Стихи Tenafly: Hermitage Publishers, 2000. ISBN 1-55779-125-2 84 с. Книга заново выправлена автором.

I. ПОСВЯЩЕНИЕ

ПАМЯТИ И.А.БРОДСКОГО

      Вот, в роще, уже не священной, давно отведенной под сруб,
и ты пролетел, только шаркнул подошвой о воздух.
С деревьев пускай твое имя слетает, но только не с губ.
Еще поглазеет хвоя, что тебе до того? Вот, на звездах

ближайших уже различима твоя нетяжелая тень.
Уже ничего, что б могло задержать – не случилось.
Уже потащили куда-то, и сняли подсумок, ремень,
сугроб накидали, чтоб только не в землю сочилось.

Молчу оттого, что молчать тяжелее всего.
Видавшая виды братва языком отмолола.
А нашим понятно, как нашего, собственно, мало:
покуришь – и дальше, не вечно ж светить на село.

Чем выше, тем зренье острее. На пне
меня различишь, усмехнувшись, и далее, в кронах –
отдельные ветки, как ворс на тяжелом сукне,
всю вырубку эту, как место звезды на погонах.

Июль 1996




ЭЛЕГИЯ

      Допустим, уснул –
но не видишься спящим. Повсюду,
как крошек, какого-то жадного люду.
И тот, кто тебя осуждал, – и теперь осуждает,
а тот, кто тебя осаждал, – и теперь осаждает
      тобой опрокинутый стул.

      Река, и по ней
проплывает лишь берег. Не сразу
поймешь расщепленную надвое фразу,
осколок, сметенный как будто под лавку – под строчку,
но то, что наутро уже не наденешь сорочку, –
    вот это больней.

      У нас карантин,
всё блудят и читают газеты.
Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты
не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,
и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,
      обычно один.

      Насчет новостей:
ты не знаешь, какая погода.
Погода – подобье вчерашней. Полгода
тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету
сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету
        молва без костей.

        Ты эти слова,
вероятно, получишь не скоро.
Я спорить ни с кем не намерена, спора
ужасней лишь истина, так же, как мертвого – спящий
один беззащитней. Правей меня первый входящий,
        а я не права.

        Я это пишу,
находясь у реки, по привычке.
Рассвет, и приятно нащупывать спички,
пока понемногу приподымается полог,
золу пошевеливать прутиком, как археолог,
        останки какого-то Шу.

        На том берегу
постепенно расходится пена
тумана, сырая выходит Камена
горы, по теченью лежащей горбато, отлого,
округлого мира полна, словно счастья – эклога,
        как спящий на правом боку.

29 июля 1996




АВГУСТ. 40

Памяти М.

Мой краткий брат, мой кроткий собеседник,
ровесник мой и совесельник,
мой ясный разум, проводник, порука,
плачет подруга.

Где говор нежный, где моя забота,
где мой Четверг, где праздник мой, суббота?
Скажи теперь: ну с кем зажгу я свечи?
Стою, как в Сечи

последний иудей. Стою, мне больно.
Вокруг трава, слова – всего довольно,
вино, Манук, бумага. Хлопнет почта –
вот это то, что.

Не пять четвертых, как же так, не брубек,
а меньше единицы. Твой обрубок,
скажи теперь, кому скажу смешное?
Все стало – мною.

Вот поезд в поле – вижу яркий прочерк.
Одно тире осталось мне, а прочих
не знаю их. Зачем, сыграв поэта,
ты сделал это?

Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.
Тебя там нет – ни с нимбом, ни без нимба.
Безумных звезд не спит Совет Верховный.
А ты, греховный,

уж точно, далеко от страшных окон.
Но знаю – и не под землей твой кокон:
земля тверда – не нам с тобою, мямлям,
уйти под землю.

Куда же ты, к какому ты пекину?
Как все покинули – так я тебя покину.
У той реки, где забывают весла,
не ищут смысла.

Все это что-то значило, но если
и был какой-то смысл – так это в смысле,
чтоб было бы теперь, не тронув локоть,
кому оплакать.

Ты полюбил однажды эту рифму –
она твоя, Манук. Ее, как гривну
блестящую – в пустую плоскодонку, –
тебе вдогонку.

8 августа 1997




ЖИЗНЬ В ИЮЛЕ

Жук жужжал.

А.С.Пушкин

Малознакомые шары
валяются на пыльной грядке,
на нас не падкий дождик редкий
зайдет во двор, расчешет прядки
ну, понавесит мишуры.

А ты – за Фебом-дураком,
туда-сюда, как заключенный,
и днем, и ночью, кипяченый,
ходи, ходи себе кругом,
цветочной пылью золоченный,

раз угораздило на юг.
Земля родит, как помешалась!
Все, что в суглинок помещалось,
наружу выперло, мой друг,
все вылезло, любая шалость –

бежал на север мой конек,
и вот на юге мой каурка –
хоть косточка тебе, хоть шкурка:
тут деревом растет пенек,
там – весь курильщик из окурка,

как витязь, лезет. Жук жужжит.
Трава растет – ее пинали.
Ваш друг под соснами в пенале,
как вечное перо, лежит.
Тарелка плавает в канале.

июль 1998




* * *

Не в оцинкованное, с солью,
на кристаллический костяк,
а чтоб космическою молью
проело звезды на кустах.

Тогда между помойных баков,
как между бакенов, пройдем
на улицу, чей створ опаков,
и узок сумерек проем –

чтоб мостовою серокожей
к тебе придвинулось оно,
и стало до конца похоже
на черно-белое кино.

Уже ходульное любимо –
к чему бы это нам, дружок?
Ее холодная рябина
в последнем кадре, как флажок.

1997




ПОЧТОВОЕ

За год они приблизились настолько,
топчась в прихожей писем, натыкаясь
на собственные локти, наступая
на туфли и непарные перчатки,
что стало невозможно брякнуть слово,
не сделав стилистической ошибки.

Вначале это было непохоже
на то, чем стало, – потому что стало
той скорописью, милой для обоих
(как и для всех, к такому жанру склонных),
когда казалось, им одним понятна
дешевая податливость цитаты,

в теченье фразы камешек блестящий,
следы заминки, оборот обмолвки –
не синтаксис, а знаки препинанья...
но по углам, прикинувшись плащами,
накидками, – прислушивались тени
без имени еще, уже печальны.

Чуть задохнувшаяся, но родная,
одежда на крючках еще хранила
с владельцами, владелицами сходство,
как вдруг опасно стало оглянуться –
и все это уже однажды было,
как зеркало с подсвечником в передней.

Так им мерещился, как рыцарь при доспехах,
подслеповатый образ постоянства,
спасительный, хоть пыльный, наблюдатель.
И даже это так напоминало
какое-то неполное былое,
как циферблат, размноженный без толку,

что было б непростительной ошибкой
пускай хоть это, где мы оказались,
где я так не хотела оказаться,
мучительное тесное пространство,
где натыкаешься на "ты", как некто
на пьяного наткнется, извиняясь,

отдать, оставить этот полустанок
площадку вымысла, ступеньку легкой лести,
богатства неприкосновенья, эти
пустые ласки, полые как гнезда,
как с патиною лист, осенних листьев
мою любимую (а ты?) сухую тему –

как променять звучание на звуки,
разведки, вылазки – на грубую атаку,
молчанья круг, веселое паренье –
сменить на то, что, подойдя вплотную,
вслепую тычется, мычит или лопочет ...
о милый мой, мы там уже бывали.

Не нужно молний страшных по ущельям,
зеркальных стен в паденьи одиноком,
а в них опять свое же отраженье,
не нужно знать, как влажны эти сланцы,
чтоб эхо "я" звучало отовсюду –
последняя, недорогая буква...

И если ты исчез, как будто губкой
проехали по списку смертных, – кто же
тогда тебе все это пишет, кто мне
напишет, отделяя запятой,
(как угол завернулся), дорогая?

май – июль 1997




* * *

  Пусть никогда не приду в себя,
пусть мне не ведать, пером скрипя,
как вырываются из репья,

  пусть не собою до смерти слыть,
пусть у полпота каналы рыть,
пусть из забвенья вовек не всплыть,

  пусть не посметь мне тебя назвать,
пусть недопивки себе сливать,
пусть никогда мне любви не знать.

  Хоть захлестнусь я своей тропой,
хоть я услышу, как врет любой
праздник, который ушел с тобой,

  пусть ни в одной, ни в другой стране
не пропустят тебя ко мне,
пусть захлебнусь я в своей вине,

  пусть наорут на меня: "Отверг!"
ангелы, уводя наверх –
только б услышать: ты жив, Четверг.

1997




* * *

Бог знает, что себе бормочешь...

Вл.Ходасевич

Четверг, тебя убили в понедельник.
Я поняла во вторник, что тебя.
Вода текла из крана. Притупи,
прошу тебя, не жги так долго, больно.

Четверг, уже четверг, мне все равно.
Как будто в мелком я стою теченье.
Как медь в воде, теперь блестит значеньем
любая мелочь – как в плохом кино.

К какому безопасному, какому
свести тебя безвестью чердака?
Четверг, Четверг, как мне без Четверга?
Тебе-то как – по воздуху глухому?

Мне жутко думать, как идешь домой.
Дурацких звезд вокруг, как чьих-то денег.
Как полицейский, ночь тебя разденет
холодными руками, мальчик мой.

Почем ей знать, что сам себе бормочешь –
оглядываясь, в пустоту скользя,
в которой бормотать уже нельзя.
Я чувствую, как уходить не хочешь.




ИЮЛЬ

Послушай. Вот. Такая, значит, вещь.
Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди
– не потому, что там твердят о смерти,
не потому, что нам о друге весть.

Хоть голову закинь: от вида звезд
тошнит, как от правительственных окон, –
как заговор, как облитые лаком
затылки собираются на съезд.

Ты видел их пустые этажи,
их кошки-мышки, чай на полировке?
Равно бы власть – а то углы, уловки.
И это нами ведает, скажи?

Уж лучше равнодушье облаков,
и эти камни, как бы неживые,
и эти листья, листики цветные,
и в луже отраженье облаков.

К траве склонившись, легче по траве
глазам блуждать – не потому, что ближе:
здесь все тебя переживет, но ляжет,
и под конец тоскуя по тебе.

Но вот четыре месяца пройдут,
и матерьял потребует отбелки,
и по стволу пролившиеся белки
горячей лапкой по сердцу скользнут,

и я пойму – ты еще тут.

1997




* * *

М.Жажояну

Сегодня видно далеко,
далёко видно.
Но то, что зрению легко, –
ногам обидно.

Опять к тебе я не дойду,
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!

По радио дудели: дождь,
а тут – погода!
Всегда я знала: не придешь
встречать у входа...

Раздетая братва на трап
ползет, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.

Когда б могла – я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.

Ах, если бы – в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной...

Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.

Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленье, как огни,
ты что-то значишь.

Я шлю тебе свои стада,
даров подводы,
по трюмы полные суда
моей свободы.

2 апреля 1996




* * *

Но Вы-то, слава Богу, не
из из таковских, не из нервных.
Вы там, надеюсь, не одне –
где скучных нет, и нету первых,

куда летит январский пух
сухих миров, где мы не вместе,
и чей-то услаждают слух
не песенки еще, но вести.

1997




* * *

Темное поле свое перейдем
пристальным днем, под неслышным дождем.

К ночи четвертой дойдем до воды,
до уплывающей парной звезды,

до паровозных голодных речей,
до бормотания черных ключей.

Тронь эту оспинку донной звезды,
черные сколы холодной воды.

Сонная пыль залепила глаза.
Гладкие мчат полоза, полоза.

11 мая 1981




BLUES

Памяти Э.Фитцджеральд

Вот опять закат ужасный, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.

На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках,
уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках.

Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, загибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.

Чайки метят на МакДональдс –
                                                      значит, где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!

Может быть, из-за названья –
                                              так корабль идет красивый.
(А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой.)
Этот город грязноватый, но зато закат красивый.

Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
капли в лоб мне полетели – они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли.

Капли, как цыплячьи лапки,
                                                  быстро-быстро – и с обрыва,
они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.

Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,

чтобы в зеркале и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулем, как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.

Ты-то знала, чем заплатишь терпеливым темным лицам,
ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу,
до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам.

1996-97




ГОДОВЩИНА

Но я заспала этот час,
а годовщина совершалась,
И лодка черная неслась,
и дна песчаного касалась.

За нею след не заживал,
полоска узконожевая.
И, глядя в воду, ты сказал:
– Я кончился, а ты живая.

И полетел тяжелый снег
на свaи влажные вокзала.
Но никого уже из тех,
кто был с тобой, я не узнала.

Там кафелем календаря
пустые клетки отливали
в сиянье слабoм фонаря,
хотя его не зажигали.

Он растекался по холсту
платформы, комкая белила,
где мы стояли на мосту,
наваливаясь на перила, –

над светлой горечью литой,
над щепок головокруженьем,
над уходящей вниз водой,
как над проигранным сраженьем,

и низких сумерек слюда
как лупа, приближала пятна,
где я еще плыву туда,
а ты уже плывешь обратно,

как спичка мокрая, скользя
под этот мост неосторожно,
и удержать тебя нельзя,
и вот, расстаться невозможно.

<1 июля 1998>