Чувство вины, слегка кокетливое с исподу, терзавшее меня всю молодость – чувство вины за "все на продажу" – уходит.
Не "на продажу" – ибо кто покупает? А кто покупается – тот, значит, как мы, тем же мучается. Значит, не продажа, а протянутая рука. Если бы и вправду это было "все на продажу", то и вайдовский фильм, и феллиниевский едва ли бы нас коснулись.
Речь, скорее, о покупке, о (скороговорка) попытке покупки, а то и пытке: довольно тяжелым трудом и заброшеной плотью мы пытаемся купить – что? Точно, что не бессмертие. Ибо не знаем, что это. К тому же, это смахивало бы на цель. А цели ведь нет – лишь инстинкт, drive.
В этом инстинкте – две составляющие: продолжение жизни, о которой ниже – лишь одна из них. Есть и второе – сам процесс стихо-творения. В моем взаимодействии с пишущимся во мне так усиливаются и углубляются чувства, а главное, открываются такие, иначе возможные лишь в редких снах, связи этих чувств с другими событиями моего внутреннего мира, что с таким опытом трудно уже, раз испытав, расстаться.
Слова-слова-слова – есть расставание-расставание-расставание: со своим, превращение в не свое. Это значит – без зазрения совести преображать страхи, страсти и т.п. – под видом их выражения (или, как говорят авторы школьных учебников и знаменитые филологи: "отражения реальности").
На самом-то деле, ничего мы не выражаем, просто потому, что не являемся источником чувства или звука. Поэтический труд есть процесс вырождения во мне этих страхов, страстей и т.п. Это означает наблюдать, как наперебой поднимаюся они со дна, изменяясь, как в мультфильме, и на смену немедленно бегут наверх другие. При этом преображаюсь я сама. Так во время родов изменяеттся не только ребенок, но и мать. Отторгнув плод, она смотрит уже не внутрь себя, но наружу. Некоторые – волшебные, исполненные необычной силы и красоты личинки – выживут, я поощрительно провожу их взглядом.
В древневосточных культурах наименование равносильно сотворению. Вот я и именую.
Я – рыба, без зазрения совести производящая потенциальное потомство- сколько успеет, какая разница – больше или меньше: все равно нашей икрой океан нам не заполнить. Таким образом, основной закон (инстинкт) самобытного творчества есть частный случай основного закона (инстинкта) продолжения жизни. Жизнь моя может стать жизнью без меня, только отделившись от меня, иначе она умрет со мной. И, в свою очередь, не даст новой жизни.
(Есть и другой, игровой, хороводный аспект, круговая порука слов: я сказала, другой услышал. Игра же – уж точно из разряда насущного).
Вопрос, следовательно, не в том, имеем ли мы право рожать и где граница деторождению – а имею ли я право рожать таких, как я... Животное не отвечает на этот вопрос, за него отвечает природа. Человек же в большой степени берет это на себя. Возможно, именно это остановило Рембо.
Если я отвечаю на этот вопрос положительно, значит, я хочу заполнить весь мир собою. По-настоящему скромные люди творчеством не занимаются.
Поэтому в этой детобоязни, рано (как в моем случае) или поздно настигающей литератора, есть что-то неестественное. Истоки это странной скромности – в посылке, привнесенной и навязанной нам литературоведами, что литература – это "вторая реальность", то есть нечто о жизни, а не само гудение и бормотание этой жизни, но отчлененное, отдельное. Лодочка из сосновой коры, пусть преображенная в соответствии с нашим восприятием, все равно – кора.
Отношение слова и мира лишено предлогов. На двух концах трубочки стеклодува – две ипостаси одного вещества. Я стеклодув – вот и дую, пока силы есть.
Интересно, что подобная рефлексия редко возникает в искусствах более непосредственных: танце, музыке. Не придет там никому в голову считать, сколько я имею право в жизни сделать фуэте. Ибо сама эта мысль – уже литература.
Элла Фитцджеральд, старая, больная, могла бы мирно жить в Беверли Хилз cо своими миллионами – а она ездила и пела, потому что в этом и была ее жизнь: петь.
Кто станет обвинять тополь в количестве пуха, липу в изобилии цветов? Только аллергики.
Да, всё. Да, хочет. Да, воспето. Да голосом. Да, моим.
2001
|
