С.Липкину

I

Над городом стеклянные туманы.
Окраина, застройка пустыря.
Пейзаж мне сон напоминает рваный –
Кусок пруда, осколок фонаря,
Отчётливее – башенные краны.
Здесь окна в сетках, видимо, не зря.
А в процедурной дух стоит дурманный,
Смесь валерьяны и нашатыря.
Там движет время часовая стрелка,
Как будто бы слепого поводырь, –
И в книжке записной трясётся мелко
Густая телефонная цифирь, –
Ах, крёстная, ищу твой номер дачный.
Он, как в Москве, такой же семизначный.

II

Как битое стекло, мерцает лёд,
И жаль душе не то, что я отрину,
А то, чего душа не обретёт.
Себе я перегрызла пуповину
Молочною десной, – ничтожный плод
Той лагерницы, верившей в доктрину,
Что лишь её – зазря... Но кто-то в спину
Меня толкает, на меня орёт
За книжку записную санитарка,
Её глаза как два свечных огарка:
Лет через семь, как кончилась война,
Лечили здесь её от алкоголя,
И не ушла на волю – что ей воля?
Там ей велят, а здесь велит она.

III

Опять в свои ударив барабаны,
Судьба берёт за шиворот меня,
Суёт мне мыло – день сегодня банный,
Но ванна – это тоже западня.
Немеет рот, язык как деревянный,
Едва воды касается ступня,
Я ледяные вспоминаю ванны
В подвале, где молчала я три дня:
"Ты видела, сознайся, одноклассник
Соскрёб с портрета бритвою усы
В спортивном зале. Был ли соучастник?"
Но я молчала, тикали часы
За стенкой, и колечки перманента
Разламывались в ванне из цемента.

IV

Судьба меня за шиворот берёт,
Бросает в ночь сорок второго года.
Перевернёт мне душу этот год:
Стоит брезентом крытая подвода
У госпиталя, там, где чёрный ход,
Гружу я трупы за мензурку мёда,
За чёрный с красным джемом бутерброд.
Мне лёд мертвецкой руки ест, как сода.
Я – школьница, подросток, худоба,
Впервые вижу я мужское тело,
Но мёртвое. Опричница-судьба,
О как ты далеко вперёд глядела, –
Как эта смерть, что здесь во льду лежит,
Передо мною обнажится быт.

V

Весь быт мой, умещённый в чемоданы,
Он, право же, не стоит ни гроша:
Подарок мужа – коврик домотканый,
Шубейка, туфли цвета камыша,
Тетрадь, кофейник, перстень пятигранный
И два из моря взятых голыша –
И ни крупиночки небесной манны.
Не к ней ли продирается душа
Сквозь кожу барабана и сквозь платье,
Залитое непраздничным вином?!
Как хочется немного благодати,
Как хочется не помнить о былом!
И я средь ночи так беспечно плачу,
Как будто всё ещё переиначу.

VI

Из-под кровати под кровать бредёт
Квадратик солнца, сквозь тугую сетку
Струится предвесенний небосвод,
На всём сегодня оставляет метку,
Рябые соты на стену кладёт,
Пятнистый зайчик влез на табуретку,
И луч, увидев сонную соседку,
Перекрестил её раскрытый рот
И тут же подошёл ко мне вплотную,
По лбу погладил, как сестру родную,
И это милосердное родство
Меня как будто вынесло из склепа.
А я-то думала, что солнце слепо
И дарит свет, не видя ничего.

VII

Вокзалы... Общежитья... Балаганы...
И вот больница – любопытный дом.
Пугающий, хотя и постоянный
Вопрос: "Вы переносите с трудом
Несправедливость, ханжество, обманы?"
Я не спешу с ответом. Дело в том,
Что правдолюбье (им больны смутьяны) –
Шизофрении явственный симптом.
И я молчу, как там три дня молчала,
А врач глядит с улыбкой, без вражды.
Что ж, мне и от улыбки полегчало,
А он себе в стакан налил воды, –
Предвидел ли, учась психиатрии,
Что предстоят ему дела такие?

VIII

Где дни одеты задом наперёд,
Там балаган. Там в недрах призеркальных –
В толпу переодевшийся народ.
В личинах шелушащихся и сальных
Он водит повседневный хоровод, –
Как бы не помня черт первоначальных,
Он за лицо личину выдаёт.
В подземных переходах привокзальных
Как лёд мерцает застоялый свет.
У выхода вдруг пячусь в глубь напора
Движения, но по толпе сосед
Меня вытаскивает: вот умора!
Сейчас за столб фонарный ухвачусь –
Я площади переходить боюсь.

IX

И вновь я там же, где была когда-то,
И крёстная опять придёт сюда:
По-детски простодушно-плутовата,
Подчёркнуто седа, но молода,
На тумбочку поставит три граната
И морс: "Ты можешь жить у нас всегда,
Да вот с людьми ты ладишь трудновато,
С пелёнок и ранима и горда,
Но всё ещё, надеюсь, обомнётся,
Боюсь я отрицательных эмоций,
Не обижайся, детка, я пошла..."
Уйдёт, а я вздохну: в трамвае давка,
Но вспомню: ждёт её машина главка
И ужин в доме чешского посла.

X

В железной сетке небо и палата,
А здесь простор, а здесь такой простор,
Что кажется – земля и та крылата,
Вот-вот перенесёт через забор!
И поддевает снег моя лопата,
Как будто расчищаем мы не двор,
А нашу жизнь. Но корочку заката
Уже клюют вороны, и надзор
В тупом лице запойной санитарки
Нас в корпус загоняет: "Кончен бал!"
И отсверкал свободы призрак яркий –
Час трудотерапии отсверкал.
О призрак мой, о вымысел мой нищий,
Стал чище двор, да жизнь не стала чище.

XI

Стучат часы за голою стеной,
Как стрелка, жизнь моя бежит, вращаясь
По замкнутому кругу предо мной.
Смутьянов сторонилась я, покаюсь,
Была я и неверною женой,
Любовницей смурной, но возвращаюсь
Я постоянно памятью больной
В мертвецкую, где жизни ужасаюсь
Впервые, где и трупы не равны:
Лёд выдаётся сообразно званью!
Где до поры понятие вины
Открылось несозревшему сознанью.
А что такое первородный грех,
Я, кажется, узнала позже всех.

XII

И чудится: шагают пионеры,
Бьёт барабан. Куда идёт отряд?
А в балаган, где жизни костюмеры
Нас в маленьких доносчиков рядят.
Костры, как в первобытности пещеры,
Там, в пионерском лагере, горят.
И я была одной из дикарят,
Плясала вкруг костра, покуда серый,
Пещерный дым не выел мне глаза,
Но я не вдруг оттуда убежала,
И дымом замутнённая слеза
Ещё мне долго видеть свет мешала.
О детство, перестань, не барабань,
Дай мне вглядеться в утреннюю рань!

XIII

По тумбочке из крашеной фанеры
К стене поспешно движется паук,
Он озабочен, он исполнен веры,
Что паутина дело чистых рук,
Что муха есть разносчица холеры,
Её он втянет в свой девятый круг,
А после съест, хваля её размеры.
А вдруг ему и мыслить недосуг,
Работает и пищу добывает,
И это я, бездельница, сижу
И мыслю за него... Вовсю зевает
Соседка: "Ну и крик по этажу!
А вот паук – хорошая примета,
Бумажная, – не к выписке ли это?"

XIV

Я барабаню книжкой записной
По полочке стальной в холодной будке.
Как вышла из больничной проходной,
На воле я уже вторые сутки.
Где бытовать мне нынешней весной,
Куда звонить, кому под видом шутки
Признаться в бесприютности ночной?
Ну что мне стоит в здравом жить рассудке?
Попробую с людьми наладить связь!
И набираю номер я, смеясь,
Разъятый смехом рот – моя личина,
Мне совесть надоела, как нарыв!
Подходит к будке пожилой мужчина,
Газетою лицо полуприкрыв.

XV

Над городом стеклянные туманы,
Как битое стекло, мерцает лёд.
Опять, в свои ударив барабаны,
Судьба меня за шиворот берёт,
Весь быт мой, умещённый в чемоданы,
Из-под кровати под кровать бредёт –
Вокзалы, общежитья, балаганы,
Где дни одеты задом наперёд,
И вновь я там же, где была когда-то,
В железной сетке небо и палата,
Стучат часы за голою стеной,
И чудится: шагают пионеры, –
По тумбочке из крашеной фанеры
Я барабаню книжкой записной.

1974

ПОСТСКРИПТУМЫ
Послание Б.Я.Бухштабу

ПОСТСКРИПТУМ ПЕРВЫЙ

Первый постскриптум понять обстановку поможет.
Время слегка покачнулось – а век уже прожит,
Прожит мой смех, подозрительность стала привычкой,
Прожиты слёзы – опасность подходит вплотную.
За город я убежала и тихо тоскую:
Некто ключами двумя иль одною отмычкой
Дверь отпирает и входит в квартиру пустую.
Все эдисоновы разъединяет контакты,
Зеркало напополам разрезает алмазом,
Книги тасует... Всё это голые факты,
Не сновидения, сдвинутые по фазам,
Где я летаю так, словно плаваю брассом.
Низко летаю во снах, расстояние в локоть
Между землёй и плывуще-летящим телом,
Низко лечу, однако алмазный коготь
Не в состоянье разрезать, даже потрогать
Жизнь, и она остаётся единым целым.
Только возьму я себе эту мысль на заметку,
Как покачнётся пространство и сон мой включится
В явь так легко, как включается вилка в розетку,
И если что-нибудь и остаётся от птицы –
Это мой жест, подбородок вобравший в ключицы.
Надо бы в город вернуться! Бедные вещи
Битые, сбитые с толку ждут объясненья,
Что за неопределённое местоименье
Вновь наводило в дому беспорядок зловещий.
Бедные вещи! Спасают ли их сновиденья?
Надо б вернуться... Нет, лучше наймусь в сторожихи,
Буду стеречь двухэтажную зимнюю дачу
Члена литфонда: по-своему честный и тихий,
Мелкой подачкой решит и мою он задачу,
Как бы не видя, что я не смеюсь и не плачу.

ПОСТСКРИПТУМ ВТОРОЙ

Иным наполню ладом постскриптум #2,
В нём дышат не на ладан, а на ладонь слова.
Зима себя забыла, погодишка – гнильцо,
Льёт дождь, ладонь прикрыла то место, где лицо,
Для зрения меж пальцев оставила просвет:
В лесу для постояльцев безумных правил нет.
Из хвойных здесь без хвои стоят одни кресты,
Из птиц – птенцов зимою растят одни клесты,
Все беличьи излишки здесь подъедает клёст,
Обглоданные шишки бросает на погост.
Льёт дождь, и, прикрывая ладонью пустоту,
Иду, да вот кривая выводит не к мосту:
Уже встречались где-то! В дублёнку он одет,
В одном глазу – кассета, в другом – фотообъект.
В свой "жигулёнок" леший зовёт на полсловца:
"Вам выгодней и легче остаться без лица.
Над нашим предложеньем подумайте... У нас
С необщим выраженьем есть лица и без вас –
Таковский, и Сяковский, и все этсетера.
А, кстати, Никаковский к вам заезжал вчера?"

ПОСТСКРИПТУМ ТРЕТИЙ

Постскриптум третий – это быль, и к Вам большая просьба,
А в просьбах самый верный стиль – возвышенная проза:
Служил мой друг истопником в церквушке подмосковной,
Он был с каликами знаком и с утварью церковной.
Меж колоколом и котлом располагались будни,
Он распивал со звонарём поллитру пополудни
И неприкрашенную жизнь приподымал стихами,
Где лавры с тернием сошлись, котлы с колоколами.
И колосился жёлтый звон над чёрною котельной,
Поэт был в уголь погружён по самый крест нательный,
И весел был, и трижды прав, деля младые чувства
Меж русским гульбищем дубрав и сутками дежурства.
Не устаёт он восхвалять восточное славянство,
Но и его взялись стращать лишением гражданства,
И прячется по городам, молясь звезде окольной,
И окликает по ночам котельню с колокольней.
Его стихи издал сейчас заокеанский "Ардис",
И если посетит он Вас (дала и Ваш я адрес),
Вместо меня лицо сие хоть на ночь приютите,
Мой друг всегда навеселе и в курсе всех событий.

ПОСТСКРИПТУМ ЧЕТВЕРТЫЙ

Этот, четвёртый, постскриптум про то
Зеркало, где я  н и к т о  и  н и ч т о,
Зеркало, где отражения нет, –
Лишь от алмаза змеящийся след.
В зеркале, где я  н и к т о  и  н и ч т о,
Нет моей шапки и полупальто,
Нет фотографий, любимых вещиц,
Книг самодельных и чистых страниц, –
Всё, до чего ни дотронусь рукой,
Вдруг исчезает во мгле ледяной.
Зеркало, видевшее меня
Чуть ли не с самого первого дня –
С матерью и на плечах у отца, –
Мне не прощает потери лица.
То в сундуке, то в рогожном мешке,
В долго трясущемся товарняке
Следовало неуклонно за мной
Бабкино зеркало в рамке резной.
Всякое было меж нами в дому –
Била я и башмаком по нему
Ночью, в ту зиму, когда поняла,
Что я второму лицу не мила.
С рюмкой в руке и в рубахе ночной
Плакало зеркало вместе со мной,
Всё мне прощало, не помня обид,
Только потери лица не простит,
Да и себе не простит – не могло
Сопротивляться алмазу стекло:
Лучше б себя от уродства спасти,
Лучше б на самоубийство пойти,
Рухнуть всей тяжестью на пришлеца,
Всеми осколками – в мякоть лица.

ПОСТСКРИПТУМ ПЯТЫЙ

А для пятого постскриптума в кофемолке зёрна мелются,
И она со мной настырными рассуждениями делится:
Есть, мол, пенсия приличная и сторожка в дачной местности,
А местоименье личное пусть блуждает в неизвестности!
Мысль о маске обязательной кофемолкою навеяна,
И пустое место тщательно фотографией заклеено:
Юное местоимение, чистый лоб и щёки гладкие,
От айвового варения (иль от клея) губы сладкие,
Чёлка редкая, короткая, а глаза вразлёт косящие,
Выражение не кроткое и прощенья не просящее.
Что, однако, натворила я! – под затылком тучки душные,
И на сны медленнокрылые набегают волны южные:
Здравствуй, радость, море-морюшко – синий глаз, седая бровь!
Здравствуй, радость, горе-горюшко – несмышлёная любовь!
Утаён Семьёй и Школою грамматический распад,
Мы влетали полуголые в море, в блещущий закат.
Там мерцала сердоликами Афродиты колыбель,
И с сияющими ликами выплывали мы на мель,
Поцелуями, медузами обжигались на волне,
Но уже ночами с музами откровенничалось мне.
Это были лозы гибкие, и шепнула мне одна,
Что искать я буду гибели и паду я ниже дна,
И, когда всё перемелется, пересыплется за край,
Назову медовым месяцем лишь невинный этот май.

ПОСТСКРИПТУМ ШЕСТОЙ

Ускоренная современным ритмом,
Грамматика – как белка в колесе,
И магмою дохнёт на Вас постскриптум,
Где смешаны местоименья все:
Теснится под землёй – к бедру бедро, –
Спешит двумя потоками столица,
Задерживая на мгновенье лица
В оконном, чёрном зеркале метро.
Неси меня, кружи за мой пятак!
Что ведал Данте о подобном круге,
Где все впритык – раззявы и хапуги,
Алкаш и школьник, умник и дурак?
И грешники здесь вовсе не мертвы,
В отличие от дантовского ада
Они живут для блуда и жратвы,
И лгать им надобно, и красть им надо.
Мне кажется, я тоже не умру,
А так вот и останусь в этом круге,
И я невольно подымаю руки,
Заклееную щупаю дыру.
Я даже рада, что останусь здесь,
В час пик, в его толкучке и трясучке,
В среде, где от получки до получки
Крадут, чтобы концы с концами свесть.
Со всеми под неоновым венцом
Вращаться буду на поддоне тверди,
И мне казаться будут лица третьи
Одним моим потерянным лицом.

ПОСТСКРИПТУМ СЕДЬМОЙ

Разорвёт сейчас седьмой постскриптум
Землю, замурованную в битум.
Только с массой я слилась навек,
Растворилась в ней, как эскалатор,
Точно лаву огненную кратер,
Смесь людскую выбросил наверх.
От наклеенного фотоснимка
Горстка пепла мне забила рот.
На одну восьмую невидимка,
Выброшена я в аэропорт –
Прямо в зал, минуя автостраду
И дождя зажившуюся тьму,
Прямо в зал – к редеющему ряду,
К тающему ряду моему.
Сколько раз мы близких провожали,
Сколько лиц взлетело и ушло!
В шереметьевском стеклянном зале
Лихорадит цифрами табло.
Что герой наделал! Недотёпа,
Законопослушливый солдат,
Чтоб над ним смеялась вся Европа,
Взял да и подался в тамиздат!
И собрату, чей герой народен,
Не дали на родине житья,
(С властью разговор бескислороден,
Впрочем, виза лучше, чем статья).
А пока он заполняет бланки
На себя, на дочь и на жену,
И его лицо горит с изнанки,
Как бы прожигая пелену
Дерзкого спокойствия, но это
Видим только  м ы,  а не
о н и,
Те, чьи лица, как одна монета,
Хоть орлом, хоть решкой поверни.
Ну а мы? Ненужные скопленья,
Мы уже прощаемся, уже
Кожано-таможенное племя
Роется в семейном багаже:
За барьером шмон на всю катушку,
Не пропустят Даля нипочём,
Даже куклу – Олину подружку
Щупают рентгеновским лучом.
За барьером, вежливо беснуясь,
Изымают книжку записную:
Эти кодовые письмена,
Где сплотились наши имена,
Наши телефоны, адресочки.
Но обыскиваемый упрям,
Взял он верх в последней проволочке
И победно улыбнулся нам.
И опять в грамматике смятенье:
Как же не додумались умы,
Что делить толпу местоимений
Можно только на  о н и  и  м ы!
Как сильны  о н и  и как ничтожны,
Если нам от друга давних лет
Оставляют лишь барьер таможни
Да на небе реактивный след.
Пьём, вернувшись из аэропорта,
Пьём воспоминальное винцо.
Если мы – есть мы, какого чёрта
Мне моё отдельное лицо!

ПОСТСКРИПТУМ ВОСЬМОЙ

Хочу заранее, в постскриптуме восьмом,
Дать объяснение вопросу: отчего
Я к Вам повёрнута мучительным письмом,
А не к кому-нибудь из ряда моего.
И я отвечу Вам (хоть мне милей свобода,
Не доводящая вопроса до ответа):
Смешно, но в адресе письма такого рода
Повинно давности десятилетней лето.
О наши сборища, едва спадёт жара,
Под сенью колкою куоккальской сосны!
Какие белые стояли вечера! –
Черникой разве что слегка подчернены.
К заливу Финскому, где выпала мне милость
Быть Вами признанной, да что там – и хвалимой,
Я осмотрительно все годы не стремилась, –
Пусть вьётся в памяти дымок от славы мнимой!
Там, где меж соснами к заливу зыбкий спуск,
Песок рассыпчатый и лёгкий, как пыльца,
Июнь был пиршеством для слуха и для уст,
Редчайшим праздником для первого лица.
Он был единственным в моём существованье,
Одним единственным, когда почти что свято
В своё высокое поверила призванье,
За это, видимо, как за любовь, расплата...
А Вам не странно ли, мой друг, что сон и явь
Разъединяются легко, как провода,
Что в сновидениях, где я летаю вплавь,
Нет и на зеркале алмазного следа,
Что в сновидениях, где мыслю я порою,
Я вдруг додумалась, что Жизнь непобедима,
Что есть в единственном числе лицо второе,
Одно, Господнее, которое незримо,
И что Гармонией прикинулся абсурд,
И тот, наверное, с лицом, кто без лица.
Пришлю с оказией мой голос. И за труд
Всё это выслушать с начала до конца
Я Вас заранее благодарю...
                                                            И.Л.

ПОСТCКРИПТУМ ПОСЛЕДНИЙ

А между тем зимний дождь обернулся летним.
Я задержалась с письмом, но не верьте сплетням, –
Здесь я, где вольно живётся одним пернатым,
З д е с ь,  а не  т а м,  и этот постскриптум последним
Я назвала, чтобы с кругом не путать девятым.
Сама себе Гармония надоела,
Как только может себе надоесть старуха.
Полгода сидит в рубахе когда-то белой,
И перед ней бордовая бормотуха.
Как жадно делает меленькие глоточки,
Бутылка булькает перебродившим звуком.
Неужто так и пропьётся до самой точки
И ничего не оставит в наследство внукам?
А ведь когда-то в Санкт-Петербурге в белые ночи
Шпорой серебряной век перед нею звякал.
Что же с Гармонией делаться стало нонче?
Блок бы её увидел – навзрыд заплакал.
В шестиугольной её комнатёнке хаос,
Съехали с петель в общую кухню двери,
А ведь когда-то не только поэт, но и страус
Ей отдавали на шляпки нежные перья.
И Афродитой была, и Прекрасной Дамой,
Сафо, чей стих, как волна эгейская, выгнут...
Я Вас утешу: выхода нет из драмы,
А из трагедий всегда открывался выход.
Хоть на глоток отвернулась бы от бутыли, –
Розы лежат у размытого небом порога.
Неужто, думает, – все про неё забыли,
Неужто, думает, – полная безнадёга?
Простые изделья её не имеют сбыта,
На рынке на хитрые штучки взвинтились цены,
Сидит в рубахе ночной с отёчным лицом Афродита,
Но верьте: она возродится даже из винной пены
И именно здесь, в этом воздухе глухо закрытом,
С сокрытым броженьем, с мистерией алкоголичной.
Прошу Вас ответить лишь на последний постскриптум,
А предыдущие – давности полугодичной.

1982

СТУПЕНИ
Находка отдыхающего

ВСТУПЛЕНИЕ

Я вздрогнула: ну кто б так рано мог
Прийти, не упредив по телефону?
Пока ключом я мучила замок,
Мой гость у лифта скинул башмаки:
– В Москве проездом я, прошу пардону! –
И, не представившись, мне протянул листки
И торопливый свой закончил монолог:
– Увы, находку куда надо сдал,
Поймете вы, – перестраховки ради.
Но перед тем, как сдать, переписал. –
– Хотите кофе? – Но пустой порог,
И лишь в руках – страницы из тетради:

А

А может быть, все это неспроста, –
И алфавит под переплетом красным,
Идущий лесенкой, и майские места,
Где Слово, разветвившееся в речь,
Тобою правит с попеченьем властным,
Чтоб избегала ты опасных встреч
На этом спуске некрутом от А
До яростно мятущегося Я
Наперекор как Жизни, так и Смерти.
Ступай, здесь за тобою нет хвоста,
Ступай с мечтой о манне бытия
И никогда не думай о десерте.

Б

Бывает и в невзгодах перерыв, –
Ведь есть же перерыв на предприятьях!
Как зонтик, облако цветущее раскрыв,
Стоит такой черёмуховый час
Над Рузою, что я в его объятьях,
О мертвые мои, уже о вас
Бесслёзно думаю! – Меж нами лишь разрыв
Пространственный. Вы знаете о нем,
О мертвые, точнее, чем живые, –
И радуетесь радостям живых
И плачете, когда мы слёзы льем.
Об этом догадалась я впервые.

В

Впервые не обидно мне весной,
Что не пожну того, что я посею
Хотя бы в этой книжке записной,
Где завтра заночует соловей.
Но соловьем не удивишь Расею,
Как опыт учит. И к тому же ей,
Забвенье видящей в бурде спиртной,
Не нужен от забвенья передых, –
Ей память не годится и в закуски!
О как дрожит стакан в руках худых! –
На что ей знать: на мост ли разводной,
На мост ли Бруклинский поэт выходит русский?

Г

Гнездо своё он вьёт не на ветвях,
А на земле. О, как неосторожно,
По-соловьиному он презирает страх!
Целенаправленной, да и шальной пятой
Его гнездо шутя прикончить можно.
Ну, а пока над мелко-завитой
Черёмухой звучит в полупотьмах
Ступенчато-ликующая трель.
Молю тебя, приятель, до рассвета
Не умолкай! В траве – твоя скудель,
А для души на вьющихся верхах –
И детство Моцарта и вечер Фета.

Д

Давно меня не посещал восторг,
Да и была ли пища для восторга?
Сулила осень северо-восток
Или несчастный случай на шоссе
С туфтовым актом для родни и морга.
Всё чепуха! Черёмуха в красе
Неслыханной, и каждый завиток
В бездумной отражается реке.
Здесь и прабабушка моя гляделась в Рузу,
С крестьянской силой в узенькой руке,
Стирая, юбки била о валек
И приглянулась пленному французу.

Е

Едва ли все тут правда, но не мне
Развенчивать семейное преданье,
Так нравившееся моей родне,
Которая исчезла без следа,
Без права переписки и свиданья
В уже обрыдлые читателю года.
Лишь чудом спасся бедный мой отец,
Чтоб вскоре пасть на праведной войне
С дырою под медалью "За отвагу".
Хоть я в генеалогии не спец,
А все же был француз, и на стене
Храню наполеоновскую флягу.

Ж

Жива лишь эта фляга, но не для
Мемуаристики мне подарили книжку,
А чтоб вселить в нее от А до Я
Знакомых телефоны, адреса,
Но я в нее вселяю передышку
От быта, где редеют голоса
Приятелей, и где моя петля
На людных улицах вдруг обретает хвост,
Петле – досада, и хвосту – досада,
Поскольку путь мой так открыт и прост,
Как эти обнищалые поля,
Которым ничего скрывать не надо.

З

За ужином замолк пансионат
Леспрома. Видно, этому народу,
Что сам, как лес, коряв и сучковат,
Чье ремесло – на сбыт и про запас
Валить и обрабатывать природу,
Не по нутру о трезвости Указ.
Не с тем ли дядей, глядя на закат,
Во глубине архангельских лесов
Делил бутылку, отбывая ссылку,
Поэт, который с детства виноват
В божественной перестановке слов,
В уменье Время облекать в ухмылку?

И

И мне с программой "Время" повезло,
Мне занял ветеран войны местечко,
Но так его с Указу развезло
В ближайшем к телевизору ряду,
Что я на луг сбежала, где овечка,
Чей жребий жертвенный похож на ремесло,
Ещё терзала нежную среду,
Хоть было ей давно пора в закут, –
Царица Флора с жертвенной не взыщет!
О небо, ну и пусть меня запрут
Или швырнут Харону под весло,
Коль под тобой и жертва жертву ищет!

К

Какая роскошь позволять себе
С истерикою обращаться к небу,
Которое в берёзовой гурьбе
Да и в людской толпе тебя хранит.
Какая чушь! Да и на чью потребу
Твой бесноватый глаз сейчас раскрыт?
Не ведовской ли служишь ворожбе,
Коль видишь и в овечке признак зла
И некую для общества опасность?
Очнись, раба святого ремесла!
С утра ступай на ту опушку, где в борьбе
С самой собой ты обретала ясность.

Л

Легко понять, что даже без цветов
И бабочек, опушка та прелестна,
Где прошлым летом, ужас поборов
Перед повесткой с вызовом туда,
Откуда выйдешь, нет ли – неизвестно,
Я занялась уроками труда
Словесного. Старик из стариков,
Сонет и тот осуществляет связь
С текущим днем надёжнее, чем пресса
И телетайп. И над собой смеясь,
Иду из корпуса, где двести номеров,
На изумрудную опушку леса.

М

Меж тем пансионат наш изумлен:
На крыше, где из жести слово "ОТДЫХ",
Искусством дятел крайне вдохновлен,
И в букве "О", двойник которой ноль,
Он упражняется в трескучих одах.
Но здесь язвят: "Бичует алкоголь!"
Так иль иначе, третьи сутки он
Без перерыва для иных утех
И червячка ни разу не отведав,
Жесть, словно дерево, долбит на крыше тех,
Кто валит лес и варит самогон
И дятлов знает лучше, чем поэтов.

Н

Но выяснилось: он сошёл с ума
В предчувствии зимы, трудяга-дятел!
Да и под этой крышей кутерьма-
Бутылки, женский визг, игра в лото.
И месяц май в канун июня спятил, –
Кто поумней, тот захватил пальто.
Нет вражины коварней и лютей,
Чем на весну напавшая зима, –
В ней скука варвара и жуткий смех тиранства, –
Свалила дерево, под снег взяла корма,
А все из-за вмешательства людей
В неотведённое для них пространство.

О

О мстительности космоса вчера
По прихоти пера я сочинила, –
Да снег в окне увидела с утра!
Лежит черёмуха в венке своих ветвей!
О, будьте прокляты мои чернила!
...Всё ж приведу я на ступени сей,
Чтоб впредь не опасаться мне пера,
Ту мысль, что Пушкин высказал в письме,
Кому не вспомню, – мол, поэт – угадчик,
А не пророк. Коль так – конец зиме!
А нам с соседкой завтракать пора,
Она – из тихих и до времени увядших.

П

Порядок уважает и режим
Рабочая по деревораскройке.
Вот и сейчас, до завтрака, спешим
Прибраться в номере, да вдруг как застучит
Тишайшая моя по спинке койки:
"У нас вся мебель на бабье стоит!
Уж не детей, а секции родим!
И здесь – всё древесина, как в цехах!
И нас кроят! Мы тоже древесина!.."
Я руки в фиолетовых узлах
Ловлю и льну к плечам её большим, –
И у меня поплакать есть причина.

Р

Растить бы мне и пестовать внучат,
Рассказывать им бабушкины сказки,
Которые в крови моей горчат,
Да так печально кончились они,
Что грех придумывать веселые развязки.
Не с ними ль я связую наши дни:
Огни болота, жертвенника чад,
Дым пепелища и надежды свет
Из красных глаз страны моей невинной?
Пусть мне – закат, а внукам – пусть рассвет,
Тот самый, что безгрешно был зачат
И с Воскресеньем связан пуповиной.

С

Словесность наша разветвлялась всласть
На шведском забулыженном болоте,
Где негде было яблоку упасть
Меж косточек российских крепостных,
Мечтавших не о граде, не о флоте,
А об избе и всходах посевных.
Но только б мне в историю не впасть, –
Невежда я. Однако от нее
Мне все-таки достался ямб и всадник,
Чьих медных глаз не выест воронье.
Теперь и змей не тот, и конь, и власть,
И втоптан в грязь парашин палисадник.

Т

Тревожно тлеет за окном закат,
Заречный жар его не слишком пылок,
Его холмы и поймы зеленят, –
Под ним почти поленовский пейзаж
Подпорчен черным грифелем глушилок,
Но на коротких волнах наш этаж
И не качался, – в баре нарасхват
Забвенье, а веселие Руси
Сберег начальству сауны предбанник,
А я задумалась, нащупав Би-би-си,
Над русской славой, а вернее, над
Твоей формулировкою, изгнанник.

У

Уж так ли жалок странник мне? Я слух
Расширю, да и раковины слуха
От адской накипи очищу У старух,
Прямолинейностью подобных мне,
При мелкой мысли есть величье духа.
Пускай глушилки – на любой волне!
Изгнанника вполне земная речь
Ветвистым облаком плывет издалека
В эфирные владения державы,
Чтоб воздух напоить и чтобы втечь
В таинственную реку языка –
В единственный источник русской славы.

Ф

Фактически я здесь девятый день
Живу, никчемным занимаясь делом:
Дышу душой, а надо бы, да лень,
На берегу, который нынче сух,
Надев купальник, подышать и телом.
...Вчера был дождь. И напрягая слух,
Сквозь надоедливую дребедень
Эклогу слушала и невзначай
Нарушила я строфику ступени,
А в ней, хоть малый камешек задень...
Суровый Липкин, друг мой, не серчай,
Когда увидишь это преступленье!

Х

Хорошая моя, ты всё лежишь,
Листвой и цветом собственным увита,
И трупным запахом ты не смердишь,
Да и кора твоя, черёмуха, тепла,
Ты, может, спать легла, а не убита?
А может быть, древесные тела
Не расстаются с душами, и лишь
Поэтому загробной жизни нет
У дерева? Что ждет меня в том мире,
Коль так я обожаю этот свет,
Где соловей поёт, где даже тишь,
И даже я притрагиваюсь к лире?

Ц

Целую письма и сжигаю их
На всякий случай, чтобы не достались
Они глазам гонителей моих.
Сжигаю письма от того, кто мне
Дороже жизни, хоть и не венчались,
Целую и сжигаю их в огне
Костра дрожащего среди кустов лесных,
Сжигаю, – ведь и ангел мой гоним!
И письма, в свитки черные свиваясь,
На пепел распадаются и дым.
О письма, из предчувствий ли дурных
Сжигаю вас? Чего я опасаюсь?

Ч

Число тридцатое, по-чёрному народ
Сегодня пьёт, – кто в номерах, кто в баре.
В последний раз спиртное продаёт
Буфетчица. Сосед по этажу
Уже портвейн вливает в рот гитаре.
И я в его компании сижу
(Ужель и в этой я семье – урод)
Я тоже пью, хоть двадцать лет – ни-ни...
Зациклилась на злободневной теме...
А за окном – лиловые огни, –
Простор широкий осветив, цветёт –
Сирень цветёт, как не цвела в Эдеме.

Ш

Широк простор имперский и надзор
Над ним жесток. Лишь стадо бед надзора,
Вперяя в мир непостижимый взор,
Мычит и запивает луг рекой
Вблизи черно-белеющего бора, –
И колер стада в точности такой,
С той разницей, что на боках узор
Куда крупней, чем на стволах берёз.
Вас мучают ли думы об убое?
Но повисает каждый мой вопрос
Ущербным месяцем с недавних пор
И в зеркало глядится голубое.

Щ

Щербатый месяц с тучкой под губой
Ответа ждет из глубины предмета,
Не зная, что вопрос почти любой,
Который в вечном воздухе повис,
Сильнее и трагичнее ответа.
Вот, например, что сделал бы Нарцисс,
Нарцисс, возлюбленный самим собой,
Когда, глядясь в зеркальное русло,
Вдруг обнаружил бы свое уродство?
Молчи, моё Святое ремесло,
Скрывай, что видишь меж твоей рабой
И обезумевшим Нарциссом сходство!

Э

Этаж уже пустует. Наш заезд
В автобусах. А я в дежурку шмотки
Снесла. Куда спешить из этих мест,
Где и лягушечья капелла хороша?
Нет, к опрокинутой спущусь я лодке:
Дежурит нынче добрая душа, –
Любовь Ивановна мне плеши не проест
За то, что я с отбытьем задержусь,
К тому же ей и ключ от номерочка
Сдала моя соседка. Я прощусь,
Не торопясь со всем, что есть окрест,
Прощусь, словно с душою оболочка.

Ю

Юродивая ты, да и ханжа, –
У неудачниц это совместимо, –
Кусочек слова с красного ножа
Истории жуешь, как та овца
Траву... И жалуясь, что властью ты гонима,
Живешь, опалой втайне дорожа!
Но что это? Два дюжих молодца
Идут сюда, изображая пьянь,
Но узнаешь опричников походку, –
Нет между вымыслом и правдой рубежа!
Безлюден берег! Дело твое дрянь!
Хоть явь, хоть бред, а книжку сунь под лодку.

Я

"Я стал рыбалить около восьми,
Придвинул лодку, да нашел находку,
Мне б нуль внимания, а я возьми
Да и раскрой, – и ну пошел читать.
Всё складно. Но понятно лишь про водку, –
Закладывала крепенько, видать.
Была б тверезой – не было б возни.
Оставила бы адрес, телефон
Заместо соловьев, хвостов да петель.
Учтите, весь заезд – двенадцать дён!
Так что исчезну я, как и возник,
Я отдыхающий, а не свидетель".

ВСТУПЛЕНИЕ

Я вышла в сон и поняла, что он –
Не что иное, как изнанка яви.
Три времени отображает сон
В зерцалах троестворчатых своих, –
Сей триптих Вечности в космической оправе
Не удаляет мертвых от живых,
И за ненадобностью сокращен
Харон – к чему такая единица
В раздутых штатах похорон-бюро? –
Особенно в системе, где урон –
Есть прибыль для идеи, но перо
Ущербного прибытка сторонится.

Я

Я вздрогнула, увы, не от звонка:
С рекой прощалась, изо рта которой
Торчали врозь два красных языка:
Один язык для совести, другой –
Был явно предназначен для конторы, –
То как сургуч твердел он над рекой,
То извивался гибче червяка,
А первый – в язвах всех людских судьбин –
Подобен был кровоточащей ране.
Как только заговаривал один,
Другой, не медля, русская река
Вбирала всеми мышцами гортани.

Ю

Юродивая обманула всех:
На берег вышла противоположный
И по ступеням устремилась вверх,
Забыв о лодке, тащит на спине
Речные травы как рюкзак дорожный,
Изодранный корягою на дне.
Ещё наяды булькающий смех
Течёт пузырчато из пропасти ушной,
Напоминая слюни причитанья,
А водорослей лохмы за спиной
Смыкаются, чтоб не было прорех,
И обретают крыльев очертанья.

Э

Этаж на этаже вдоль берегов,
Деревьев ярусы и туч лиловых ярус,
Над ними звезды – тезки тех богов,
Что населяют и сейчас Олимп.
Прощай, земля, пансионат, "икарус",
Алеющий в аллее летних лип!
За то, что тысяч пять тому веков
Была голубкой, мне соткал Морфей
Из водорослей крылышки, а кстати,
Я правнучка того из сизарей,
Кто в клюве благовест оливковых листков
Ковчегу притащил на Арарате.

Щ

Щербатый месяц превращён в ответ:
Быть и не быть в одно и то же время!
Где нет вопроса – там и горя нет,
И нет горба, – лишь тучка под стопой
У месяца (кому свой горб не бремя?)
О восклицательный, мне весело с тобой!
И от ресниц я слёзы поздних лет
Отодрала, – летят и в первый раз
Звенят соленые ледышки звёздным массам:
"Мы есть и в то же время нету нас!"
Сей парадокс пока ещё скелет,
Но обрастёт он виноградным мясом.

Ш

Широк простор небес, но снова в глубь
Зеркал гляжу... Приходит муза Клио
С эпическою складкой возле губ
И вместо свитка зеркало не зря
С собой взяла, – вот, усмехаясь криво,
В него глядится, как бы говоря,
Что тот наивен, ежели не глуп,
Кто подбивает всем событиям итог,
А душу и не числит за событье.
Меж тем душа – Истории исток...
О Клио, и невежду приголубь, –
Не летопись я клянчу, а наитье!

Ч

Число осеннее. С ладони Дионис,
Сочтя меня за шарик винограда,
В давильню сдунул, дескать – раздавись
И стань прозрачной капелькой вина!
Уже не ободрит меня наяда,
Давильни дно страшней речного дна.
Но светит – восклицательный: крепись!
Карабкайся по глиняной стене!
Ведь есть в тебе сопротивленье давке!
Ведь не осталась разбухать на дне,
Ведь выбралась и устремилась ввысь!
Ты, ягодка, не из фантазий Кафки!

Ц

Целую землю и Алкесты след:
Царица, неужель тебе не ясно,
Что любит не тебя твой муж Адмет,
А лишь твою великую любовь, –
Чтоб жизнь его продлить, ты умереть согласна,
На что не согласилась и свекровь!
Краса Фессалии смеётся мне в ответ:
Я не случайным гостем спасена,
Мне Бог его послал любви во имя!
Волос Алкесты медная волна
И глаз зеленых виноградный свет
Темнеют и становятся моими.

Х

Хорошая моя, да ты жива!
Христовой стала ты, черёмуха, невестой.
"Мы есть и нет нас" – это не слова!
Звезда падучая сожгла мои крыла,
В ту бросила ладонь, чтоб не Алкестой,
Не птицей – виноградиной была.
И мне бы в скит уйти на Покрова!
Меня, что кошку, бросил в эти дни
Мой ангел, мой гордец, в чьем сердце смута,
Чьи письма я сожгла... Но вот они!
Целы все до единого, но – два
Никак не распечатать почему-то!

Ф

Фактически, я – кошка на холсте
Во "Благовещенье" Лоренцо Лотто,
Архангел здесь с цветущей вестью о Христе,
Хозяйка ж молится ладонями вперед,
Как бы от глаз отталкивая что-то,
И вестнику навстречу не встает
С колен. Ужель распятым на кресте
Внезапно видит будущая Мать
Родное чадо, Господа-младенца!
...И кошку ты пригрел, – то благодать
Сошла к тебе в житейской суете,
Доселе мне не снившийся Лоренцо!

У

Уж так ли жалок странник? Одиссей
Ещё вернётся! Нет, то современный
Овидий рвётся к родине своей:
Взаимозаменяемы вполне
Герои и моря (лишь неизменны
Ковчег и кормчий). И в нью-йоркском сне,
Космических достигнув скоростей,
Пласты эпох меняются легко
Местами и меняют атмосферу, –
И до Итаки столь же далеко
И столь же близко, как до якорных цепей
Васильевского острова, к примеру.

Т

Тревожно блещут искорки надежд
На возрожденье сеющего смерда, –
Мир в пестряди прабабкиных одежд!
Да это ж снег на мартовских полях
Так радужно засеян спектром света!
Свет-Сеятель, в окрестных деревнях
Лишь ты мне встретился! Поверх оконных вежд
Везде – крест-накрест доски... И зерном
Засеять почву здешнюю сумеешь!
Свет-Сеятель! Ты милосердным днем
Ниспослан мне. Надежда, видно, вещь
Неугасимая. И Слово ты посеешь!

С

Словесность наша продолжает цвесть!
Друг друга опыляя, но и розно
Живут на Диве-Древе верба-весть,
Полынь-былина, кактус-авангард,
Романтик-мак, классическая роза,
Слегка охрипший колокольчик-бард,
Подсолнух, чья одическая лесть
Невинна, Иван-чай-обериут
И я – сентиментальная мимоза,
И счастья цвесть у нас не отберут
Ни власть, ни змей, ни саранча, которой несть
Числа, – её растит официоза.

Р

Растить бы смену... Но как на беду
Влачу лохмотья пестрых сновидений
Вверх по ступеням: в нищенском саду
Я – вроде дачницы. Гляжу – и здесь висит
Первопричина всех грехопадений –
Антоновка. Мне Змий нанёс визит
И искушает: если я войду
С моим скитальцем в тот престижный сад,
Откуда мы ушли во имя Слова,
То кончится здесь мой абсурдный ад, –
Хвосты и петли... И мечусь в бреду,
Страшась и радуясь, что согрешу я снова.

П

Порядок есть во сне да и режим
Нагрева ада. Вижу сон соседки:
Из костромской деревни в стольный Рим,
Хоть и изъят из жизни Юрьев День,
Спешила после сельской семилетки
За паспортом – мечтой всех деревень,
Чей серп от молота не отторжим
На гербе. И беглянку ждал успех:
Ей выхлопотал документ с пропиской
И дал в общаге койку вредный цех,
Где нас кроят, а мебель мы кроим,
И просыпаемся, чтоб съесть пюре с сосиской!

О

О мстительности космоса доклад
С телеэкрана излучал Юпитер,
Слова пылали и мерцали – в лад
Меркурий, Орион, Сатурн и Марс.
Стерильным облаком докладчик губы вытер,
Уверенный в поддержке звёздных масс,
А массы, как в давильне виноград,
Толкутся в длинной гуще череды
За водкой – как-никак, а год-то Новый!
И слёзы свет Рождественской Звезды
Льет на бурлящий в очереди Град
Да и на снежные пелёночки Христовы.

Н

Но нет, не дятел – я сошла с ума-
По крыше, как по барабанной коже
Двумя сосульками стучу: возьми, тюрьма,
Меня и в лагерь брось заместо той,
Что праведней меня да и моложе
И мнится мне каштановой свечой!
Меня пусть гасит потьменская тьма!..
Обреет наголо, как обстругает брус!
Пусть вместо той согнусь от боли в почке,
Крамольной лирой отгоняя гнус!
Меня возьми, – ведь я прошусь сама
Заместо той, что мне годится в дочки.

М

Меж тем я в здравом разуме, не то б
Меня бы обессонил сон вчерашний,
А я, дремотный чувствуя озноб,
Отнюдь не в бой впадаю, а в покой,
В свой мелкохлопотный, в свой быт домашний:
Левша с рожденья, левою рукой
В бордовый борщ крошу сухой укроп
И "Вихрь" включаю, чтобы пылесос
Сплотил живую пыль и неживую,
Да цвет каштана и сквозь пыль пророс!
Кричу то ли в подушку, то ль в сугроб:
Я существую и не существую!

Л

Легко сказать: я есть и нет меня –
Так совесть убаюкаешь в два счета!
То посредине заметеленного дня
Язык восстал, как пламень изо льда,
И прав язык. Но мне мешает что-то
Сгореть (хотя и время) со стыда.
Ах, да! Ведь я сегодня – головня,
Старуха в черном с пепельной тесьмой.
Но смладу злой или безмозглой дылдой
Я не была, не ослепляясь тьмой,
Не мстилась дланью мне горийская клешня,
Но не была и я святой Касильдой!

К

Какая ночь! Как жалостлива дочь
Свирепого правителя в Толедо!
Чтоб христианам хоть едой помочь,
По лесенке спешит в тюремный мрак,
Шуршаньем юбки, звяканьем браслета
Гяурам подаёт условный знак
И в эту ночь. Однако в эту ночь
Её застиг отец, а он свиреп!
Касильда застывает на приступке,
Пытаясь молча ужас превозмочь, –
Но в розы чайные преобразился хлеб
В парчовом подоле испанской юбки.

Й

И краткое, и воющее Ы,
И твердый знак, и, к сожаленью, мягкий
Искать не станем в этой книжке мы, –
Они забились в щели меж зеркал
Трехстворчатых и превратились в маки
Той дремы, в коей верно упрекал
Меня язык, восставший из зимы.
И впрямь себе я мнилась головней
В дурманно-романтической дремоте.
Везёт таким, кто болью головной
Отделавшись от призрака тюрьмы,
Орет: "Я есмь и несть меня в природе!"

И

И мне везёт: юродивой ханже
Семь лет справляют! Мы проводим лето
В безлюдной, турками порушенной Шуше,
Где что ни дом – то каменный скелет,
Я куклу нянчу в пустоте скелета,
А папа прячет жизнь и партбилет.
Белеет брынза на пятнистом лаваше,
Овечка жарится на примусном огне,
И мама арии поёт из опер,
Мелькает бабочкой цирюльник Бомарше...
Молчат меж балок звезды... О резне
Лишь виноград вопит меж серых ребер.

З

За окнами ты пела, я спала
В своем оцепененье безголосом,
Пока ты пела, пряжу я пряла,
О подзеркальный опершись костыль,
Из пыли, плотно сбитой пылесосом, –
Вселенская и комнатная пыль,
Как с той овечки шерсть, была тепла.
О чем ты пела, глупая капель?
Я на поступки больше не пригодна,
Но волю дам я пыли, – пусть хоть в щель
Оконную летит, хоть в зеркала,
И пусть живёт, и пусть поёт, что пыль свободна!

Ж

Жива и пыль, и память, и во сне
Она пророчица, она – Кассандра.
И я осталась с ней наедине
И соль целую безутешных глаз:
Все верили тебе, моя касатка,
И только притворялись, как сейчас
Мы притворяемся по слабине,
Что мы тебе не верим. Рабский дух
Боится правды, – такова житуха.
Кассандра-память рассуждает вслух:
Погибнете не в ядерной войне,
Погибель ждет вас на развилке духа.

Е

Едва ли правда, что в бурде спиртной
Расея ищет способа забыться,
Лукавит на развилке роковой:
Ей память – к выпивке соленый огурец, –
Пусть и стакан и огурец двоится,
И ребра гнёзд, и месяца творец, –
Тогда понятно, что язык родной,
Как все вокруг, двоится от вина!
О Господи, – молюсь я в сновиденье, –
На нас самораспятия вина!
Наш крест остроконечный и стальной!
Но смилуйся и дай нам Воскресенье!

Д

Давно не снился мне такой апрель,
Где я не муха в первой паутине,
А та блаженная виолончель,
Которая исполнила вчера
Концерт-Молитву – ля мажор Тартини,
В редчайшие молюсь я вечера,
Но давеча (благодаря свече ль,
Что позабыл задуть транжира-сон?)
Молилась я. Не отошли ещё от боли
И струны, и смычок мой напряжен,
А в скудном сердце – и ступенчатая трель
Соловушки, и предпасхальный звон,
И даже пыль, поющая о воле!

Г

Гнездо моё. В него тащу слова
Из разных гнёзд. Словес кровосмешенье
Не страшно нам как рифма, что слаба:
Высокий слог и сленг полублатной
Сливаясь, не сулят нам вырожденья.
Но те два языка из глубины речной –
И есть развилка Духа! И со лба
Течёт предсмертный пот, предсмертный страх:
Народ наш погибает, говорящий
На двух различных русских языках!
А на гнездо – то ли фонарь, то ли сова
Нацеливает свой янтарь горящий.

В

Впервые с Янусом пьём кофе. Это – гость
Тот самый, что у лифта обувь скинул,
Бог входа-выхода конторе бросил кость,
А мне с той кости копию принёс, –
Он там и тут возник и мигом сгинул.
Брюнет он – справа, слева – альбинос:
"Быть и не быть решили? Это ж гвоздь
Всей жизненной программы! Я – не Бог,
Мы все двулики, да и двуязыки.
Я есть народ! И я без правды изнемог,
Есть и во мне и молодость, и злость,
Да хлеба хочется и на десерт клубники!"

Б

Бывает и на грёзу перерыв,
Как на обед. Сбылось: и мчатся кони,
Смог выхлопной копытами изрыв
Над транспортной и пешею толпой,
И лебедь, воскресая, на фронтоне
Коленку левую бьет правою стопой,
И пляшет солнце в темной бронзе грив,
Летит квадрига в клеверный район,
На луг, где Руза, а быть может, Лета,
Куда я канула, откуда вышла в сон, –
Сдать рукопись, а не возьмут – архив
Всё ж завести, хоть и позорно это!

А

А может быть, я всё же умерла,
И позабыли в похоронной спешке
Завесить роковые зеркала
Трёхстворчатые (попросту – трельяж).
Не только Жизнь горазда на насмешки,
И наша Смерть горазда на кураж:
Всю душу раздевая догола,
То окрыляет, то вселяет в холст...
Текущую, грядущую, былую
Явь вывернула, где петля и хвост
Друг друга стоят... Здесь я иль ушла,
Прости нас, Господи, и славься! Аллилуйя!

Май-июнь 1984

В ГОСПИТАЛЕ ЛИЦЕВОГО РАНЕНИЯ

Памяти моего отца, погибшего на войне

Девушка пела в церковном хоре...

Блок

1

В свете войны, маскировочно-жёстком
Тот, кто подыгрывал ей на трёхрядке
И привыкал к наглазным полоскам,
Тот, кого девочка без оглядки

К морю, покрытому масляным лоском,
С чёрного хода выводит, чтоб сладкий
Вечер глотнул, – вдруг прижал её к доскам
Около морга, и, как в лихорадке,

Ищет он тесной матроски вырез,
Но повезло ей – с топориком вылез
Спавший в гробу санитар-алкоголик:

"Олух безглазый, она ж малолетка!"
...В детстве бывало мне горько, но редко.
Мне и мой нынешний жребий не горек.

2

Гордость и робость – родные сёстры.

Цветаева

Мне и мой нынешний жребий не горек,
Всё относительно в полном ажуре,
Божьи коровки обжили мой столик
При низкоградусной температуре,

И хоть мороз на Московщине стоек,
Муха местечко нашла в абажуре,
А почему я не в литературе –
В этом пускай разберётся историк.

Мне ж недосуг. Вопрошаю эпиграф:
"Гордость и робость – родные сёстры,
Как, без игры, – оказалась я в играх,

В братстве, как выяснилось, бутафорском?"
Поздно кусать локоточек свой острый,
Память, оставшаяся подростком!

3

Память осталась вечным подростком, –
Гордой, рассеянной, робкой осталась,
С голосом, треснувшим в зданье громоздком,
Мне сорок лет моя память казалась

Слепком былого, иль отголоском,
Или резонно вполне представлялась
Будущей жизни беглым наброском, –
Память живым существом оказалась.

Верит, что в жизни – на каждом этапе
В формах и красках содеяны чары.
Что ж она вышла в соломенной шляпе

В стужу Москвы и, взбежав на бугорик
Снежный, глядит сквозь встречные фары:
Я ли вхожу в олеандровый дворик?

4

Я ли вхожу в госпитальный дворик,
Чтоб полялякать с чудным санитаром?
Он же и слесарь, и плотник, и дворник.
Стружку отмёл и дохнул перегаром:

"Душу имел я, а нынче – топорик,
Образ имел я – истратил по нарам.
Был и кулак, и штрафник твой Егорик,
Смыл я пятно с себя не скипидаром, –

Так и живу с осколком в утробе.
Доченька! Сколько мы дров нарубили!
Пули свои на себя ж изводили

Много годов: вот и драп целым войском,
Вот и спиртуюсь, ночуя во гробе,
В городе нефти, в тылу приморском".

5

В городе нефти, в тылу приморском
Госпиталь близко и к церкви, и к дому.
Девичья Башня над перекрёстком
Многоязычным укутана в дрёму.

Я же из церкви, заплаканной воском,
К морю иду, от мазута цветному,
И застываю перед киоском:
Всё же куплю газировку слепому!

Значится в списках разве у Бога
Эта бутылка с пузырчатой влагой.
К морю спиною в район недостроек

Мчусь, оскорблённая тем бедолагой,
Да, я лечу в оперенье убогом –
В тесной матроске, в туфлях без набоек.

6

В тесной матроске, в туфлях без набоек
Всё же я встречу нашу победу, –
Даром ли из обнищалых помоек
Солнце встаёт и голодному бреду

Дарит кулёк золотящихся слоек!
Всё ещё ждёт меня, непоседу, –
И общежитье, и зыбкость попоек,
Где подкрепляет рифма беседу.

Это – реально. Но сколь утопична
Книжная мысль – услыхать на столичной
Почве (в понятии старомосковском)

Шум стихотворства и колокол братства!
...Ну а пока надо с духом собраться
Девочке в зале консерваторском.

7

Девочка пела в консерваторском
Зданье, чью внутреннюю отделку
Остановила война, но к подмосткам
Козлы приставлены, чтоб хоть побелку

Кое-как сделать. А в свете неброском
Лица, попавшие в переделку,
Скрыты бинтами... В окопе отцовском
Легче ей пелось бы под перестрелку,

Чем под хлопки, – только руки и видно.
Глядя на них, ей и больно и стыдно:
Сердце привыкнуть ещё не успело,

Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, – девочка пела
В зале на 118 коек.

8

В зале на 118 коек,
Где резонанс – отнюдь не подарок,
Где вперемешку и нытик и стоик,
Где, на подхвате у санитарок,

У медсестричек и судомоек,
Где под диктовку пишу без помарок
Письма без всяких идейных надстроек,
Не выходящие, впрочем, из рамок,

Я прижилась. Я забросила книжки,
Пятый забросила, вольному – воля,
Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки,

Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас, как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана.

9

Что ни лицо, то закрытая рана
В сон и сегодня глядит издалече:
В марле плотнее морского тумана –
Щели для зренья, дыханья и речи:

"Дочка, достань табачку из кармана
Да закрути самокрутку покрепче...
Двину из вашего Азербайджана,
Только куда? Не признают при встрече..."

Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Чем в эту чистую прорубь для зренья
Страхом взлелеянного поколенья.

Вздрогну, проснусь, закурю сигарету,
Бинт размотать – что версту за верстою...
Что моя жизнь перед этой бедою?

10

Что моя жизнь? Что назвать мне бедою?
Божьи коровки в моём жилище,
В дарственном столике с ножкой витою,
В письмах, в тетрадках, в бумаге писчей

Зажили жизнью своей непростою,
То ли духовной питаясь пищей,
То ли иной пробавляясь едою, –
Много ли надо братии нищей?

Нынче лишь с нею да с памятью знаюсь.
Я, заражённая совестью, каюсь,
В каждом ответную вижу совесть.

В тёртой компашке, такой знаменитой,
Я – откровенная дурочка, то есть
Только моё здесь лицо открыто.

11

Только моё здесь лицо открыто,
Да и лицо гармониста-солдата:
В битве прошито, в тылу перешито,
Ну а каким оно было когда-то,

Даже зеркальным осколком забыто.
Вижу глаза без повязки помятой.
Пей, говорю, газировку, Никита!
Но что слепые глаза виновато

Могут смотреть, – так меня поражает,
Что разревелась, а он утешает
То ли растерянно, то ли сердито:

"Что ты, певунья, разводишь слякоть,
Думать не надо, нельзя и плакать,
Пуля не ранит, не будешь убита!"

12

Пуля не ранит, не буду убита,
Памяти мнится иная расправа.
Память на карту глядит деловито,
Пальцем обводит места лесосплава,

Тычется в "химию" ссыльного быта,
Где – есть надежда – напишет держава
На несгибаемом теле гранита:
"Павшим за Родину вечная слава!"

Что ж, я легко соберу узелочек!
Мне – что голубке под сводом ковчега –
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.

И на этапе смогу невозбранно
Вслушаться, как в предпоследний разочек
Ломко звенит колокольчик сопрано.

13

Ломко звенит колокольчик сопрано,
В третьей октаве дрожит он впервые,
Всё уже поздно, поскольку рано
Голосу лезть на верха роковые.

Девочка, это не Жизни Осанна –
Славит кантата Оспу России,
Завтра на музыке Хачатуряна
Связки порвутся голосовые!

Это с дороги голосом хриплым
Память моя окликает былое.
Нет, не с дороги, я всё же в столице!

Скоро весна. Скоро к ёлочным иглам
Верба прильнёт, и светло распушится
Утро туманное, утро седое.

14

Утро туманное, утро седое,
Сорок лет минуло, как не бывало!
Утро, я вовсе не лицевое
Нынче ранение разбинтовала,

Я размотала еле живое
Сердце моё у того перевала,
Где начинается внебытовое
Время без всякого интервала

Меж госпитальным и ангельским пеньем...
Утро! Привыкший к объедкам, обноскам,
Странник прошёл, опираясь на посох.

Кто же Он? Кровь на ногах Его босых
Рдеет надеждой и цветом весенним
В свете войны маскировочно-жёстком.

15

В свете войны маскировочно-жёстком
Мне и мой нынешний жребий не горек.
Память осталась вечным подростком, –
Я ли вхожу в олеандровый дворик?

В городе нефти, в тылу приморском,
В тесной матроске, в туфлях без набоек,
Девочка пела в консерваторском
Зале на 118 коек.

Что ни лицо, то закрытая рана.
Что моя жизнь перед этой бедою?
Только моё здесь лицо открыто, –

Пуля не ранит, не буду убита!
Ломко звенит колокольчик сопрано:
"Утро туманное, утро седое..."

1984