Стихи Нью-Йорк: Слово-Word, 1996. Серия "Поэты российской диаспоры". Обложка Эрика Первухина (фото Петра Сургучева). 134 с.

* * *

Не растрачивай словасловаслова
говорилаговорила голова
я ей головой киваю но ей-ей
укачало от учителей

Слово медленное словно сухогруз
черный ум везет в экибастуз
ох же там намнут ему бока
ох и поваляют, дурака

Чтоб ему да чтоб его да ой
ты зачем не острый а тупой
но зато под угольной горой
выйдет он упругий молодой

Из метаморфических глубин
из метафорических темнот
вынесет он звук что ни один
не добыл обидчик алладин

И над полем черным с сединой
тот же звук но в скорописи звезд
напевая повернет домой
прямиком и стало быть в объезд

Потому и тащит за собой
слово медленное как порожнюю баржу
потому и бормоча свое гугу
не посмеет "больше не могу"

80-е (17 ноября 1995)




ПОСЛЕ ЭПИГРАФА

А.Сумеркину

Что – при музыке? такая, значит, музыка.
Батарея, раковина, мусорка.
Вхлюп уходят дни мои несметные:
в сток уставлюсь, как те – в дали светлые.
Меня женщиной родили, слово жуткое.
Уголовщина, татарщина. Ну, утка я,
а не селезень. Добро б одна лингвистика –
высохну ведь, ни цветка, ни листика.

Говорят, я в детстве была тихая.
Я и помню: было тихо. Тикало.
Двор корябал по стеклу московской коркою.
А теперь я – что, скажете, громкая?
Ну, при музыке, она одна товарищем
будет нам, как понесет пожарищем.
Говори со мною, жизнь, музыкой выспренной,
так все легче званой, может, избранной.

1995




ШЕСТЬ С ЧЕТВЕРТЬЮ

Пришла, теперь стою,
плачу. Потом стою
и ожидаю сдачу.
На что я время трачу.

Холодный день пришел.
Но он уже прошел.
Была бы из Заира –
не звали б меня Ира.

Поедешь вниз: метро.
Поедешь вверх: светло.
Не надо убиваться,
а надо наслаждаться.

Гляди, грачи летят,
остаться – не хотят.
Сойти с ума на службе
занятно. А по дружбе

сходить с ума зачем?
То был ничьим, то всем.
Перрон в бессмертье подан,
он пуст, покуда полон.

Я так могу нести
до десяти шести.
И то – часам заплатка.
Легка моя палатка.

Я у Тебя в горсти.

Октябрь 1995




НЕ ХОЧУ

Не хочу ни фана вашего, ни шалостей,
дайте мне, пожалуйста,
просто доползти до воскресенья,
уж коли будет мне такое везенье.

Чтоб всю ночь лило, а к утру – капало,
и ни человека, ни вокабулы,
только б эти капельки и вякали
двух- и трехголосное и всякое.

Мне бы вроде одиночки, но без пыток чтоб,
да без этого, без вашего "а ты-то что?"
Я валяюсь, как Емеля, прямо с вечера.
Уходи себе, неделя, не отсвечивай.

Вон, поэт с поэтом, словно муж с женой, идет.
Воробей сидит на ветке, повышенья ждет.
Будто бы не все равно – рысак ли, пони ли!
Объясняли нам, а мы не поняли.

А пойду – ведь спросят: "Что запомнила?"
Вот, окно запомнила, заполнена
была комната окном, и в нем бело.
А за ним-то, может, ничего и не было –

как камин фальшивый: нацарапало
что-то плоское. Оно бубнило, капало.
Ну, лежу. Не спится, не читается –
это воскресенье начинается.

4 ноября 1994




ДИЕТИЧЕСКОЕ

и вот за то, что поел не того, Адама лишили титула разжаловали в солдаты запечатали в танке закрыли счет в банке отняли наличные деньги вырвали серьги из ноздри и уха но он не лишился силы духа и, запекаясь в июльском танке, видишь ли, не стал обезьянкой, наоборот, облизав губы, стал веселый и грубый и пострелял кого надо, в живых не оставил кого не надо вот я и думаю: смысла нету знать, соваться в чужую диету

Апрель 1994




2000

Ходили в школы бедные за дальний переезд,
горланили победное, что нас никто не съест,
мол, нас никто не слопает – ни русские, ни те.
Мы всё оденем новое на тысячной черте.

Не колокол, не ботало, а круглое число.
Едва ли поздоровавшись, грядущее вошло.
Мы рюмочки затеплили и сели на полу –
на нем нам ждать прохладнее, чем на Твоем колу.

Нас мучили науками наперекор уму,
но мы Тебя аукали и верили всему,
что сказано по ящику, мигавшему "не лгу".
По косточке, по хрящику, а прибыло полку.

Поешь у телевизора – забудешь про детей.
Ошибочка провизора в программе новостей.
Катится солнце пыльное, голодное вдвойне,
и пальцы растопырили, кто не был на войне.

Ты будешь мне приятелем, ты будешь корешок.
На митинге, на митинге нам вместе хорошо.
Мы все уже растеряны до положенья риз.
Мы не спустились с дерева. Мы сваливались вниз.

Июнь 1996




ПЕСНИ УНЫЛОЙ РОДИНЫ

1. ОКОННАЯ

                По стеклу поезда
              налево вниз
            ползла капелька

          встретила капельку
        и
      съела капельку

    и еще и еще капельку...
  Много капелек
съела капелька




2. ВОКЗАЛЬНАЯ

С.Ч.

такие тени
только на вокзале
они двух слов
друг другу не сказали

а серебристый
серо-голубой
вот-вот догонит
небо над собой

чем доводить
дело до слов до слез
мы добегаем
до задних колес

до уходящей
площадки: есть – и нет
не задыхаясь
а улыбаясь вслед




3. РОМАНТИЧЕСКАЯ

Летят ути
  все в мазуте
    на ноге пряжка
      на душе тяжко

Летят сзади
  такие дяди
    что лучше право
      лететь прямо

А их дружочки
  вон там на лужочке
    не рвут цветочки –
      несут платочки

На север люди
  на запад люди
    как мелкий мелкий
      узор на блюде

И то правда
  не то храбро –
    лететь быстро
      а то храбро –

      лететь низко




4. ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ С ДРОЖАНИЕМ СТЕКЛА

Вжик, вжик,
          по лесенке вверх, вниз
        жил-был мужик
                  всех столиц близ

Он был на взлет: взз,
          на посадку – скор
        а потом вез
                  его молча шофер

Ему женщины
          зажигали спирт
        и орал канал
                  и горланил порт

Ему все-все-все
          говорили да
        и деревни внизу
                  горели как города

...А у нас вон тут
          тихо-тихо: снег
        Что нам весь свет
                  когда вот – снег

Только штора: взз
          а стекло: ом
        Темнота близ
                глаз, за углом




5. У ЗАБОРА

Тут не Рубцов – так Рахманинов.
Да объясни ты толково,
что ты гудишь, ну чего тебе –
ветра, что ль, свиста какого.

Солнце садится холодное.
Гаснет листва бореальная.
Свет зажигает в деревне
жизнь, от начала печальная.

Слева несут декорацию,
справа снимают убранство.
Жизнь, от начала печальная,
не виноватит пространство.




6. ПЕСНЯ ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ

а над невой заря еще нежней
    чем зеленой зимой при брежневе

        пешеход к метро а за ним колун
            а в столице другой во палатах каплун

                хочешь – дуй на него
                                      хочешь – режь его
                    ничего нет страшней счастья прежнего




7. ВЕСТИ С ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ

Слышишь: тихо.
Вот это лихо!

Это кто-то
закрыл ворота.

Кто там, впрочем,
скрипит к ночи?

Нота бене:
к едрене фене.




8. ПОХОДНАЯ

И герои, героям вослед,
собираются – мол, за Еленой...
Раздвигают военный рассвет,
будто впрямь – мы одни во Вселенной.

Как по улице полк за трубой
вдаль протопал: печально и пыльно.
Эти песни о нас, дорогой,
оттого-то и больно.

Даже в этом кафе потому
нам сыграют почти духовую,
чуть советскую, знаешь, какую.
Чтоб одно к одному.

Вот, губу закусил,
отвернулся – обиделись, значит.
Никого, кто бы сверху спросил:
– Кто тут ссорится, плачет?

У кого так темно на лице?
...Напылили, листву посбивали...
То и будет в конце,
что и было вначале.




9. НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ

Говорят, мол, там теперь хорошо.
А ведь раньше было – нехорошо:

из парадного выходишь во двор
– только охнешь: не мороз, а топор!

то ли полночь, то ли семь, то ли шесть,
на работу – а на небе не счесть.

. . .

Не подскажете, какое число?
Ой, куды же это нас занесло!

Я вот платок себе куплю, и кастет.
Бают, нынче хорошо, где нас нет.




10. ПУСТАЯ ПЕСЕНКА

какие тени!
так то – вокзал
(что те сказали?
что тот сказал?)

те не сказали
состав ту-ту
слегка толкнули
вокзал во льду

как будто дернут
нитку-уток
а это кто-то
уплыл, утек

там, где зиянье –
сильнее свет
– и не ищите,
меня тут нет




11. САГА

1-й подъезд:
Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем-
ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора,
Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галёмины
на втором, их родители на третьем.

2-й подъезд:
хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма-
терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей
Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы,
Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы,
Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой
же сестрой, Дзуенки.

1994-95




* * *

Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле,
недолго продержится, зря нас они обогрели.
Такие вот резкие и нехоленые лица
не встретишь в провинции, только в тюрьме
                                                            да в столице,
да в ссылке, в холодной.
                      Легко распростившись с родною,
задумавшись, смотрит в окно. С бородой накладною
парик теребит. Не подкова, не ангел над входом –

связной, запыхавшись,
                            стучится бессмысленным кодом,
сжимающим сердце, как шепот, волна, босса-нова...
– Волненье в столице, волненье, пошли, все готово! –
Ах, ноет свеча, и углы в паутине мигают,
как фильму какую-то крутят... Солдаты вбегают,
дыша тяжело... Копыта стучат на полмира –
как звякнет да всхлипнет моя нехоленая лира.

9 апреля 1995




* * *

А первая у меня была свекровь –
                                Маргарита Васильевна,
а вторая была свекровь – Анна Егоровна.
Какая все же моя жизнь увертливая, сильная,
как ни дели ее – все норовит сложиться поровну.

Вот то, что было до – знать бы заранее.
Теперь-то поумнеем, будем так и так,
и то, и то, и всякое старание.
Такая будет длинная, хвостатая.

Беспозвоночное не ходит на попятную.
Ух, после будет ловкое и вострое.
Как ни хватай, где ни сжимай ее, проклятую –
неясно еще, где голова, где хвост ее.

6 июня 1995




* * *

М.Жажояну

Сегодня видно далеко,
далёко видно.
Но то, что зрению легко –
ногам обидно.

Опять к тебе я не дойду
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!

По радио дудели: дождь,
а тут – погода!
Всегда я знала: не придешь
встречать у входа...

Раздетая братва на трап
ползет, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.

Когда б могла – я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.

Ах, если бы – в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной...

Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.

Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленьи, как огни,
ты что-то значишь.

Я шлю тебе свои стада
даров подводы,
по трюмы полные суда
моей свободы.

2 апреля 1996




СТРОФЫ

Позавчера, качаясь в гамаке
                                            туда-сюда...
    слонялся по двору его домашний
        народец... Ах, умом царь
            понимал: пора освобождаться от колониалистов.
                Не хотелось.

И то: зачем нам полдень? –
    Не двигаться ж. Да.
        Скучный полдник
            вспомнил:
                дали кубик масла
                    с зазубринкою от ножа...

– Зачем, зачем, – он точит
    (привычка разговаривать с собой,
        отличие занятий идеальных), –
            тогда сей свет,
                и музыка... Постой!!
                    Постой. Ты – выпил? Без меня? И пр.

Сентябрь качается. Кончается. Народ
    безмолвствует себе, и слава Богу.
        Заболтанная осень на холмах...
            почиет?.. ну, почиет. По ночам
                не холодно, но здорово несет,
                    как перед началом наступленья

разведка: шмыг и шасть туда-сюда...
    Так, выясняется, и мы: конец, начало –
        и, в общем, все. Ну, разве... нега
            еще, да, нега – как Веничка сказал бы...
                если б мертвым
                    он не был, на спинке не лежал,
                                                поджавши лапки,

как лодка опустевшая, качаясь.

1994-95




* * *

Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?
Ума и обмылка не сыщешь,
ни мысли обноска.

Записки в руке не удержишь, о дружбах забудем.
Где вывесок пыльный рубин –
там фотографа бубен.

Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье,
хоть горечь почувствовать, что ли,
хоть сожаленье.

Как будто всех вместе небесные твари украли,
лучом ослепили,
и с палубы гладкой содрали.

Болтайся же, судно, по водам одно, без команды.
Другие пришли, на коньках,
как к себе в Нидерланды,

и катят, за руки держась, нашей рябью как сушей...
К стене отвернувшись: "Не хочется, – скажешь, –
не слушай".

1995




ВИД ИЗ ПОЕЗДА НА ЗАКАТЕ

    Когда с окурками волна,
слепя осколками вокзала,
уйдет, от взора взяв сполна, –

как хорошо! себя бывалым
возницей вижу, ездоком
по миру, где всего навалом,

и с тем, и с этим ты знаком,
но смысл еще не показался
того, что, скажем, за окном.

    Я тут звалась, а ты тут звался.
Кондуктор брал мой проездной,
моей руки слегка касался,

румяный брат его родной
в дверях стоит, слепой от солнца.
И мы не товарняк с рудой,

и наших жизней волоконца
в забавный связаны узор.
Мне зимний ужас кроманьонца,

разборки мировой позор –
понятней, чем закат линялый,
германский розоватый вздор...

    Нет, прелесть местности унылой,
а не унынье просто так:
бежит... ушло... и стало мило...

и нам вот этот перестук
среди течения чужого –
чтобы в окне, к окну впритык –

приют убогого чухонца...

1995




TV

    не помнили как кончилась зима
столетие уже не лезло в рамку
последних новостей а вот самум
и море лижет ранку

    не значилось когда она падет
история иль как ее
                                казалось
до осени саддам не нападет
как будто это нас касалось

    я не увижу знаменитых федр
и многого поди не повидаю
пускай меня простит ливанский кедр
как я его красивого прощаю

1993




ПАМЯТИ И.А.БРОДСКОГО

    Вот, в роще, уже не священной, давно отведенной под сруб,
и ты пролетел, только шаркнул подошвой о воздух.
С деревьев пускай
                            твое имя слетает, но только не с губ.
Еще поглазеет хвоя́, что тебе до того? Вот, на звездах

ближайших уже различима твоя нетяжелая тень.
Уже ничего, что б могло задержать – не случилось.
Уже потащили куда-то, и сняли подсумок, ремень,
сугроб накидали, чтоб только не в землю сочилось.

Молчу оттого, что молчать тяжелее всего.
Видавшая виды братва языком отмолола.
А нашим понятно, как нашего, собственно, мало:
покуришь – и дальше, не вечно ж светить на село.

Чем выше, тем зренье острее. На пне
меня различишь, усмехнувшись,
                                          и далее, в кронах –
отдельные ветки, как ворс на тяжелом сукне.
Всю вырубку эту, как место звезды на погонах.

Июль 1996




ЭЛЕГИЯ

    Допустим, уснул –
но не видишься спящим. Повсюду,
как крошек, какого-то жадного люду.
И тот, кто тебя осуждал, – и теперь осуждает,
а тот, кто тебя осаждал, – и теперь осаждает
    тобой опрокинутый стул.

    Река, и по ней
проплывает лишь берег. Не сразу
поймешь расщепленную надвое фразу,
осколок, сметенный как будто под лавку
                                                            – под строчку,
но то, что наутро уже не наденешь сорочку, –
    вот это больней.

    У нас карантин,
всё блудят и читают газеты.
Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты
не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,
и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,
    обычно один.

    Насчет новостей:
ты не знаешь, какая погода.
Погода – подобье вчерашней. Полгода
тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету
сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету
    молва без костей.

    Ты эти слова,
вероятно, получишь не скоро.
Я спорить ни с кем не намерена, спора
ужасней лишь истина, так же, как мертвого – спящий
один беззащитней. Правей меня первый входящий,
      а я не права.

      Я это пишу,
находясь у реки, по привычке.
Рассвет, и приятно нащупывать спички,
пока понемногу приподымается полог,
золу пошевеливать прутиком, как археолог,
      останки какого-то Шу.

      На том берегу
постепенно расходится пена
тумана, сырая выходит Камена
горы, по теченью лежащей горбато, отлого,
округлого мира полна, словно счастья – эклога,
      как спящий на правом боку.

29 июля 1996




ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ

На коряги, на ковриги наступали мы в лесу.
Мы не жгли плохие книги, мы не мучили лису.

Мы такое время года обнаружили впопад,
чтоб горящее с исподу само плыло в самопад.

Это кто летит навстречу, мы его перевернем.
У него изнанки нету, только стороны вдвоем.

Нету тайны, нету пытки, ветер дунет второпях:
этот прыгает на пятке, этот едет на бровях.

Отчего так много пятен, очень много синевы?
Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы.

Ты зачем, дурак, гордишся, ты такой, как мы, дурак.
Ты на то, что мы, садишься, то же синее вокруг.

Мы не будем разрываться, внутри нету ничего,
только эху разрыдаться мимо дома ничьего.

Снизу желтый, сверху синий, фиолетовый венец.
Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец.

Октябрь 1995