БУТЫЛКА С ЗАПИСКОЙ

Не взыщите – бутылка с запиской,
Люди добрые, к вам – не из моря,
А из жизни, до боли вам близкой,
Из оттаявшего подзаборья.

Не ищите меня среди равных
Иль меж тех, кто вам вовсе не ровня.
Есть на то две причины забавных:
Всех виновнее я и греховней.

Надышалась я дыму событий,
Я возникла из книжек сожжённых.
Не ищите меня, не ищите
Средь оправданных иль непрощённых.

Я ни в чьей не нуждаюсь защите
И ни в чьей не нуждаюсь подмоге –
Не ищите меня, не ищите,
На себя же наткнётесь в итоге.

1986

* * *

Петляет Руза в полусне.
Петляй, петляй, меня пугая,
Что скоро горло сдавит мне
Твоя верёвка голубая.

Живу под именем чужим
В пансионате. Смотрит с грустью
Вослед мне липа: я крутым
Холмом сворачиваю к устью.

Со мною движется тропа
Между стрельчатыми овсами,
И отдыхающих толпа
Под собственными именами.

Как в забытьи на склоне дня
В Москву-реку впадает Руза.
И тут по имени меня
Внезапно окликает Муза.

Лишь мне слышна, лишь мне видна,
Незримая для посторонних,
Ко мне приблизилась она
С двумя птенцами на ладонях:

"Не бойся! Берег есть иной,
Есть мост висячий над петлёю
Меж небесами и землёю.
Не бойся и ступай за мной."

1983

КОШКА

Где кошка твоя, гуляющая
            Сама по себе,
Молочный туман лакающая
            В густом сентябре?

Где поступь её леопардовая
            И фосфор во мгле,
Где кошка твоя и где правда твоя
            На этой земле?

Где кошка, ещё не отловленная,
            Где крыша и течь?
Где скоростью звука надломленная
            Охриплая речь?

Где осень твоя ясновидческая
            И снов закрома?
Где кошка твоя фосфорическая
            И где ты сама?

1983

* * *

Видишь, сама я себе западня:
Людям кричу среди белого дня, –
Вот она я – унижайте меня!
Вот она я – распинайте меня!

Чёрного крику мне хватит на три
Не петушиных – вороньих зари.
Будут не в колокола звонари
Бить, а в сияющие фонари.

Я, заклеймённая жгучей виной,
Я, в ожиданье расправы со мной,
Буду толочь под кирпичной стеной
Стёкла фонарные голой ступнёй.

Боже, о чём я Тебе говорю?
Это в бреду я три ночи горю,
Колокола раскачали зарю...
Боже, о чём я Тебе говорю?

1983

* * *

Ангел мой! – иначе как назвать?
Ангел мой! – иначе как восславить
Жизнь твою и эту благодать
Жить тобой, не лгать и не лукавить.

Снег смахну с твоих усталых ног
И снежинку с поседелой брови.
Только б ты однажды не продрог
От моей пылающей любови.

1983

НЕНАПИСАННЫЙ ПОРТРЕТ

Пред злом твоим немею,
А также пред добром.
Ещё тебя не смею
Я описать пером,

Лишь с плеч твоих, усталых
Под тяжестью миров,
Сгоняю тварей малых:
То мух, то комаров.

С таким усильем веки
Подъемлешь иногда,
Как поднимают реки
Напластованья льда.

И свет сквозь роговицу
Болотно-голубой,
И как отроковица
Робею пред тобой.

Неужто без причины
Слились в душе твоей
Испарина трясины
С дыханием полей?

1984

* * *

Легко летать, когда в крови крыло,
Легко и петь, когда в налётах горло.
Судьба меня к такой стене припёрла,
Что боль всем обстоятельствам назло
Исчезла, – мне безумно повезло.

Мне повезло, а ветру не везёт,
Несётся он в кровавых пятнах клёна
И лбом о стенку бьётся исступленно, –
Нечаянный убивец-сумасброд
Решает сам себя пустить в расход.

Он – сам себя. А я ли не сама
Решила жить – на мне чужой нет крови.
Но кто об этом ведать может, кроме
Того, кому подвластны свет и тьма,
Но не подвластны воля и тюрьма.

От ветра – лист, прилипший к кирпичу,
И вот и всё. А я свой быт латаю,
Как ласточка, слюною, и летаю
Вдоль стенки, и скрипичному ключу
Приоткрываю всё, о чём молчу,

Как правило.

1983

* * *

Марии Петровых

Вот книга твоя предо мною лежит –
И вижу твое лицо.
Вот время твое предо мною бежит
И свертывается в кольцо

Березы, под коей без снадобий спишь,
В колечко от табака, –
Так, значит, проснулась и, значит, дымишь
За чаем наверняка.

Давно ли я в двери звонила, а тут
Стучусь я в створку ствола: –
Впусти меня, милая, на пять минут,
Я книгу твою принесла!

И вижу: зажегся в березе глазок,
И слышу: скрипит кора: –
Мне надо бы выправить несколько строк,
Да нет под рукой пера.

– Впусти! Я тебе принесла и перо. –
– Чужое? Что делать с чужим? –
...Замкнулось березовое серебро
И стало подобьем твоим.

1983

* * *

На излёте лет,
На изломе дня
Мой закатный бред
Вытолкнул меня

К плоским берегам,
К перистой волне,
К солнечным пескам
При большой луне.

Там лоза вилась
По всему двору,
Там я родилась,
Там я не умру.

1983

* * *

Мы привыкли к тому,
Что живём в ожиданьи напасти
И к лефортовскому подготавливаемся фольклору.
Трудно верить уму,
Да и сердцу, в спокойное счастье –
В эти несколько дней, погружённых в июльскую флору.

Видно, высшая власть,
О которой забыла земная,
Подарила нам луг и берёз неизбывные свечи
И желанье припасть
К колокольчикам, благословляя
Просторечье реки и крутое, как купол, заречье.

Мир устойчив и прост
Под блаженным дыханием липок,
Под жасминовым облачным выдохом праведной лени,
И трава – лисий хвост,
Умоляя не делать ошибок,
Лиловатою дымкой твои обнимает колени.

1983

* * *

День пылает над рощей редеющей,
Всё живое к реке накреня,
А в груди моей угль холодеющий,
Обжигающий только меня.

Мне ль перечить пространству огромному,
Не познавшему душу свою?
Мне ль чужой быть скоту подъярёмному,
В чьём сословье и я состою?

Много ль надо мне? Хлеба обдирного
Да воды, и забыть, что вода
Мне остатком потопа всемирного
Почему-то казалась всегда.

Много ль надо? Но знаю заранее,
Что сама я пойду на убой,
Что сама я пойду на заклание
Водопойной наклонной тропой.

1983

НА ОПУШКЕ СНА

Вольфгангу Казаку

Из мелких облаков
На небе набран пояс –
Серебряно-прочна
Длина и прямизна.
Иль это на лету
Застыл гусиный поезд
Над устьем забытья
И над опушкой сна?

Тень на опушке сна
Продолжила ресницы,
Как чашечку цветка
Сосёт мне ухо шмель,
Щекочет ноздри мне
Дыхание душицы, –
Какая у меня
Прекрасная постель!

Все мысли улеглись,
И только мысль о небе
Всё тянется сквозь сон
К гусиному перу.
Кто пишет им теперь?
Что может быть нелепей?
Всю жизнь я проспала,
Проснусь, когда умру.

1983

* * *

Ночью – бессонница, днём – гололедица,
Жёлтый ледок.
Ночью заходит Большая Медведица
На огонёк.

И до зари у журнального столика
Тесно сидим,
Тихо страницами дряхлого сонника
Мы шелестим.

Нам-то, бессонным, его толкования,
Нам-то к чему?
Но недоступные опыту знания
В радость уму.

1983

* * *

На Ленинградском я живу проспекте,
Где выхлопной отравы поволока,
Где мысли то о жизни, то о смерти
Проносятся как транспорт в два потока.

И вижу: неизбежно столкновенье,
Авария, ведущая к развязке...
Будь проклято, Кассандрово прозренье,
Которое я предаю огласке.

1983

ВПЕРВЫЕ В КРЫМУ

Рифмы мои, простодушные, будто дельфины,
Вы не сердитесь, что так затянула меж вами дорогу-строку, –
Это длина моей скорби. Ни в чём не повинны,
Вы развлекайтесь на море, а я не могу.

Видимо, зря затевала поездку такую,
Думала – под кипарисами горе развею, но вот
Вместе с горами, и морем, и небом тоскую:
Где он, столетьями здесь обитавший народ?

Люди – не птицы, не летные переселенцы,
А выселенцы из отчего края. О где они, где,
Ласточкобровые жёны, мужи и младенцы.
Что отражалось в солёной и пресной воде.

Здесь по-татарски лишь речка шумит без опаски,
Тени от крыш плоскодонных плывут по ступеням реки,
Камни на дне, словно фески кофейной окраски.
Блики в волне, словно ярких расцветок платки.

Здесь от изгнанников – только давильни и вина
Давности полустолетней в глубоких, как сон, погребах.
Ластами, рифмы, не бейте по аквамарину, –
Скоро отплачусь, и соль отскрипит на зубах.

Нет, не отплачусь! Но вас я друг к другу приближу,
Рифмы мои, недовольные длинной разлукой-строкой.
Может, на плоскую крышу взберусь и увижу
Тех, кого видит во сне виноградник сухой.

1983

ДОЛГИЙ ПЕРЕРЫВ

Не чувствую давно, не мыслю, не рифмую
Ни местных новостей, ни тамошних вестей.
Я перестала быть, я рыбу фарширую,
Я перестала быть, я созвала гостей.

От юшки и вина стол золотисто светел.
Воздали рыбе дань, хозяюшке – хвалу,
А то, что нет меня, никто и не заметил –
Ещё бы! Я верчусь и подаю к столу.

Читает гость стихи о милиционере,
В одическом горшке сварганив низкий жанр, –
Всем весело, а мне нужны по крайней мере,
Как рыбине в сачке, движенья сильных жабр.

Я перестала быть. Но рано утром встану,
Чтоб как-нибудь попасть в столичный "Океан",
В продаже карп живой, и я его достану,
И всех я обзвоню, и каждый будет зван.

Кастрюлю устелю кожуркою от лука, –
Блестящ его навар, как солнце в сентябре,
И вряд ли кто поймёт, что нет во мне ни звука
И что справляю я поминки по себе.

1983

ПОВЕСТКА

Спасибо тем, кто мне прислал повестку
Не в зимний день, а в день июня дивный,
Когда земля как бы косе в отместку
Цветёт с решимостью оперативной.

Здесь к вечеру косили, а к полудню –
Вновь лютик, василёк, иван-да-марья,
Над ними шмель настраивает лютню,
А надо мной звенит струна комарья.

Как празднично! Как весело! Давненько
Так остро я не ощущала воли –
Направо лес, налево деревенька,
А между ними лодка на приколе, –

И удочка взлетает над рекою,
Как палочка волшебная, – и участь
Светла! И все настолько под рукою,
Что даже дурью собственной не мучусь,

Тем более – опричной. Мир цветочный
Пьянит, – впервые жизнь я пью глазами,
А те, кому понадобилась срочно,
Пусть подождут...

1984

САЛОМИЯ

А.Д.Сахарову

Дрожит в руке перо подробное,
Пугливую бросая тень
На многоопытную чернь,
На власть её, на место лобное
Без крови на текущий день.

Расправа изменилась в принципе,
Теперь казнят не плоть, а дух, –
Чтоб разум в светоче потух,
К матрасу пригвождают шприцами...
Но нет, я не осмелюсь вслух!..

Свой вялый почерк в пыль чердачную
Я прячу иль в подпольный мрак.
И мнится под вороний карк:
Не я ль та женщина невзрачная,
Какую мельком вспомнил Марк,

Та Саломия в кофте латаной,
Что мускус и настой смолы
Несла и, обходя стволы,
Увидела, что опечатанный
Отвален камень от скалы,

Та, что разжала пальцы с мускусом
В пещере, светом залитой,
Та, что завидя гроб пустой,
Бежала прочь объята ужасом
И скованная немотой.

О Саломия в кофте латаной,
О прикусившая язык,
Не я ль сегодня твой двойник?
И ты вела бы, будь ты грамотной,
И прятала бы свой дневник.

1984

* * *

Не надо ясности
Ни черни, ни царю.
Я не из праздности,
Я дело говорю.

Не надо ясности
Нигде и никогда.
В какой напрасности
Зажглась моя звезда?

Где доля лучшая?
Ищи её, свищи!
Звезда горючая
Сгорай быстрей свечи,

Залейся тучами,
Уйди в песчаный грунт
Звезда падучая
И пугачёвский бунт.

1984

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

В доме – пусто и в стране – не густо.
Только ложь – рекой.
Что-то тускло освещает люстра
Под моей рукой.

Ну конечно, под рукою – зыбка,
В зыбке – никого, –
Лишь мерцает первая улыбка
Сына моего.

А понятно ли тебе на небе
Ангелов родство?
Может быть, нуждаешься ты в хлебе
Слова моего?

Я тебя баюкаю, малютка,
И всю ночь не сплю.
Нет, не люлька, под рукою – лютня,
В лютне – ни лю-лю.

1984

* * *

А кому ты скормила душу,
И сама ты уже не знаешь,
И, похожая на кликушу,
Ты сама себя заклинаешь:

Проклинать – не твоё занятье,
Уличать – не твоя забота,
Ты надень-ка белое платье
Да ступай-ка ты на болото.

Поклонись там ягоде-клюкве,
И она тебя озадачит:
Цапля дивная в чёрном клюве
Нянчит душу твою и плачет.

1984

* * *

Дождь, замри! И, река, замри!
И замри, трава на лугу!
Я в долгу у моей земли,
А земля у меня в долгу.

Вся в руинах моя судьба.
Но мне в глотку кляп не забит.
Как архангелова труба,
Моё горло сейчас трубит:

Я такое в уме ращу,
Я такое в душе ношу:
Невозвратное возвращу,
Убиенное воскрешу.

1985

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

            О третий день, ты и проклятье,
            И вечной жертвы торжество:
            Из древа твоего – распятье,
            Венец – из тёрна твоего.

Уже есть свет и тьма, уже очерчена
Вся твердь – вода отъята от воды.
Нас нет ещё, но прочно обеспечена
Земля цветеньем и даёт плоды.

Наверное, на каждый день творения
Уходит вечность. В небе ещё нет
Светил для дня и ночи освещения,
Для исчисленья наших дней и лет.

Ещё нас нет, и торопиться некуда,
Ещё в реке – ни щуки, ни линя,
А в воздухе – ни голубя, ни беркута,
И ты ещё не предавал меня.

Ещё до дня шестого бездна времени,
Нас нет ещё, – и нет сомненья в том,
Что истина сильней любого семени,
Какое мы посеем и пожнём.

Нас нет: ещё из рая мы не изгнаны,
Ещё пустует памяти подвал,
Нас нет ещё – и наши сны не изданы,
И ты меня ещё не предавал.

1985

* * *

Я сбилась с музыки – и все искажено
Как в зеркале кривом:
Семейство зонтичных, и в облаке окно,
И даже солнце в нём.

Опушка милая мне больше не мила,
Хоть мятлик розоват.
Я сбилась с музыки, такие, брат, дела,
А впрочем, ты не брат.

А кто – и вымолвить я не осмелюсь вслух,
Хоть рот полуоткрыт.
Я сбилась с музыки – и только... Волчий пух
С татарника летит.

1985

* * *

Идём сквозь невзгоды
В жару и в метель,
Ты, чудо природы,
И я – твоя тень.

Отбрасывать, значит,
Ты должен меня,
А что это значит,
Скажи, для меня?

То – в пекло, то – в прорубь,
И я устаю.
Напомни, мой голубь,
Мне младость мою!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неужто я пела?
Неужто был дом?
Неужто я смела
Быть чьим-то ребром?

1985

* * *

Отходчивый, гневливый
Морской прибой,
Мой норов прихотливый
В родстве с тобой.

Опять в объятья схватишь
И бросишь в дрожь,
Одной волной откатишь,
Другой – прибьёшь

К песку, где жизнь шальная
Шла, трепеща,
Одной рукой роняя,
Другой – ища,

И тех, кого любила,
Не берегла,
Одной рукой манила,
Другой – гнала.

1986

* * *

Мне не надо иного подспорья,
Чем от уст отлетевшая мгла...
Двадцать лет я не ведала горя,
Потому что сама им была.
Обо всём запрещённом я пела,
Обо всём разрешённом – молчу,
Лишь гляжу, как черёмухи пена
Луговую венчает парчу.
Да дивлюсь, что я вижу впервые
Не людской, а растительный мир,
Не эпоху, чьи мысли кривые
Душу живу протёрли до дыр.

1988

* * *

Душа не в занозах и плоть не в заносах, –
Зимою и летом бытую прекрасно,
Я есть пустота, сквозь меня, как сквозь воздух,
Проходит всё то, что движенью причастно, –

И стая гагачья, и стадо бизонов,
Небесные струны, и время, и люди, –
В лавровых, в терновых венках и без оных,
Заблудшие в правде, завязшие в блуде.

Всё то, что идёт, об меня не споткнётся,
И мне на идущее не опереться,
Но чьё-то дыханье во мне остаётся,
И чьё-то во мне разрывается сердце.

1988

ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА

Закружилась земля, закружилось и небо, и ах, –
Что-то падает сладко из самой подложечки в пятки.
Колесо это чёртово – отдых и призрачный страх –
Населенья игра с повседневными страхами в прятки.

Никогда не каталась на чёртовом том колесе,
Никогда ты не висла на первой подножке трамвая,
Ты боялась того лишь, чего не боялись мы все,
Потому что росла, общий ужас в себе убивая.

Ты по шпалам кралась – по следам арестантских колёс,
Подбирала бумажки с фамильями и адресами,
Чтоб никто не засёк, чтобы ветер степной не унёс,
Чтоб дошли доплатные – с живыми ещё голосами.

Ты конверт украшала картинкою переводной,
Чтобы было письмо на девчоночьи письма похоже,
И что даже меж строк эти вести не дышат виной,
Не умишком дошла, а всей детской гусиною кожей.

Второгодница третьего "б", ты твердила себе: не робей,
Пряча вести с неволи меж книжек в потёртом портфеле,
И не в небо меж туч запускала своих голубей,
А на разных углах опускала в почтовые щели.

Отчего же теперь, когда мёртвых звучат голоса
Из раздвинутой толщи полувекового тумана,
Ты боишься любых перемен, как того колеса,
Того чёртова, чёртова, чёртова самообмана.

А в ответ – то ли вьюга шуршит в подмосковной трубе,
А в ответ то ли снится прокуренный твой хрипоточек:
Ну какой ещё спрос с второгодницы третьего "б",
Я во всём отстаю и теперь... Я застряла меж строчек.

1988

* * *

Мы люди, мы прописаны в Гоморре
И не испепеляемся в огне.
Шумит, как грех неискуплённый, море,
Но иногда я слышу в полусне –

Рыдает сам Господь за облаками
Рыданием разгневанной любви:
Вы – ангелы мои, но оболгали
Самих себя и сделались людьми.

1988

* * *

Бессонной стала ночь, а день – беспечным бредом,
Где и в снегу любой мне куст и ствол знаком,
А всякий человек, пусть и сосед, – неведом,
И с лесом в сговоре их обхожу тайком.

...И вновь не сплю в дому гостиничного типа, –
Насколько день шкодлив, настолько ночь строга,
Не дозволяет мне унизиться до всхлипа:
Жизнь укорочена – удлинена строка.

Удлинена и мысль о том, что на пороге
Смерть нищенкой стоит, и я скуплюсь подать
Свою копейку-жизнь. Ведь скоро в снежной тоге
День бредящий придёт, а с ним – и благодать –

Не мыслить, не страдать...

1988

СОРОКОВИНЫ

Светлане Кузнецовой

Провод заменил лучину,
Повод подменил причину,
А для повода – всё любо,
Ты права, моя голуба.

Повод был пить самогонку,
Повод был вопить вдогонку:
Нежен тёрн, а лавры грубы!
Ты права, моя голуба.

Голос – вымогатель эха,
Слёзы – попрошайки смеха,
Горе слепо, счастье глупо...
Ты права, моя голуба.

1989

* * *

Я пишу никому, потому что сама я никто,
Я пишу никуда, потому что сама я нигде,
А как вспомню про страх и про совесть, про это и то, –
Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...
И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:
Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,
Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять, –
И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле...
Что ответит бумага на этот вопрос непростой?
Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,
Не поймёт, почему как невесту под белой фатой
И сегодня старуху идею ведём под венец.
А как станет вникать – удивительно, чёрт побери! –
Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...

1989

* * *

Валентине Ботевой

Рождённая при беззаконностях,
Ударенная под дых,
Я думаю об отвлечённостях
И фактами делаю их:

Пространство – есть население,
А Время – это народ,
Сей вывод, как преступление,
Покою мне не даёт.

С эвклидовою наукою
Я, глупая, не в ладу,
Меж двух параллельных аукаю
И верю, что их сведу:

Как реквием и колыбельные,
Как хладость ума и страсть,
Две здешние параллельные
Должны наконец совпасть.

Пространство в недвижной копоти
Да время с рваной губой...
Меж ними мой голос, Господи, –
Безумный подкидыш твой.

1989

* * *

А моя судьба –
Вся как есть татьба:
Музыку украла
Я у тишины,
Мужика украла
У скупой жены,
У зимы украла
Снежный посошок,
У сумы украла
Тонкий ремешок,
Я украла кошку
У чужих ворот,
Я чужою ложкой
Обжигаю рот
И в чужой кастрюле
Слёзы кипячу,
Может быть, и пулю
Сдуру отхвачу.

1989

* * *

Заметелило, завьюжило
Да по всей стране.
Я, по счастью, занедужила –
Вот и жарко мне,

В голове событья сдвинуты,
Жизнь, чего ты ждёшь? –
И перо из песни вынуто,
Как из сердца нож.

Что со спущенными петлями
Бродишь вдоль окон?
– Под снегами да под пеплами
На Руси – огонь!

1989

ДОЖДЬ В ЯНВАРЕ

О чём ты, дождь, о чём, печальник?
Да и пора твоя прошла.
Опять курю, пододеяльник
Опять, задумавшись, прожгла.

О том ли плачешь, что охота
Вернуться в глушь опальных дней,
Где я провидческую ноту
Брала на скрипочке твоей.

Не мне ли вторишь, что воспитан
Живить долины и холмы,
А нынче ядами пропитан,
Которые извергли мы?

О чём ты, дождь, о чём, рыдальник?
Иль вправду мир наш проморгал,
Что он стоит как подзеркальник
Без трёх магических зеркал?

1989

* * *

Если такое случится,
Овцою не станет волчица,
Голубкой не станет змея,
И трупом не стану я,
А стану дождя подобьем –
Плакучим твоим надгробьем.

1986

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Он сам себе назначил этот август
С ошибкою в два месяца всего,
И чуткий страж, тысячеглазый Аргус,
Преображенье прозевал его.

Всё так и вышло, как в стихотворенье
С надмирностью его житейских строк,
В минуту напряжённого прозренья
Лишь в сроках ошибается пророк.

Всё так и было тут же после мая,
С тем уточненьем, что во гробе прах
Из дома плыл, цветенья не ломая,
На вытянутых скорбию руках.

И так его душа прощалась с телом,
Да и со всеми, кто его не спас,
Что день июня во цветенье белом
Преображался в Яблоневый Спас.

Всё яблоками в мире освещалось,
Заворожив окрестные места,
Когда с землей душа его прощалась
Под той сосной налево от моста.

1986

НА ИСТРЕ

А.В.Недоступу

Я не то чтоб уподобилась невеже,
И не то, чтобы лежит на мне проклятье, –
Разошлись, как будто швы на ране свежей,
На душе моей привычные понятья.
И под вязами в тени зелёной замши,
Здесь, под вязами у истринской излуки,
Променяла я, души не залатамши,
Встречи явные на мнимые разлуки, –
И молюсь не там, где клир и прихожане,
Где алтарь стоит, свечами окроплённый,
А вот в этой всем ветрам открытой ране, –
В безоконной, в безыконной и в беззвонной.
В этой церкви не устроили, по счастью,
Ни архива и ни базы под капусту,
И ни склада, где ржавели бы запчасти,
Остаётся сие место свято пусто.
Я хожу сюда по мосту подвесному,
И сама-то я – подвесок, но об этом
Я избыточно пространству областному
Говорила возле Рузы прошлым летом.
А сейчас о церкви сказываю вязу:
В ней кирпич – и тот простил разбой и свинство, –
И на месте, где б сиять иконостасу,
Сквозь кирпич взросло берёзок триединство,
Вместо свечек – мох цветущий и ромашки,
Вместо колокола – скворушка поющий.
Только здесь я не даю себе поблажки,
Здесь – в разрушенной и всё-таки живущей.
Только здесь прощаю недругов заране,
Только здесь исход я вижу из разрухи,
Где ещё, скажи, молиться свежей ране,
Как не в старой, заломившей, точно руки,
Крест, по лености оставленный когда-то...
То ли всяк пиит устоям поперечен,
Но я верю, что Россия не распята
Только там, где даже камень человечен.

1986

ЛАМПАДА

Всё, что на мне и предо мной, – стандартное:
Дешёвый крестик, образ без оклада,
Тахта и стол, и зеркало квадратное,
И синяя серийная лампада.

Она и нынче вечером засвечена,
Фитиль нехитрый – скрученная вата.
Я тоже вещь. Но я очеловечена
Молитвою за суетного брата.

В моём быту, где всё – обыкновенное,
Трагичны дни мои, но беспечальны,
Поскольку даже чувство сокровенное
И мысли и дела мои банальны,

Как свет и тьма, как щедрость и стяжательство,
Как листопад – предвестник снегопада.
Да, вот ещё! – как братство и предательство...
Не гнись, мой крест, светись, моя лампада.

1986

АВТОПОРТРЕТ

Если Время представлю вам в жанре автопортрета
И поставлю его против ныне текущего света,
То оно вам напомнит портрет Дориана Грея
Искажением черт по причине пороков бесспорных:
Вы в зрачках моих чёрных увидите двух беспризорных,
Под котлами ночуют они, кулаками друг друга грея.
Их извергли в наш город распухшие русские недра
Деревень раскулаченных – словно два тощеньких негра.
Близнецы, – то ли в саже котлов, то ли в той вулканической саже.
И уже приспособлены голодом к нищенской краже.
А во рту моём красная дырка вам мало что скажет, кроме
Той подробности мелкой, что братья меня побили,
Потому что живут под котлами, а я – при маме и в доме.
А потом принесённый мной хлеб на троих разделили,
И, простив мне лохмотья свои и мой бантик крахмально-алый,
О руках своей матери мне рассказали в подъезде:
"Так распухли они с голодухи, аж кожа как зеркало стала,
Мамка глянула в руки свои и привстала: "Поесть бы!" –
И не стала дышать...". И поэтому в автопортрете
Гладко-серые руки мои – есть два зеркала эти,
Отразившие русых сирот на печи возле трупа,
Близнецов, что лишили меня переднего зуба.
Впрочем, зуб коренным ещё не был, а только молочным,
Да и Время казалось себе молодым, беспорочным.

1987

* * *

Жизнь закругляя, её обостряю черты я:
Как так случилось, что вижу стены я четыре?

Где вы, моря и равнины, вершины, подножья,
Где ты, зелёная, синяя храмина Божья?

Как так случилось? И всё же я знаю, в чём дело!
Время на месте меня, как юлу, завертело, –

Вот и подстроило ловко с пространством разминку,
Я ж никогда не готова была к поединку

С временем, что отнимает с улыбкою хама
Рыбу у моря, а человека у храма,

Воду у рек, у земли плодоносную почву...
Скажут, опять из себя богомолку я корчу.

Видимо, корчу, – во мне раскачалось смиренье,
С временем в тяжбу за чудное то измеренье,

Где ничего, кроме праха, у нас не отымет могила,
Я с опозданьем изрядным сегодня вступила.

Время в отместку завертит меня ещё пуще!
Но – отлетел потолок, и открылись мне райские кущи,

Я огляделась и вижу, что время исчезло,
И, холодея, я падаю в тёплое кресло.

1987

* * *

Случайная, как соловьиный помёт,
Оброненный на подоконник,
Жизнь вышла из книги и в книгу уйдёт,
Всего вероятнее – в сонник.

На лоне, где пишущий дачник окреп,
По горло уйдя в огородство,
Где есть у меня и бумага, и хлеб,
Своё ощущаю уродство.

Уедут соседи, и выпадет снег,
Похожий на суперобложку, –
Увижу приблудшую в нынешний век
Мемфисскую чёрную кошку.

На лунно-голодный египетский взор
Пойду, как лунатик, шатаясь,
И тварь-божество я впущу в коридор
И дам ему всё, чем питаюсь,

И крепко с прапамятью я подружусь,
Но, может быть, неосторожно...
Я вышла из сна, и я в сон возвращусь,
Какой толковать невозможно.

1987

* * *

Как говорится, я закрыла тему
И вместе с нею толстую тетрадь,
Осталось доказать мне теорему,
Что можно и без воздуху дышать.

Ты – воздух мой, моё больное время,
И позабыв предательство твоё,
Держу тебя весь год в аптечном креме,
Меняю то примочки, то бельё.

Губами приникаю к каждой язве,
В душе и тень обиды истребя,
Лишь в кратком сне всплакну: ответь мне, разве
Могла б когда-нибудь предать тебя?

И знак мне есть, что ты из хвори выйдешь,
Ведь смерти я к тебе не подпущу,
И ты ещё меня возненавидишь
За то, что вновь предашь, а я прощу.

И из сиделки став твоей оскомой,
Я в безвоздушный слой уйду дышать, –
И теорема станет аксиомой,
И жизнь раскроет новую тетрадь.

1987

* * *

Но все слова, что преподносишь ты
После разлуки длительной и нищей, –
Такие запоздалые цветы,
Какие не приносят на кладбище.

Давай-ка лучше просто посидим,
Свою любовь молчанием помянем,
Так призраков её не оскорбим
И бабочек её мы не обманем.

Ты видишь, под глаза мои легли
Круги моей вины, твоей измены.
А призраки, как бабочки, легки,
А бабочки, как призраки, мгновенны.

1987

* * *

Два белых бражника, чьи крылья – тонкий шёлк,
Садятся на шиповник.
Мне больно, бражники, и не возьму я в толк:
А кто всему виновник?

И где тутовник мой? Давно бытую врозь
С тем деятельным садом,
Где подражала я, чтоб легче мне жилось,
Искусным шелкопрядам.

Прядильня пышная, но слишком жизнь груба
Для шёлкового слова,
Иглу шиповника всучила мне судьба,
И нить моя сурова.

1987

* * *

Два брачных бражника, чьи крылья – нервный шёлк,
И первый выстрел почки,
И строчка дятлова, и соловьиный щёлк,
И дождика звоночки, –

Весна блаженствует: приспели времена
Раскрепощенья духа,
И речь открытая на улицах слышна,
Да я уже старуха.

К беззвучным выкрикам, к житью с зажатым ртом
Я привыкала долго,
Беда под силу мне, а радость не в подъём
И уязвимей шёлка.

И вдруг кощунственный я задаю вопрос
В час крайнего смятенья:
Голгофу вытерпел, но как Он перенёс
Блаженство воскресенья?

1987

* * *

Мы встретились – так было суждено,
Мы разошлись – так стало неизбежно,
И наших слёз тяжелое вино
Глотало небо жадно и неспешно.

У неба, согласись, куда острей
Потребность в соли, нежели в глюкозе.
Когда б не слёзы, не было б морей,
Наверное, когда б, когда б не слёзы...

Так думаю, так легче думать мне,
Что все мы плачем лишь во имя моря
Беспечного, с заначкою на дне
Жемчужин счастья и кораллов горя.

Недаром цвет коралла красноват,
Как та ладонь... Всё в жизни справедливо.
А жизнь – но кто же в этом виноват? –
Подобие прилива и отлива.

Как дышит море, из волны в волну
Медовую луну переливая.
И коль всплакну – от нежности всплакну,
Что ты живой и я ещё живая.

1987

* * *

Для грусти нету повода,
На лоне я бытую,
В овраг спускаюсь по воду,
По воду святую,

И поскорбеть мне некогда –
Веку век не ровня, –
Что здесь стояла некогда
Ладная часовня.

Стучит вода по донышку, –
Мол, давние делишки:
Разнёс народ по брёвнышку
Часовню на дровишки.

Вы дети спящей истины,
Никто её не будит,
Народ вокруг воинственный,
Таким он и пребудет:

Сам себя и высечет,
Сам себя обкрадет,
Вошь гребёнкой вычешет,
Бороду огладит.

1987

* * *

На территории игольчатой и лиственной,
На черноземной, на болотной, на степной
От русской нации до самой малочисленной
Нет не обиженной сегодня ни одной.

Причины ясные, а следствия туманные.
И мы не ведаем, что завтра натворим.
Все швы разъехались – и вскрыты раны рваные,
Каких не видывал и августейший Рим.

1989

* * *

Все слёзы высохли, и воды обмелели.
О чём мне ангелы сегодня ночью пели?

Душа, насытившись терпеньем и позором,
Перенасыщенным становится раствором.

Кристаллы выпали, – их свойства мне не ясны,
Средь них магический, увы, искать напрасно, –

Они итог таких судеб, такой разрухи,
Что опускаются глаза мои и руки.

Пусть не подобья мы, пусть мы Твои поделки,
Пусть велики Твои дела, а наши мелки,

Пошто кощунствую и к ангельскому хору
Боюсь прислушаться, как к собственному вздору.

1989