/ Предисловие Станислава Львовского. М.: Новое литературное обозрение, 2009. – Серия "Поэзия русской диаспоры". ISBN 55-86793-656-3 С.5-7.

Говорит А. Б.: "Я рассказываю в своих стихах – настолько, насколько это рассказ – как либретто соотносится с оперой, – о "перемещённом лице", переживающем путешествия в пространстве и во времени, включая радикальные внутренние мутации (с кризисом идентификации – как в "Превращении" Кафки... только в другую сторону)¹"

В сущности говоря, ситуацию автора (и авторской инстанции текстов "Итинерария") эта цитата более или менее исчерпывает, – однако не совсем. Перед нами четвёртая поэтическая книга Александра Бараша (или пятая, если считать автобиографический роман "Счастливое детство" также поэзией, – для чего есть некоторые основания). Невозможно сказать, что в этой четвёртой (пятой) книге перед нами предстаёт совсем другой поэт, – нет, налицо, в общем, развитие привычной для Бараша проблематики и поэтики. В полном соответствии с названием, образованным от английского itinerary (маршрут или ещё "журнал для путевых заметок"), книга представляет собой историю с географией, – и да, эта история рассказана перемещённым лицом. Но не просто перемещённым, а постоянно перемещающимся. Часто русская поэзия, которая пишется за пределами метрополии, демонстрирует нам возможности отстранённого (и остранённого) взгляда, – его несомненные достоинства и недостатки. Фигура автора у Бараша устроена немного иначе: его путешествие нелинейно, он умеет посмотреть одновременно и из точки А в точку Б, и наоборот. Эти точки зрения почти совмещены, – как в стихотворении "На расстоянии одной сигареты", почти обнажающем приём: дискретное описание непрерывного путешествия, главы вложены одна в другую.

Всю книгу легко представить себе внутренним монологом ещё не перемещённого, но перемещающегося лица. Это путешествие по давно знакомому и обжитому, в общем, маршруту собственной жизни, – но здесь рассказчика настигает острая эмоция воспоминания, здесь вдруг выплывает на передний план казавшаяся ранее неважной деталь – сколь угодно мелкая (платок, вязаная кофточка, название чешского вестерна из детства); здесь говорящий засыпает, здесь мурлыкает себе под нос на случайно всплывший мотив из Мандельштама ("В переулке у рыночной площади / Прага Вена ли – лёд, полутьма"). Это то же перемещение, что всегда у Бараша, – от себя к себе в поисках себя. Не "настоящего", но нынешнего: "Наверно, нет ничего фальшивее – для нас, для нашей антропологии, – / чем поиски подлинности". Речь не о подлинности, но о совпадении.

Пожалуй, главное отличие "Итинерария" в том, что, как никогда раньше, это самонаблюдение очищено от прямого вызывания текстов культуры. Это не следует понимать буквально: Александр Бараш, как и прежде, находится в плодотворном и нехарактерно конструктивном для современной русской поэзии диалоге не только с русской традицией, но и с иноязычными поэтиками, включая, разумеется, совсем молодую (в некотором смысле) ивритскую. Просто места его путешествий на этот раз представлены как маршрут не по средневековой карте с её напластованиями смыслов и постоянным перечислением топонимов и их обитателей. Здесь карта – скорее топографическая. Ландшафт в большей степени очищен от большой истории, – и одновременно в большей степени маркирован историей личной. Никто больше не представительствует за ландшафт, – только он сам.

Перечисление в предыдущем абзаце – тоже не случайное слово. Саша Соколов когда-то сказал, что перечисление – самый честный способ описания. "Сначала надо восстановить человеческое, или хотя бы поддержать его мерцающее дыхание..."², – говорит А. Б., – и говорит, называет приметы человеческого, определяет его границу, вычерчивает то, что в старых хрониках называлось "перипл", – граничные области моря. Или наоборот: человеческое оказывается островом: островом Родос, откуда, как известно, надо прыгать, – или островом под названием "Гольяново", от которого отсчитывается прыжок в тогда тёмное и гадательное, теперь – ясное, промытое средиземноморским солнцем будущее. "В поисках "золотой середины" между Иерусалимом и Москвой / есть искушение прислониться к воздуху / еврейского квартала европейского городка", – говорит А. Б. И счастливо избегает этого искушения, вместо этого раскрывая перед нами болезненную и одновременно прекрасную машинерию той работы, которую приходится, добровольно, но не всегда по собственной воле, выполнять человеку, чьи "ценности и идентификации на персональном уровне ничем заранее не поддержаны". Которому "не во что "вписываться": за спиной, в "бэкграунде" – внечеловеческий хаос, остающийся на месте античеловеческой утопии"³.

Поэзия – и есть такая работа, расследование продолжения, продолжение расследования.

        1 "Воздух", 2007, ╧4.
        2 Там же.
        3 Александр Бараш. Роль истории в человеке. // "Новое литературное обозрение", 2007, ╧86.