- А ещё, - говорит она, - я видела такой фильм, вроде Га-амлет, только смешной такой. Там когда он девушке возвращает подарки - ну письма там, всё такое, то в шкатулке ещё лежит пластмассовая уточка жёлтая - как если бы они детьми вместе купались, такой намек. - Так они и купались. - Как купались, ну что ты говоришь такое? -Я? Нет, ничего. Ну вот ещё были двое, к примеру: я хороша была в коротких юбочках, скажите, да, мила. - Нет, это ты о другом. Я? - Ну ты, да. - Да, о другом, о другом.

Идти по их следам, диалог - это когда двое. Ну или так. Что я делаю здесь? Кто писал стихи, состоящие из одних заглавных буковок? К чему здесь это детское слово? Чувствуется сила в этих стихах об отце. Чувствуется. У отчима запасная семья где-то, вроде, в Саратове. Я никогда не был в Саратове. - Я? - Ну да. Саратов стоит на Волге. У Саратова есть губернатор.

Мы стоим на твёрдой почве отчаяния. Какой губернатор? Местная власть. Да ладно, Бобруйск. Вот есть Новомосковск, откуда еврейский мальчик Матвей. - И что Матвей? - Матвей грозился наложить заклятие, не советовал ссориться с собой.

Когда было холодно, и будет, и зима, и луна неполна, и запятые приплясывают на белой странице как бы от постоянного, никогда не перестающего сквозняка, приснонеоскудевающей прохладцы, которая льётся прямо оттуда, из самой середины, из мягкой серединки, из сердцевинки каждой половинки.

Не увлекайся. Угу. Не каждый может стать городским головой.

Для этого необходимо большое и мягкое сердце, сердце тёплое, сердце необходимо. Ещё необходимы большие ласковые руки, в которые весь Саратов так прямо сразу и поместился бы, лёг удобно одним движением, встал на место, как будто так прямо созданы они для Саратова для этого. И чтобы все хрустальные колокола звонили, а горожане спешили в храм вечером субботы. И чтобы снег летел медленно и ясно.

Суламифь и Вирсавия, девочки и солдаты, то и другое совсем. В глубине и на поверхности, на берегу пруда и среди цветов. Оставайся живым, не смотри.

- А ещё я видела такой фильм. В нём мы мучали друг друга. Все, брат, не то, - как писал К., - и хлеб, и вино не те. Не те, даже не другие, а вовсе какие-то, идущие по кругу, взявшись за руки, вцепившись в потные лапки друг друга, по кругу путешествующие, они никуда не придут, да и куда.

Вроде Га-амлет, грузный принц, изогнувшаяся от утреннего света улица, по которой идут девочки и мальчики, за флейтой, но по кругу, потому что моря в этом городе нету, ну нету. Ах, вы, Розенкрейц и Гинденбург, Пат и Паташон, летающий цирк, куда вы, куда, ну зачем, что за дурацкая идея, нету тут моря, нету, вот только спрямлённые улицы, темнота, небольшая и треугольная площадь среди старых домов, в дыму и сиянии в сиянии и дыму, как в книжке, как на картинке, как в кино. И полуголый мальчик жонглирует бензиновыми факелами, собирает деньги.

Вернуться сюда через две недели, сидеть на берегу моря, - Силурийского, шумящего там, аммониты и трилобиты, и кистеперая рыба разевает ротик, чего-то говорит нам, наверное, о чем-то предупреждает, хочет сказать, наверное, не ходите сюда, незачем это вам, серебряный пузырик, бензиновый дым, рябь на воде, непригодной для дыхания и питья.

Средиземноморье, теплый мячик, Transmediterranean и тик-так, и тик-так, а в королевстве датском дела, натурально, хуёво как-то. Где-то даже из рук вон там как-то дела. Das Bild, к примеру, пишет о том, что секвестр, бессонница и ночница, и нашествие оттаявших кроманьонских слонов, все клумбы затоптаны и превращены буквально во что-то вроде танковых полигонов или Военно-грузинской какой дороги, но нам-то, нам всё нипочем, у нас руки по локоть в молоке и слова любви на губах не обсохли и не обсохнут, потому что тут всё как обычно.

Так что остаёмся и смотрим. Сидим, слушаем прошлые волны, которые только у всех на слуху и остались после того, как море обиделось и утекло, обливаясь слезами с повышенным содержанием йода и других элементов седьмой группы. Что-то не то мы ему сказали и вот, живём теперь на возвышенности, на равнине, на плато, посреди жёсткой и неуютной какой-то асмптотической поверхности, почти плоской, но неплоской ровно настолько, что слёзы катятся вниз куда-то, в нижние области, где трилобиты, и аммониты, и папоротники, окаменев от неловкости.

Совсем живые девочки и солдаты, вот как Урия и Вирсавия, как летят журавли и династия Соломонидов с полковником-выблядком под занавес. Не совсем живые ткани, никак не оправятся после гистологии, болят. Подходи к окну, сняв пиджак, проникнув сквозь узкое отверстие в свитер, смотри, - там за окном снег падает, уже ночь ночь, как всегда ночь. Потому что север, потому что к декабрю дело, из монитора свет как расплавленная сурьма. Черный, блестящий. - Или это антрацит, зеркальный уголь? - Ну нет, никакое.

Раскачивает буковку, вынимает из слова как молочный зуб. Во всем мире мышка забирает зубик молочный, приносит костяной откуда-то из-за печки, из подземного мира, где они сложены у неё, костяные зубы. Русская мышка - жадина, она костяной зубик не приносит взамен, он сам вырастает, она только берёт молочный небольшими лапками и куда-то уволакивает его туда куда-то, где русские мышки складывают наши молочные, - до тех времен, пока не понадобятся обратно, мы же во плоти воскресаем, а не так себе, привидениями из плохих снов продюсера мистических телесериалов. Вот во плоти и встанем, в крестах да в нашивках, - но с молочными зубами, поскольку костяные утонут в этой глине, среднерусской, лягут на дно силурийского моря, - а кусаться не принято ни в нижних областях по-любому, ни в верхних. В нижних - поскольку на это нет времени. В верхних, - поскольку нектар и амброзия, а ёбля вся какая-то нежная такая, ванильная, без намёка на С/М, обойдемся молочными, дорогая мышка, начальник депозитария нашего, забирай, - костяные тут сами растут, только творога надо побольше есть или йогурта там, к примеру, - врачи говорят.

- А что врачи говорят? - Саратовские врачи говорят, стоя по берегам Итиля, замерзшего, замершего до начала навигации, перекрикиваются, берегa далеко, фонари светят каким-то специально сконструированным, неверным светом, и идёт снег, все ходящие, бегающие, оставляют цепочки следов, ползающие спят, летающие сидят нахохлившись по карнизам, воркуют в вентиляционных отверстиях, откуда запахи ванной и тепло, тепло, горячо, я нашёл, ухватил за хвостик. - И выпустил, побежал в другую сторону, - на свет милицейской мигалки, ой, работает, ой, не работает. - Возьми меня цепкой Лапой, держи меня, не отпускай меня, это не работает так, держи, держи. - Саратов, серебряный городок из табакерки, торговый путь воды, вниз по течению, - однажды мы приплывём.

Выпуская изо рта радужные, разноцветные шарики бубльгума, выдувая по фразе в пятнадцать минут, по стишку раз в полгода, - однажды почувствовать, что воздуха не бесконечно много, а ёмкость лёгких вызывает серьезные и оставляет желать, - выйти на балкон, надуть пару облачков водяного дыма - и отпустить. Скосить глаза налево, куда, наверное, они гуляют ходить и дышать непрочными своими шагами. Отсюда не видно, и ладно. Пойти, включить новости, оранжевое BBC World, откуда оно взялось, сесть и смотреть до следующего утра, когда оно ещё будет.

Кабельные каналы, не зацементированные ещё до времени, утро нескоро, снег уже долго, Новый Год с девяносто шести на девяносто семь, с пятого на десятое, электрическое содержимое корейского телевизора и разные способы зарабатывать небольшие деньги. Шампанское, которое вовсе не хочется пить, а только смотреть, как на иллюминацию и гирлянды.

Розенцвейг и Гольденвейзер из вечернего шоу, - как же вас угораздило так попасть? Можно ли так невнимательно относиться к знамениям и пренебрегать доказательствами, так и не получив ни того, ни другого? У них скорее будет чёрный партнёр, чем они примут на работу еврея. Но приняли же, резонно предположив, что из этих, а значит, может оказаться каким-нибудь Мошиахом и не оберёшься хлопот, крылья не отрастут, а отрастёт неприятное что-нибудь и вообще, с собой не возьмут. Что, неужели всю жизнь провести в серебряном и холодном Саратове? В Саратове неуютном, где изо всех щелей и вечно разлита вода в коридоре, всю жизнь? Нет, нет, наверное.

Что ты знаешь, продюсер, про жадную русскую мышку, про то, как болит костяной слева сверху (хотя никто не сможет этого проверить), как он болит месяцами зимы, короткими днями осени, когда пахнет дымом и церковной бежевой свечкой? Облако перебегает над нами, бежит по нераспаханной целине и торопится на ту сторону Европы, где можно качаться над морем. Ну и не смотри, ну и забудь моё имя, имя моё, имя, потные лапки буковок и слогов, обращения вокруг шатких осей, почти уже тридцати шатких, непрочных штук.

Нни-че-го. Пара выцветших детских фотографий (то есть, что-то такое совсем альбомное, мальчик в бескозырке, троюродная сестра Анечка, жить бедно, лишний раз бутылку фанты не купить девочке), задачник арифметический Розенбаума и Гольдфарба, - куда вы плывёте, куда, сухогрузы безмысленные, речные, спиногрызы короткоживущие, в одну трубу вытекает полторы тысячи баррелей нефти, в другую - сто тыщ миллионов, и скоро ли биржевые индексы падут, а вознесутся иные?

- Будут восхищены. Это говорится с уверенностью. - Вот, третьего дня говорили об индексах, и смердело. А вчера были восхищены, исчезли, истаяли, стали придаточными, обращениями, причастными оборотными, бессредственными, осиными, птичьими, когтястыми, оборонительными, массовыми, мягкими, хлопотливыми, мгновенными, стали, превратились, преобразились, претворились, перешли, вчера еще посреди нас ходили, а вот поди ж ты, уже.

Это говорится с уверенностью, глядя прямо в глаза выговаривается, с чёткой артикуляцией и латинским, времен расцвета, выражением лица, с серо-стальными глазами, аккуратно сложенными хищными перьями, под заволжскими звездами. А вот и огонь.

Говори медленно и ясно, - учат они, - уверенность и сила на твоей стороне. Мы, хорошие ученики, внимательно читавшие и Das Bild и Allgemeine Zeitung и ещё бог весть какие листовки то с серпом и молотом, то с совсем уж непонятными переплетениями линий. А ты всё про Саратов. Это по сравнению с тем, что говорила Л. тогда, на балконе. Или по сравнению с тем, что говорил М. тогда, в полуосвещенном продуваемом недоофисном помещении над кафе "Маргарита". Не смешно ли. Мы и так всё знаем, нам более чем достаточно этого железа, которое всё громоздится, громоздится, толкается у нас в голове, не даёт спать, ни одной истории не даёт даже начать, не то что рассказать.

- Ну, это же не настоящие книги, а так. Вроде бы разговариваем мы, вроде даже и не слышим друг друга, а всё равно доносится какое-то вроде шелеста что ли, будто бы листва, как бы трава, шум, шелест, урчание. - А как бы выглядела такая книга? Она так и выглядела бы - вся из шелеста и урчания, прожилок и устьиц, маленьких вздыхающих сокращающихся, кислород на выходе, двуокись на входе.

Облако медленно летит над нами. Воскресение во плоти обещано, но как-то не навсегда и нетвёрдо. Перед дальней дорогой всегда возникают какие-то другие заботы и непонятные хлопоты. А всего-то нужно перейти через эту чёрную воду, - не касаясь ряби, - быть легче водомерки, больше самих себя, как мы запомнились своим любимым и нелюбимым тоже, им особенно.

Через этот город протекает несколько рек. Вода в них непригодна для питья, рыба тоже никакая не водится. Только и остаётся, что стоять на мосту, смотреть сверху на маневрирующую ржавую баржу, приспособленную городскими властями для совсем уж каких-то непонятных хозяйственных нужд. Сверху валится серая снежная каша, сквозь которую пробивается низкий гудок, заполняющий весь объем от тротуаров и мостовых до неба. Или тёплое море, по набережной гуляют девочки и солдаты, возле набережной высовывает морду из воды любопытная кистепёрая рыба, Transmediterranean, солнечный мячик, тягучие облака.

Какая сила в этих стихах об отце. Стиснув все свои костяные зубы, перебравшись через море, запомнившись таким, каким больше не будешь, избавившись от ненастоящих книг, встаёшь, - без орденов, без нашивок, без погон, которых никогда не носил. а как есть - в бесформенном чёрном свитере, в застиранных чёрных же джинсах. В кармане - смятая пачка с пятью сигаретами, за верхними рёбрами - глуховатая пустая тоска, в голове - содержание двух вчерашних газет.

Так и встаёшь. Видишь, что нет, рано, история не рассказана до конца, Яуза ещё не замёрзла, и силурийское море беспокойно как-то двигается на ветру, жадная мышь в зубах у сердца разевает рот и пищит беззвучно. Саратовский губернатор с тоской смотрит в окно, диктор BBC World складывает бумаги, глядя в камеру, солдат обнимает девочку за плечи.

Розенкранц и Гильденстерн плывут, плывут.