буквами стать?

1983

В ЛОДКЕ

Музыка жизни одна и та же,
Но, что ни день, словно море, другая –
Цветом, дыханьем, повадкой, походкой волны.
Люди слабы, как все люди. Я же,
Странною слабостью располагая,
Многих прельщала доказывать мне, что сильны.

Что за подробность души? Однако
Даже добрейших друзей искушала
Выказать силу, – и все мне давали под дых.
Если была б у меня собака,
То и она бы меня искусала,
Хоть не кусают собаки хозяев своих.

Я – неудачница высшей марки,
А неудачники толка иного
Верят в посмертность свою, в золотое "авось".
Море подъемлет белые арки, –
Жизнь, если ты не совсем бестолкова,
Сбрось меня с лодки, а там – со счетов меня сбрось.

1983

ДОЧЕРИ

Казалось бы, и нечего сказать
Пред очевидностью простого факта,
Что я, твоя нелепейшая мать,
Скончалась то ли так, то ль от инфаркта.

– Не надо плакать! Вот что я скажу:
Не я в гробу нарядная лежу
В платочке с розочками рококо,
А лишь пустая глина, но когда-то
Её сосочек, до крови намятый,
Вливал в тебя скупое молоко.

Все мерки жизни и координаты
Смерть изменяет быстро и легко:
Теперь ты от меня настолько близко,
Насколько от тебя я далеко.

Теперь с пути мне сбиться нету риска,
Теперь в той самой я непустоте,
Какую жизнь считала пустотою.
Не те здесь массы, скорости не те
И даже сон не тот, что в простоте
Жизнь относила к вечному покою.

Теперь отпала надобность в очках,
Отсюда вижу все твои веснушки –
Темней на скулах, золотей в зрачках,
И вся ты – свет от пят и до макушки.

Не надо плакать! Холмик на опушке
Кладбищенской не есть последний дом,
Где забываются последним сном, –
То наших встреч таинственных площадка
И нежным незабудкам благодать.

Загадка – жизнь, а смерть – её разгадка.
О как мне эти слёзы видеть сладко!
Поплачь ещё, хоть я плохая мать
По всем параметрам миропорядка.

Нет, слуха твоего не оскорблю
Тем оправданьем, что с пути я сбилась, –
Всё это ложь. Я так тебя люблю,
Как дочерям заласканным не снилось.

1983

* * *

Что делать? – спросила у Жизни, – сказала: умри!
Что делать? – спросила у Смерти, – сказала: живи!

Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
А дождь за окном, как мерцательный трепет в крови.

То ангел меня посещает, а то – сатана,
И каждый выходит из зеркала против окна,

И только себя я не вижу в стекле никогда,
А время течёт, как течёт дождевая вода.

Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
Меж нами я воздух крещу обожжённой рукой.

Мне кажется, ночь – это уголь сгоревшей зари,
А это сгорели в духовке мои сухари.

1980