* * *
Один – едва ли не говорит с Богом,
другому приходится говорить со мной.
Так и везут меня, цугом, цугом,
везут, везут корочкой ледяной.
Так новоро́жденный смотрит на небо: невод
веток движется – сетка над глубиной.
Длинная ветка
сбоку заденет повод –
первый споткнется, выругается второй.
Желтый круг вверху, вокруг треугольник:
если смотреть, не щурясь – уводит вон.
Во́ поле одинок, лежит на спине невольник,
руки раскинув, и шарит по воле волн.
Медленнее, как в песне, вези, везенье!
Вольному воля, а ноша не тяжела.
Бывший весел, как утро на воскресенье,
нынешнему и глина под ноги, как смола.
Следом тележным – летом, под зиму – санным...
Но наклонился третий, забыт, не зван.
– Тряпочка голубая – что это: саван, саван?
– Нет, дорогая, не бойся, это Севан, Севан!
КОМНАТА НА ЗАКАТЕ
На диван свернешь – не спится.
На обои пыль садится.
Книгу выберешь – не та.
Золотая от заката,
на стене дрожит верста.
Летний день длиною бредит,
кто-то дальний к нам не едет.
Спицы ходят по стене.
Утопая, на спине,
мы лежим на самом дне.
Наверху скользнула лодка,
доски днища ходко-ходко.
Тень склонилась над водой.
Кто в рубашке голубой?
Он в рубашке голубой.
Вон как волны дышат ровно,
и колеблется, огромно,
слабо светит статус кво.
Птичка щелкает подробно,
не упустит ничего.
Дно неровное покато,
сердце выросло, как вата.
Соскользая со стены,
спицы сыплются заката –
и выходят из спины.
Ты о чем, ундина, стонешь?
Не посмеешь, нет, не тронешь.
Смотрит в воду – что с того?
Есть защита у тебя,
нет защиты у него.
ТАЁЖНОЕ
Хороша, хороша по тебе тоска,
как сухой костер или треск сука.
Так вплотную к огню подошла тайга,
не поляна – а вверх труба:
тяга хороша, точно жгут, туга.
Будто не живу – за тобой слежу,
не топчу листву, а плашмя лежу.
У, гудит в груди, вьется пламя в жгут:
у тебя ж – по земле сужу –
тот же гул стоит, так же яму жгут.
Ах, не хворост жечь, а с тобою лечь,
чтоб не в землю стон, а прямая речь.
Чем сто лет жила – я б давно сожгла,
за вменяемую б сошла,
да все лезут полешки в печь.
* * *
волк ты волк волк
одинокий волк
весь ты из углов
так твой чуб сед
так твой луч остр
легок твой шаг
сам ты себе ость
сам себе полк
отчего же тебе шах
волк всюду шах
ты не колос ость
сильная косая кость
день тебе не идет
идет ночь
тяжек твой устав
сто в нем сотен слов
в сто лучей десть
да разжата горсть
не срастается у тебя
в груди шрам шов
известковых скал
над волной оскал –
так оскал бел
так твой взор синь
много лет зим
ты во мне цел
цел осколок
нету у меня волк
для тебя страшных слов
не о том толк
не любовь – ты
в твердой скорлупе
так черной воды
светят сколы
вот по белой тропе
озарен луной
шерстью злостью всей
светишь в сто свечей
я хочу к тебе –
сводит скулы
весь ты мне в масть
моей жизни ость суть
нежный стержень
слишком долго ряжены
мы ходили волк
мимо скважины
ничьего я ребра
да назад пора
долог долог путь
вглубь в твою грудь
КУЗЬМИНСКИЙ ЛЕС
Скоро уже я тебя возьму
И меня у тебя возьмут.
Кликни какого-нибудь Кузьму,
Спроси их, куда везут.
Славно запутывала я след.
Долго могла не сметь.
Но за тебя я пойду на смерть,
Тебя отпущу на свет.
Мне ли осилить свою судьбу,
Ей ли меня в смолу?
Я свой соленый дощак смолю,
Я не боюсь Саму.
Добрые люди помогут нам
За небольшую мзду.
Ну же, пожалуйста, дай мне нож
Или сам обрезай узду.
Я смотрю на тебя, на свет.
Я ее не боюсь.
Те, без которых нам жизни нет –
Без них нам и смерти нет.
ВЕСЕННИЙ КРИК ВОРОБЬЯ
Забывает маяту нелюбви к себе святую,
отторгает пустоту – кто прожил свое вчистую.
В этой местности чужой, в пестроте лугов астральных,
забывают холод свой посреди кустов хрустальных.
Вот я воздух ем, лечу, у-лю-лю кричат с земли мне,
и щекочет по плечу частокол колючих линий.
Вижу краешек зимы, вижу черноземов паюс,
подымаясь над тобой, не собой – тобою маюсь.
Ветер перья шевелит, реет дождь аэрозольный,
душу-зернышко болит легкий звон страны озонной.
– Нюхай корку, свежий край черных зим, суглинков красных,
рыжий ворох собирай дымом пахнущих согласных.
Знает пригород с травой, небо низкое рябое,
как с неангельской трубой ворочусь я за тобою.
1983
* * *
А вот так и люби́м –
что неважно: а я-то любима?
Сегодня мне б это мешало.
И правда – легко ль кораблю
на встречные волны взбираться?
Я тебя не леплю,
я тебя никогда не лепила –
потому-то и знаю: люби́м.
Отчего же виной
отзываешься, болью такою?
Отчего не помыслю без боли
такой поворот?
Отчего не лицо мне маячит –
до верха застегнутый ворот?
Как будто раскрою –
там дырка от пули люблю.
* * *
Ну а теперь – как назовем?
Каким заботливым, нетрудным,
нетребовательным словцом?
Какою лентой обовьем?
Держи покрепче, осторожней –
а мы немного отойдем
и поглядим отсюда, сбоку
(ты слышишь: я сказала "Споку"! –
тебе подходит быть отцом).
А мы аквариум поставим
и быстрых рыбок заведем.
Утайки юркие, урывки
украсят годы нищеты,
и корм сухой полюбят рыбки:
ни "ю", ни "эль", ни зги, ни зыбки,
в том имени не будет "ты".
* * *
Птицы прилетели
на Страстной неделе.
Оттого-то в небе стало много птиц.
Ставили пластинку
(мы ее слыхали),
стали паутинку стаскивать с ресниц.
Медленные спицы
замелькали чаще.
Маленькие вещи норовят упасть.
Будто бы и вправду
верят в воскресенье –
припорхали пташки, приканала страсть.
Страшная, другая,
талая, нагая,
слякотно-рябая, в кипятке Москва
все распаковала –
да на покрывало:
– Остаюсь, пожалуй, – расселась тоска.
Тебя в грудь тычками,
то в груди толчками,
сухими сучками, да чтоб до крови.
Старые запасы
раскрывай до Спаса,
самого Спаса, Золотого Часа,
дикая ты рифма, улыбнись любви.
РОМАНС
На мотив Стивена Хокинга
Гори, мой свет, сгорай –
теперь уж без остатка,
узнай, звезда-загадка,
кaк близок этот край –
не мирозданья, нет,
а поджидавшей черной
дыры любви упорной –
твоей любви, мой свет,
как в предпоследний миг –
неслыханная милость,
как все переменилось
у самых губ моих.
О белый звездный газ,
свеченье длинной кисти
и стрелка на запястье
почти у самых глаз...
Нас тащит за собой,
раскручиваясь, ворот
в полураскрытый ворот
рубашки голубой.
Изогнутых лучей
последнее мгновенье.
О свет исчезновенья
двоих в груди твоей.
* * *
Я летела на запад, я убегала от солнца.
Недалеко же я убежала от солнца,
солнце нагнало накрыло меня.
Тень удлинилась, когда я ступила на берег –
у тени были твои очертанья.
Качаясь до пят, планер, летящий на запад,
скользя над тобою, блестящим,
распластанным в темной воде,
амфибия вышла на сушу,
солнце лежало вдали на востоке...
Блестел океан, плавники расправлял амфибрахий.
Предо мной сияли и таяли быстро следы
стольких-то – вскользь – восемнадцати – лет,
когда ни поверхностью глаза, ни в мыслях
не смея коснуться, не смысля в песке ничего...
Я отодвинулась – вещь, заслонявшая солнце,
мной оказалась. Я посмотрела на руку:
стала трехмерной, розовой и прозрачной ладонь,
луч проходил ее с силой, как щит океана.
Ноги ушли в нагревавшийся быстро песок.
* * *
Жизнь моя подходит к середине.
Я взойду на синюю скалу.
Стану я спиной к своей родине.
Поняла не рано и не поздно,
что других не будет, ты один.
Слишком долго слезно жили, розно.
Ты один, как перст, среди былины.
Я сойду со склона в глубину,
словно в грудь твою, в туман долины.
Так все и сойдется, как к столу,
спешно связывая нити жизни длинной,
больше не существенных годин.
Я себе когда-то предсказала:
"ворочусь с неангельской трубой".
Я уже вернулась за тобой.
| 
