Стихи Tenafly: Hermitage Publishers, 2000. ISBN 1-55779-125-2 84 с. Книга заново выправлена автором.

II. АВТОБУС

* * *

По двору, по канаве, трубе,
по унылому, в пятнах, ТВ,
по топтанью у рампы подъездной –
я скучаю, мой друг, по тебе.

Может, это лазейки ГБ,
или это жалейки БГ –
я сыграла б на балалайке,
я скучаю сейчас по тебе.

Эти встречи в подземной толпе,
эти драмы в подъездном тепле,
расставанья столбняк – оглянуться
было больно, мой друг, – а тебе?

– в ноябре, октябре, сентябре –
эти звезды, луна и т.п.,
эта оторопь ночи морозной –
это все возвращалось к тебе.

Кому чайник, и след на столе, –
а нам – свет на последнем столбе.
До свиданья, мой друг, до свиданья –
хорошо ль тосковать по тебе?

По Васильевской, как по тропе.
Фонари в изумрудном тряпье.
Всё-то в мае твоем и июне
посвящалось бы только тебе.

Уезжай, никого не губя,
и живи, ни о ком не трубя.
Забывая, мой друг, забывая,
привыкая к себе без тебя.

1997




ПАМЯТИ "ИЛЛЮЗИОНА"

Да лишь асфальт шероховатый
и черно-белое ситро.
Висели разные плакаты
у разных выходов метро.
И были всякие уловки,
чтобы запомнить, где какой,
и у стеклянной остановки
автобусные рокировки
внушали смутный непокой.

Ты никого не растревожишь,
пожалуйста, не продолжай,
воспоминанья не подложишь,
как ты его ни наряжай.
Не видит прошлого картины,
кто голову не поднимал,
а только на одну картину
зрачок землистый поднимал:

а только в горку, по панели,
по сумеречной грязи он,
как рядовой, стремился к цели,
и тихо лампочки горели
над крепостью "Иллюзион".

май 1997




АВТОБУС. НЬЮАРК, НЬЮ-ДЖЕРСИ

                      Окно, газета, жара. Красот –
          не видно. Черная женщина ест кроссворд.
      По горизонтали: через проход
белая женщина ест кроссворд.
      Август, с истории взятки гладки –
          люди ложатся, как закладки,
                    прямо в анналы, минуя землю.
                          Я еду, едва приемлю.

                          Я еду, и это гетто
            налево. Направо – где-то
      по вертикали:
(сверни газету!)
      печь за нами бредет по свету
            желтая (справа как раз и жарко).
                      Жаль, эрцгерцог не знал Ньюарка –
                          тут его бы не откопали.

                          Тут заканчивается пространство.
            Мусор пенится, как убранство,
      кружево серое, как оборка.
Вот где жарко!
      Вот где вышло нам мыть посуду,
          а "раскладываться не стоит" –
                      кто ж спорит!
                            Околачиваешься повсюду.

                      Я не знаю, зачем автобус
            вышивает по беспределу
        свой стеклярус. Меня сей ребус
укачал, не того хотела.
        Мы допишем свои граффити.
            Если бьют – то уже ногами.
              Уголь мажется по газете.
                  Я не знаю, зачем тут дети.

        Жуткий звон, если кинуть камень.

август 1993




ТАМБОВ

Кто под грушей, кто под сливой.
Брак случайный, несчастливый.
Тут затворы, там забор.
Что мы знали до сих пор?

Раздраженье разгрызая,
сверху смотрит белка злая.
За ней снежная гора,
в доме черная дыра.

Ничего не подевалось,
что вошло, то и осталось.
Чайник воет, как вулкан.
На столе стоит стакан.

Кому хрен, кому горчица.
Кому спится, кому злится.
Отведи, скрипя, засов.
Страшно утром в пять часов.

Нигде музыки не слышно.
Над дорогою всевышно.
Где Герасим – там Муму.
Не завидуй никому.

20 марта 1997




ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА С БЕРЕГА

              и не сыщешь, хоть зрачок разорви,
до самого горизонта визави,
разве море – вот с ним говори.

Только башни, но не китеж: вокзал
поднимается со дна – и мотив
изменяется, как будто вассал
успокоился, сполна уплатив.

Только башни, но не китеж: вокзал
поднимается со дна, полон рот.
Все, что нам Карамзин рассказал,
исподлобья глядит из-под вод.

Что затеяно – не нам расхлебать
и уж точно – не нам разглядеть.
Но в теплушки – русалкам вплывать
и на рифмах глагольных сидеть.

Наш мотивчик мелковат, подловат.
За живое – ну кого он возьмет?
Но мы знаем, как неглубоко тут ад
выше рая, где метрический мед,

завершив метонимический круг,
как под утро оглядишься: сам-друг,
как метафоры погасишь фонарь,
превращается снова – в янтарь.

И не вспомнишь никогда, почему
потревожили морскую пчелу.
Волны катят без числа на чечню,
Возвращаются с лихвой на чухну.

1 июля 1996




* * *

Он вернулся из сада
    и снова лег
и ноги его были холодны от ночной травы
Светлее комнаты,
                  горьких наволок
были только швы

улицы меж набежавших штор,
                                и жалость, которую ни к кому
не надо чувствовать,
                              ни о ком,
сама руку протягивала к окну,
к голове, еще пахнущей табаком




ЛАГУНА

Грядущее, подобное следам,
по влажному песку бежит, Арджуна.
Но я своей свободы не отдам.

К утру остыла гладкая лагуна –
по щиколотку, с горем пополам,
войдешь – и ладно. Рано, спит коммуна,

община затаилась по углам.
А ты твердишь: в общении лакуна.
Вот, рыбки мечутся, у них и то бедлам,

и быстрых слов, что пузырьков нарзана,
но я люблю их по воде чертеж.
Лимонный свет, сиящий с экрана,

ломает пальцы, дальше – не войдешь.
Так вот она, свобода: мелко, плоско,
и холод снизу, поверху – галдеж,

описанный до нас, вдали – полоска
слепящей отмели. И даже если "я"
не значит "я", то этого наброска

достаточно, как слов "моё", "моя".
Ни эллина, похоже, ни этруска
не надобно совсем, душа моя,

когда и горизонт тебе – кутузка.

1995 / март 1997




30 ДЕКАБРЯ 1996

Проснись средь шума городского,
гуденья низкого, какого
уже двенадцать – больше? – или
уже не помнишь, как мы жили.

Как долго, как же долго длится
мое блаженство, шевелится,
сквозит колонна занавески,
скользит кольцо, и едут лески.

Пока еще не встал с постели
и нам еще не показали,
что там, внизу уже родится,
а только штору, ветку, птицу –

проснись, в одну уставься точку,
вяжи узоры в одиночку
троллейбусов, трамваев, звяков,
чей голос всюду одинаков, –

проснись в орехе Вашингтона,
в зеленой мякоти уклона
в грядущее, скажи кому-то,
кто рядом, лучше – никому:

– Отели с панорамой дымной
не город видят анонимный,
а облако – лети, минута,
ты никуда не улетишь.

Чем пасмурнее – тем прекрасней.
Она не начата, пока с ней
сей шторы тюль, и что-то в кадке –
намек, что смертны да не кратки.

Декабрь 1996




НА ДОРОГЕ

Маме

А что еще осталось? – а завязать узлы,
в две-три ладони – щепоть золы,
и все, что там мелькалось, запрятать в зрачок
и – в карман пятачок.

А что еще осталось? – а неусыпный свет,
невидимый уму,
                скользящий вслед.
И все, что не сказалось, не скажем потому.

С темным смыслом, как с кринкой молока,
выйду на дорогу:
рассвет, река,
под ногой дорога.

Русским утром тучи идут.
В доме спят, никого не ждут.
    Так не гневайся, туча, что черно окно.
На запад, сказано, тёмно, на восток – темно.

    Смысл божественный, в сумерках молоко.
Ты не гневайся, туча, что глянула далеко.
                По лиловой дороге, кто знает...
                – Скажи ж ты мне, кто уезжает?

1989-90




ОТВЕТ

A.Cеливанову

Бежит речка, как живая,
избегая общих мест,
Господа не называя,
крутит лист и камни ест.

Все, что знаем о свободе, –
из чужого словаря.
Ты скажи хоть о погоде,
но с другим не говоря.

Что – свобода? Ну свобода.
Пустота со всех сторон.
Мой глагол – другого рода,
оттого протяжней он.

(К этой строчке примечанье –
на окраине листа:
чем длиннее окончанье,
тем пустыннее места.)

Друг далекий, Селиванский!
Только воздух надо мной.
Слева берег пенсильванский,
справа берег – как родной.

Для того нужна граница,
для того я тут стою.
Вот летит большая птица,
я ее не узнаю.

Март 1997




* * *

А.Межирову

В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.

От платформы до серой парковки
– как пойду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.

Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашнее татарских костров.

Вы рубились на темной Каяле –
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.

Все же странно, что с этой горою
неподвижной – по небу лечу.
Я примерзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.

14 декабря 1995




ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ

На коряги, на ковриги наступали мы в лесу.
Мы не жгли плохие книги, мы не мучили лису.

Мы такое время года обнаружили впопад,
чтоб горящее с исподу само плыло в самопад.

Это кто летит навстречу, мы его перевернем.
У него изнанки нету, только стороны вдвоем.

Нету тайны, нету пытки, ветер дунет второпях:
этот прыгает на пятке, этот едет на бровях.

Отчего так много пятен, очень много синевы?
Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы.

Ты зачем, дурак, гордишся, ты такой, как мы, дурак.
Ты на то, что мы, садишься, то же синее вокруг.

Мы не будем разрываться, внутри нету ничего,
только эху разрыдаться мимо дома ничьего.

Снизу желтый, сверху синий, фиолетовый венец.
Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец.

октябрь 1995




АНТИКВАРНОЕ

А.Сумеркину

А вот – советский подстаканник,
такой серебряный, такой
с венком тяжелым многогранник,
с лозой медлительный Джанкой.

Всю ночь, в купе, не зная тренья,
он тихо ехал и дрожал,
и в синем свете звякал, тренькал,
а вот теперь – подорожал.

На нем так выпуклы и гладки
узоры страшного литья,
что сразу вспомнишь эти грядки –
чего же улыбаюсь я?

Ах, милый Сашенька, мы тоже
со временами не в ладах,
с угрюмой нежностью под кожей
анахронического "ах".

"Во мне не бьется пульс эпохи"?
В тебе не бьется пульс эпо.
Все нам бы шорохи, и вздохи,
и карамели из сельпо.

Из времени любого выпасть
легко тому, кто налегке.
И вот стоишь, как гордый витязь,
но с подстаканником в руке.

Как будто бы из верхних ванных –
из будущего натекло.
Но в наших дружбах антикварных,
как в складках времени, тепло.

Меня забыл ампирный город
со страстью к золоту в реке,
татуировками исколот
на полустертом языке.

Но каменного истукана,
как прежде, я не признаю.
Как подстаканник без стакана,
чужому миру предстаю,

как разлетевшийся посланник
– ах! – шлепнулся перед пашой,
как сей нелепый подстаканник,
но только с женскою душой.

28 августа 1996




МОСКВА

А.А.Пушкину,
нью-йоркскому поэту

"Пельмени", рядом "Чебуреки".
Солянка, мимо – человеки.
А дальше – юг: татары, греки.
Я тут хожу.
Чужая, в общем, синагога.
Решетка из Кривого рога.
Ни тверди над собой, ни стога
не нахожу.

Толпа течет на перекаты,
и в переходе не плакаты
про Днепрогэс,
а всякие картинки, книжки,
матрешки, пирожки и пышки,
а также воры и воришки.
И се – прогресс.

Продолжи сам, отсюда просто.
Положим, ты большого роста.
Тебя видать
и без ушанки, и без кепки,
и без великолепной лепки
лица. Без Емельяна в клетке.
Без упоительной таблетки –
тебя видать.

Но мы, которые от мамы
умели только с мылом рамы,
и не роняя мыла, мамы,
глазеть в окно,
и панорамой называли
то, что в округу насовали, –
мы хоть немного трали-вали,
но не говно.

И если раньше я, невеста,
когда поменьше было теста,
себе не находила места
в такой гурьбе –
сейчас подавно, ибо мекки
любой бегу, да от опеки
твоей, Москва, – за те бы реки,
к другой тебе.

1997