Стихи Нью-Йорк: Слово-Word, 1996. Серия "Поэты российской диаспоры". Обложка Эрика Первухина (фото Петра Сургучева). 134 с.

* * *

      Не сумев на чужом – не умею сказать на родном.
Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет –
разве дождь просочится
                                        да поезд внезапный пройдет.

      Разве дождик пройдет по карнизам,
                                                                  как в фильме немой,
по музейному миру, где вещи лежат – по одной.
Только это – да насыпь
                                        с травою горячей, густой
мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской.

      Потому что, сказать не сумев,
                                                      мы уже не сумеем молчать.
Солнце речи родимой зайдет – мы подкидыша
                                                                      станем качать.

1992




* * *

Он вернулся из сада
      и снова лег
и ноги его были холодны от ночной травы
Светлее комнаты,
                              горьких наволок
были только швы

улицы меж набежавших штор,
                                                и жалость, которую ни к кому
не надо чувствовать,
                                    ни о ком,
сама руку протягивала к окну,
к голове, еще пахнущей табаком




* * *

В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.

От платформы до серой парковки
– как пойду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.

Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашнее татарских костров.

Вы рубились на темной Каяле,
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.

Все же странно, как с этой горою
неподвижной – по небу лечу,
и примерзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.

14 дек. 1995




АВТОБУС. НЬЮАРК, НЬЮ-ДЖЕРСИ

                        Окно, газета, жара. Красот –
              не видно. Черная женщина ест кроссворд.
        По горизонтали: через проход
белая женщина ест кроссворд.
        Август, с истории взятки гладки –
              люди ложатся, как закладки,
                        прямо в анналы, минуя землю.
                              Я еду, едва приемлю.

                        Я еду, и это гетто
              налево. Направо – где-то
        по вертикали:
(сверни газету!)
        печь за нами бредет по свету
              желтая (справа как раз и жарко).
                        Жаль, эрцгерцог не знал Ньюарка –
                              тут его бы не откопали.

                        Тут заканчивается пространство.
              Мусор пенится, как убранство,
        кружево серое, как оборка.
Вот где жарко!
        Вот где вышло нам мыть посуду,
              а "раскладываться не стоит" –
                        кто ж спорит!
                              Околачиваешься повсюду.

                        Я не знаю, зачем автобус
              вышивает по беспределу
        свой стеклярус. Меня сей ребус
укачал, не того хотела.
        Мы допишем свои граффити.
              Если бьют – то уже ногами.
                Я не знаю, зачем тут дети.
                        Уголь мажется по газете.
                              Жуткий звон, если кинуть камень.

Август 1993




БЕЗ НАЗВАНИЯ

1.

что-то я от тебя от себя устала
что-то мне стало с тобой с собой не чудно
ты же сто лет тут уже
                                    это я с вокзала
вот и скажи что так не мудро мутно
дурно выходит как-то бочком неловко
чудится ёкнуло пискнуло показалось
выйдем давай на свет на любую лавку
только не в этой коробке не эту жалость
люди хорошие вроде только выходит дурно
словно жук скребет спичечную картонку
или бездомный вот обнимает урну
так домовито что рвется и где не тонко

2.

Не говори так со мной, я уже большая.
Тон этот твой (слово – твое!) я: ненавижу,
то есть, хотела бы ненавидеть, да все мешает...
"Будда, – скажи, – ага. Христос. Махавишну."
Не объяснить же тебе, кидаться будешь
или цитировать, Фрейдом мозги запудришь,
но не хочу я науку, что ты бормочешь –
все из-за тех, радость моя, из-за тех урочищ
вечного раздраженья – помнишь? – трамвайной свары,
споров до хрипа, до осыпанья пудры,
где не стесняясь, пишут с заглавной: Правда,
и "ненавижу" звучит, как "доброе утро".

19-24 авг. 1993




ЭПИТАФИЯ

Плыви, челнок, плыви, плыви,
в печальной речи Дехлеви,
где откликаются – зови,
где отдыхают от любви

Над безымянною водой
летит сова – иль козодой?
И долго длится звук любой,
никто не знает – твой, не твой

Ночной пыльцы прохладный пыл,
аплодисменты слабых крыл –
тому, кто на земле побыл,
кто камнем канул, имя скрыл




* * *

Е.Н.Г и А.Ю.Г.

Ни улиц названья – Солянка, Стромынка –
                                            так близко все это, нечестно,
ни зимних дворов задыханье, троллейбус
                                                        сквозь давние шторы,
ни дикий, нестрашный советский
                            словарь, ни, тем более, мат или феня,
ни Лермонтова осколок, ни даже ямщик запоздалый –

                                            впервые свои имя-отчества
                                              сказали – в испуге
                                      глядят друг на друга.

19 октября 1992
Ньюарк




ПЕРЕД РАССВЕТОМ

...все, все. Не будем называть имен. Я их не знаю.
Но, милые, вы снова собрались!

Птичка стеклянная
Птичка с поцарапанным горлом
Птичка, пытающаяся рассказать всё
Птичка, оборачивающаяся на зов
Птичка, подающая надежды
Птичка Увы
Птичка, которую приходится включать погромче
Птичка, печатающая на машинке
Птичка, чиркающая о коробочку –

Всяческие хорошие птички

1994




БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА

      из гаражей выезжают машины
спереди важно садятся мужчины
    (но иногда – и дамы)

      правую ногу согнув в колене –
все буквально, даже тюлени,
    втискиваются – и выезжают из гаражей

      это неважный, как все, но пылкий,
хмурый такой городок, и жалко
    утром его покидать

      я оглядываюсь на знаки
СТОП – и мимо иду; собаки
    спят, и никто не лает

      это сулящее вечер утро,
как разворачивающаяся сутра:
    прохладно, чисто

      это райская жизнь, и значит,
все мы в раю, вот и птичка плачет
    в дереве красном

1994




* * *

Пора вернуться к самому началу,
как в хорошо заверченном романе.
Пора вернуться к самому началу,
войти и встать надолго в хвост вагона,
и, сумку привалив к опасной двери,
покачиваясь, долго нависать
над Схемой Линий Метрополитена.

Мне нравятся названья этих станций:
вот Семьдесят седьмая улица, а вот
уже Сорок вторая, боже мой! –
как хороши неназванные вещи! –
так пальцы пробегут по позвонкам,
так дождь бежит себе, не называя,
смывая ложной схожести пыльцу.

В местах, где рифмы долго не живут, –
как хороши, как свежи повторенья.
И если померещится значенье
иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл –
смахни его, как рифму. Повторяясь,
скажу тебе опять: в повторах этих,
бессмысленных подобьях, возвращеньях

– нет ничего. Один лишь теплый свет
бесценного сквозного бормотанья.

...Когда-нибудь, на Пятой авеню
найди позеленевшую богиню
чего-то там. Скамеек, например.
Бродяга возлежит в ее тени.
Вся в ямочках она, в руке – газета
вчерашняя. Шутник – космополит:
вот-вот прочтешь знакомый заголовок.

Как эта осень пасмурна! Как нас
тревожат эти надписи на сваях!
Кошмарное бывает величаво,
особенно – когда глядишь с моста,
и вывеска багровая отеля
похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".
Я не увижу, как его снимают.

И я тебе еще скажу, схватясь
за поручень серебряный в десятках
блестящих отпечатков, близоруко
склонясь над вечной схемою метро
(как будто это карта звезд), скажу: зевака
не помнит, не накопит ничего,

ни странствие, ни грустное влеченье...
как капли – ласточке, как пальцы – позвонкам
– смотри сюда скорей – смешно, щекотно...
И я тебе еще скажу: никто,
похоже, что никто
                  на нас не смотрит сверху

Октябрь 1992
Нью-Йорк