Послесловие: [Книга стихов]. СПб.: Пушкинский фонд, 1998. Серия "Автограф". ISBN 5-85767-115-9 56 с.

ВИД ПЕТЕРБУРГА

И когда войдешь в город, встретишь сонм пророков...

1 Царств, Х, 5

Повинуясь чугунной бабе,
разверзаются хляби,
но символом надежды сияет золото блях.
Распускаются ангелы на золотых стеблях.
А фаворского света в небе,
что жмыха в блокадном хлебе.

май-июль, 1997




СОН О ЮНОСТИ

Л.Виноградову

Вдруг в Уфлянд сна вбегает серый вольф.
Он воет джаз в пластмассовый футлярчик,
яйцо с иголкой прячет в ларчик
и наизусть читает Блока "Цвёльф".

Я в этом сне бездомным псом скулле,
но юра нет, а есть лишь снег с водою,
и я под ужас джаза вою,
вовсю слезу володя по скуле.

Тут юности готический пейзаж,
где Рейн ярится и клубится Штейнберг,
картинкой падает в учебник
"родная речь" для миш, сереж, наташ,

вить, рит (рид) и др., чей цвет волос соломен...
Но в лампе сна всегда нехваттка ватт.
Свет юности непрост, ерёмен
и темноват.

4 июля 1997




ВОЗВРАЩЕНИЕ С САХАЛИНА

Мне 22. Сугроб до крыши.
"Рагу с козлятины" в меню.
Рабкор, страдающий от грыжи,
забывший застегнуть мотню,
ко мне стучит сто раз на дню.

Он говорит: "На Мехзаводе
станки захламили хоздвор.
Станки нуждаются в заботе.
Здесь нужен крупный разговор".
Он - раб. В глазах его укор.

Потом придет фиксатый Вова
с бутылью "Спирта питьевого",
срок за убийство, щас - прораб.
Ему не хочется про баб,
он все твердит: "Я - раб, ты - раб".

Зек философствует, у зека
сверкает зуб, слезится веко.
Мотает лысой головой -
спирт душу жжет, хоть питьевой.
Слова напоминают вой.

И этот вой, и вой турбинный
перекрывали выкрик "Стой!
Кто идет?", когда мы с Ниной,
забившись в ТУ полупустой,
повисли над одной шестой.

Хоздвор Евразии. Текучки
мазутных рек и лысых льдов.
То там, то сям примерзли кучки
индустриальных городов.
Колючка в несколько рядов.

О как мы дивно удирали!
Как удалялись Норд и Ост!
Мороз потрескивал в дюрале.
Пушился сзади белый хвост.
Свобода. Холод. Близость звезд.




НЕТРЕЗВОСТЬ

"В левом углу, чуть правее... да-да,
где вместо елки стоит пустота,
рядом на полке портрет Соловьева
с дикою зарослью в области рта".
        "Я ничего там не вижу такого
        в области автора "Антихриста".

Свет бы включить - не видать ни черта!"
"Видишь, где Фрейда обложка тверда
рядом с приятными бреднями Юнга,
как бы проблескивает черта -
        это стекает время, как слюнка
        из приоткрытого спящего рта".

"Где ты набрался подобных химер?"
"В детстве, должно быть, когда, например,
нас обучали вальсу-бостону,
а приучили к музыке сфер".
        "Вас научили мечтанью пустому,
        а с алкоголем полегче бы, сэр!"

"Спирт задубелый со льдом и водой
перемешаю, и псевдосвятой
мне улыбнется в своем ледерине... "
"Не уходи, не... Куда ты? Постой!"
        "Я уплываю на призрачной льдине,
        руководимый незримой звездой".




РАСТЕРЯННОСТЬ

С Уфляндом в Сан-Франциско
сижу в ресторане "Верфь",
Предо мной на тарелке червь,
розовый, как сосиска.

Я не знаю, как съесть червя.
Ему голову оторвя?
или, верней, оторвав?
засучив рукав?

с вилкой выскочив из-за угла?
приговаривая: "Была
не была!"? посолив?
постным маслом полив? поперчив?

Я растерян.
Уфлянд стыдлив.
Червь доверчив.




* * *

Взять бы по-русски - в грязь да обновою,
плюхнуться в мрак ледяной!
Все просадить за восьмерку бубновую
окон веранды одной.

Когти рвануть из концлагеря времени,
брюхом и мордой к земле,
да ледорубом бы врезать по темени
тезке в зеркальном стекле.

Ночь догоняет меня на бульдозере.
Карта идет не ко мне.
Гаснут на озере красные козыри,
золото меркнет в окне.




КРОВЬ

Кто Кавказский хребет перевалит служить,
Быть тому с той поры дворянином.

Случевский

Ходу тебе, продвижения нет
в мире равнинном.
Перевалил за Кавказский хребет -
стал дворянином.

Как хорошо государь рассудил:
боец не грубеет.
Ежели крови своей не щадил,
кровь голубеет.

Стали бойцы за суровый поход
сталью из жести.
Входит война в генетический код
кодексом чести.

Битвы в горах распрямили твой взгляд,
рабское выжгли
(только вот жаль, что живьем из засад
все-то не вышли).

День посчитали нам за три денька
правильно, право,
и для потомства вошла в ДНК
Русская слава.

Наша сивуха, пройдя змеевик
Военно-Грузинской,
облагородилась, стала навек
Божьей росинкой.

1988




ОФИЦЕР

Перед собой кто смерти не видал,
Тот полного веселья не вкушал.

Пушкин

Стихотворствуй по-кавказски -
внахлест, с галопа, на скаку.
Не перечь своей закваске,
не потворствуй языку.

Возвращаясь из похода,
доставай свою тетрадь.
Офицерская порода,
кругом кирилловская рать.

Как казаки на биваке,
они расселись, гомоня.
Что ж вас, буквы на бумаге,
так немного у меня.

Но чуть притронусь к поставцу я,
заулыбаются: добро!
И красуется, гарцуя,
вечное перо.

1988




В ПОМПЕЕ

Во прахе и крови скользят его колена.

Лермонтов

Растут на стадионе маки,
огромные, как пасть собаки,
оскаленная со зла.
Вот как Помпея проросла!

По макам ветер пробегает,
а страх мне спину прогибает,
и, первого святого съев,
я думаю: зачем я Лев?

Я озираюсь воровато,
но мне с арены нет возврата,
и вызывает мой испуг
злорадство в римском господине
        с дурманом черным в середине,
        с кровавым венчиком вокруг.

1988




СЕРДЦЕБИЕНИЕ

Меж топких берегов извилистой реки...

Полонский

Где леса верхушки глядят осовело,
когда опускаешь весло,
где двигалось плавно, но что-то заело,
застряло, ко дну приросло
(сквозь сосны горячее солнце сочилось,
торчали лучи наискось,
но смерклось, исчезло, знать, что-то случилось,
печальное что-то стряслось),
его сквозь себя пропускают колхозы,
пустые поля и дома
уткнуться, где гнутся над омутом лозы,
где в омуте время и тьма.

1988




* * *

Что сквозит и тайно светит...

Тютчев

Как, зачем в эти игры ввязался,
в это поле-не-перекати?
Я не знаю, откуда я взялся,
помню правило: взялся - ходи.

Помню родину, русского Бога,
уголок на подгнившем кресте
и какая сквозит безнадега
в рабской, смирной Его красоте.

1997




* * *

Из Фета

Перекресток, где ракитка
стынет в снежном сне,
да простая, как открытка,
видимость в окне:

праздник - полкило сарделек,
на бутылке щит,
и мычит чего-то телек,
видик верещит.

После стольких лет утруски
что ответишь тут
на простой вопрос по-русски:
как тебя зовут?

1997




РОМАН

Я вложил бы в Роман
мозговые игры былых времен,
в каждой Фразе до блеска натер бы паркет,
в Главах было бы пусто и много зеркал,
а в Прологе сидел бы старый швейцар,
говорил бы мне "барин" и "ваше-ство",
говорил бы: "Покеда пакета нет".

И пока бы паркет в Абзацах сверкал,
зеркала, не слишком, но рококо,
отражали бы окна, и в каждом окне,
а вернее, в зеркальном отраженье окна,
над застылой рекой поднимался бы пар
и спешили бы люди в солдатском сукне,
за рекой была бы больница видна,
и письмо получалось бы под Рождество.

И Конец от Начала бы был далеко.




"ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ"

Я книгу нашел! Там в какой-то столовой,
прохладной, как ухо врача,
возилось чудовище тучи лиловой,
вспухая, вздыхая, ворча,

там сколько могли от больного скрывали,
что пульса и музыки нет.
Настройщик порылся, порылся в рояле
и вытащил черный предмет -

и вдруг окатило всех мокрой сиренью,
и вспыхнул на маковках крест,
и новые власти прочли населенью
такой золотой манифест,

что в даль протянулись растений волокна
и птицей запрыгала близь,
и все отраженные зеркалом окна
на книжной странице зажглись.




БЕГЛОСТЬ

Педали пели: да!
и клавиши визжали,
как будто вдруг беда
и с дачи уезжали.
"Hy, всё, иди... вернись!"
Стучали в двери ванной.
По лестнице вверх-вниз,
по деревянной.

Как кожан чемодан!
Как денежка бумажна!
"Не знаю, чем отдам..."
"Отдашь, не важно..."
Неси меня, такси,
вдоль хляби моря,
так удирает си
от ля-бемоля.

Нет нот, но ты не те-
ург. Ты не Скрябин.
Пусть не на той плите
этюд состряпан,
пусть серою вонял
пыл пекл,
но весел был финал,
был бегл.




ПАМЯТИ МИХАИЛА КРАСИЛЬНИКОВА

Песок балтийских дюн, отмытый добела,
еще хранит твой след, немного косолапый.
Усталая душа! спасибо, что была,
подай оттуда знак - блесни, дождем покапай.

Ну, как там, в будущем, дружище футурист,
в конце женитьб, и служб, и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся. Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем, мы покурим.

Ведь твой прохладный рай на Латвию похож,
но только выше - за закатными лучами.
Там, руки за спину, ты в облаке бредешь,
привратник вслед бредет и брякает ключами.

18 сентября 1997




ЖЕЛЕЗО, ТРАВА

Во травы наросло-то, пока я спал!
Вон куда отогнали, пока я пригрелся, -
пахнет теплым мазутом от растресканных шпал,
и не видно в бурьяне ни стрелки, ни рельса.

Что же делать впросонках? Хватить ерша,
смеси мертвой воды и воды из дурного копытца?
В тупике эволюции паровоз не свистит, и ржа
продолжает ползти, пыль продолжает копиться.

Только чу! - покачнулось чугунной цепи звено,
хрустнув грязным стеклом, чем-то ржавым звякнув железно,
сотрясая депо, что-то вылезло из него,
огляделось вокруг и, подумав, обратно залезло.

20 сентября 1997




"Я И СТАРАЯ ДАМА"
(Норвич, 1987 - 1997)

Жертва козней собеса, маразма, невроза,
в сальном ватнике цвета "пыльная роза",
с рюкзаком за спиной, полным грязного хлама,
в знойный полдень проходит под окном моим дама.
Так задумчиво, что и жара ей не в тягость.

Десять лет (т.е. лет - с июня по август)
после утренних лекций под окном ровно в полдень
наблюдал я цветочек этот Господень.
Будь я Зощенкой, Шварцем или Олешей,
я б сумел прочитать в этой всаднице пешей,
в этом ангеле, бледном от серого пота,
сладкозвучный оракул: "Нищета есть свобода".

Только где те писатели? где тот оракул?
где то чтение знаков? где тот кот, что наплакал
веры? Нету. Писатели тихо скончались.
Вместе с ними религия, психоанализ,
символизм и вермонтская летняя школа.
Лишь осталась картина, на манер протокола -
занесенная в память: "Я и старая дама".

Обрамляет картину белая рама
от упавшего в прошлое чужого окна.

И другая картина пока не видна.

6 января 1998




25 декабря 1997 года

В сенях помойная застыла лужица. В слюду стучится снегопад.
Корова телится, ребенок серится, портянки сушатся, щи кипят.

Вот этой жизнью, вот этим способом существования белковых тел
живем и радуемся, что Господом ниспослан нам живой удел.

Над миром черное торчит поветрие, гуляет белая галиматья.
В снежинках чудная симметрия небытия и бытия.

25 декабря 1997