* * *
... Сознавая, что цивилизации сейчас мелькают, как в синема:
Та же истерика жестов и мародерская роскошь квартир,
И не то чтобы каждая - продолжая сравненье - нема,
Но умещается в пару лозунгов - в один титр;
То есть время такое, что его почти не дано,
И текущий историк - продолжая сравненье - тапер,
Все усерднее мучая расстроенное фоно,
Ждет, что вступят ударные - колокол и топор;
Сознавая, что на любой проклятый вопрос
Очевиден проклятый ответ; что выкипевшая в мозгу
Та единственная, гражданская Алой и Белой роз
По себе оставляет лишь облако на закате, кровь на снегу;
То есть только и есть, что сочетанье цветов, совпаденье планет,
То есть можно услышать аккорды сквозь дребезжащий мотив,
То есть вышколить слух и зренье, руками голову обхватив,
То есть можно надеяться; еще бы нет! -
Сознавая, что цивилизации исчезают не без следа,
Что сверкает соль на дне пересохших лакун,
И на развалинах Колизея вечный эллин пасет стада,
И в развалинах Парфенона просвещается вечный гунн.
СЕМИДЕСЯТЫЕ
Возле киоска, где авторучки,
"Советский спорт", сигареты,
Стоит Никита, столичной штучки
Образец перегретый;
Всю ночь он пил портвейн у Максима
В дворницкой, и оттуда
Уже не пошел на курсы марксизма
Имени института -
Пошел домой, почти до заката
Проспал, взбодрился рассольцем:
Пять вечера, температура ада,
Избыток места под солнцем!
Но вот пред ним возникает Света,
Вся - свежесть и очарованье,
С румянцем того нежнейшего цвета,
Что выкинули вчера в "Ванде";
К тому же в ушах у нее - два сердца,
На шее - медная лошадь,
А в мыслях - ни строчки Абрама Терца,
Что брат попросил размножить;
Как видно, что-то совсем пустое
Ей клавиши простучали:
Дескать, кто хочет - живет в застое,
Кто хочет - живет в начале,
При первом вздохе земли, при чудном
Днепре в любую погоду,
Чутьем ли, зреньем, шестым ли чувством
Не выбирая свободу,
Пока свободны - шумны, смеются,
Встречаясь забытым летом
Возле киоска, где продаются
Обложки к волчьим билетам.
КИНОЭТЮД
Теперь уж их влекут пустые пляжи,
С промокшим лежаком, с ледком по кадру...
Герой бьет стэп, а героиня пляшет,
Герой бьет героиню - ей по кайфу;
Там контрапунктом к скользкой танцплощадке
Порой вступает дом для престарелых,
Чей житель к персоналу о пощаде
Взывает в выраженьях просторечных;
Там сигарета тлеет, не сгорая, -
Читай: как жизнь; там рокер центробежно
Увозит режиссера от героя;
Герой бьет стэп - безмолвно, безнадежно;
Там героиня платит цену риска,
Ложась от мафиозо к наркоману,
Чтоб изойти слезою сценариста -
По кайфу ей, покуда по карману,
Пока из "лефоше" или "бульдога"
Герой не стрельнет, ухмыльнувшись дико,
И в тот же выстрел оператор-дока
Даст общий план дождя, бульвара, Дюка,
Души, преодолевшей тяготенье,
Тусовки, матерящегося старца,
Рекламного плаката в богадельне -
Чтоб нам с тобой вовеки не расстаться,
Чтоб нам под этой крышей обсушиться -
Хотя за вход весьма переплатили, -
И все ж сгореть на простыне сюжетца,
Чихая на его перипетии,
Поскольку мы - какие наши годы,
Не говоря - какие наши беды,
За исключеньем разве непогоды
И дочерна промокшей сигареты.
* * *
Ну вот, Веневитинов умер, и Лермонтов скоро -
а мы еще живы,
О, как одиноко, друзья мои, тьма надвигается,
круг наш все уже:
Как бодр Фон-Визин - а тоже нас бросил;
и Екатерина;
И Бах, и Бетховен, и Гете - что им
не сиделось в Европе?
Уже Ренессанс возлагает цветочки святого Франциска
На труп Реформации; четный Филипп,
потирая десницу о шуйцу,
Сожжет их обоих, дохляк, не на нашем уже кислороде;
Куда же вы все подевались, родные, ведь это же вас
Диоген с фонарем
По-прежнему ищет, а то и нашел, но не здесь -
Все дальше, все да... "Nec plus ultra", как римлянин скажет,
совсем уж безвестный, -
Создавший смеситель для ванны; пуста его терма,
мочалка его плесневеет!
Куда вы, орлы, куропатки, все жизни, все жизни, все жизни?..
...И только драконова кровь, прожигая эпохи,
Кипит на поверхности каждой; "измажешься -
станешь бессмертен", -
Прельщает История, эта мамаша Тюссо,
И врет, и жалка ее восковоспелая жатва.
Одни мертвецы воскрешают своих мертвецов.
Они-то и роются в древних могилах, и снова их ставят на полки,
И каждого знают по имени, дат и религий
Не путая, - нам-то какое до этого дело, ведь мы еще живы,
А те, что за нами, уже эстафетную палочку держат,
и рот открывают,
Мы плачем, нам страшно, нам все еще слышно:
"Ну вот, Веневитинов скоро
Умрет..."
* * *
Они говорили нам так:
"Ладно, пока вам по двадцать, - пусть,
Смейтесь взахлеб, сходите с ума,
Дергайте кота за усы.
Жизнь-то вам рога посшибет,
Ох, наставит вам синяков!..
Все мы через это прошли,
Все мечтали невесть о чем...
Главное - вовремя повзрослеть".
Так они говорили нам.
Они говорили нам так:
"Что же вы думаете себе?
Всю дорогу будет фартить?
Нет, дорогие вы наши, стоп,
Ваши игрушки уже смешны,
Есть и обязанности, и долг.
Жизнь еще обломает вас,
Ох, и круто будет учить,
В кровь!.. И вините только себя:
Где же вы шлялись до сорока?"
Так они говорили нам.
"... Мы умираем, - шепнули нам.
- Мелкая дрожь, черная топь,
Руки не слушаются -
но вы,
Как вы без наших советов?.. Где?..
Хватит, в ваши-то шестьдесят
Можно не врать себе и другим -
Ну же, признайтесь же наконец,
Что жизнь глупа, убога, скучна,
Страхи, скандалы, дурные сны,
День расписан до мелочей,
Тянешь эту лямку, как вол,
Бьешься, словно рыба об лед,
И благодарности никакой,
Только попреки!..
... И НИЧЕГО
НЕ БЫЛО ЗДЕСЬ И НЕ БУДЕТ ТАМ -
Разве, может, вот эта грань -
Мелкая дрожь, черная топь...
Только она, не правда ли? Да?.."
Так они говорили нам,
И плакали мы от жалости к ним.
* * *
Отче наш, иже еси на небесех,
Приюти после смерти, пожалуйста, всех!
Вспомни притчу про блудного сына!
Если кто-то и впрямь беспробудно грешил -
Так ведь мало и жил, ведь к Тебе и спешил,
Ведь хотя бы не бдил неусыпно.
Много комнат, слыхать, в коммуналке Твоей!
В коридорах Твоих не ломают дверей,
Твои кухни кишат примусами...
Поживем, как не жили еще искони,
И возлюбим друг друга - тогда и гони.
Тут-то, может, и справимся сами.
* * *
Итак, прожженная женщина в дважды прожженном халате
Роняет горячий пепел и вскрикивает от боли,
Гипнотизируя телефон, беззвучный, словно проклятье,
И попутно ругая сына за то, что ругают в школе;
Чуть позже милая барышня, по предварительной смете
Златокудрая, но вышедшая светлорусой,
Дает ему все, что может, а именно: мысль о смерти,
Желтые пятна на простыни и встречи с известной музой,
За что он вскоре стоит на пушистом ковре чиновном,
Ссутулясь, дрожа от ненависти к дрожащим своим коленям
И бормоча о чем-то неправильно сочиненном -
И воздух вокруг него раскаляется белым каленьем;
Завязывает с этим делом; заводит собаку; с горя
Меняет профиль - работы; пишет ночами пульку
И диссертацию; командируется в Забугорье,
Отчитываясь перед парторгом по каждому загранпункту;
Снимает в июле дачу; женится по расчету:
Не на деньгах, на покладистости - чтобы не препираться;
Утопает в домашних щах и все же шлет ее к черту,
Сносящую все измены, но скисшую от преферанса;
И, в общем, преуспевает и имеет шансы быть первым
В той чехарде, где отныне не перепрыгивают, а наступают,
Потом встают, и отряхиваются, и дают передышку нервам,
И массируют икры ног - и новые времена наступают,
И вот прожженная женщина в трижды прожженном халате,
Накручиваясь, распечатывая вторую за вечер пачку,
Все помнит бывшего мужа, и счет предъявит к оплате,
И Там его тоже - а как же! - подколют в общую папку,
На коей стоит резолюция: "Да разбирайтесь сами,
Вы, порожденья ехиднины, помесь осла и шакала!"
И этот текст, как мембраной, умножается небесами,
Чтоб я уже не искала утраченного лекала.
* * *
В эпоху вполне былинную А и Б
Стояли на Трубной - ничего, впрочем, не зная
О присвоенных индексах, поскольку в этой толпе
Отсчет мог бы начаться с любого края
Места и времени. Из пятого пункта А
Уехал во все остальные; случались письма,
Потом и они упали; Москву трясла
Богемная лихорадка - вариант эскапизма
Для невыездных. Б еще искала любви,
Петляя массовкой и выставками в Манеже;
Наконец, решившись, поставила точку над всяким "и"
И рядом скамеечку; но цветы носила все реже -
Садовое замыкалось. Что-то имело произойти.
... Не забыть сказать, что Б была мозговита
И много училась, и к своим тридцати
Знала чуть ли не тридцать букв алфавита -
Непонятно, кто заплатил по ее счетам.
(Да и был ли вексель?.. - заметим cum grano salis).
Пневмония, дети, кирпич или что еще там
На нее упало - но рассосалось,
Расплылось, распылилось - пляшущая пыльца!..
... Проходя по Трубной, в три слоя мощенной словом,
Удивишься, что воздух сработан не до конца -
Вновь он густ и терпок, в грозу пахнет лиловым;
Что за мистика этот клубящийся конденсат,
С иероглифами деревьев снизу и сверху,
Без надежды прочесть - да и не на все есть адресат...
Одичалые почтальоны бродят по свету,
И благословенна жизнь, не добравшаяся до "я":
Когда рухнет все, она останется выше -
Равно избежав и сознанья, и забытья,
В неподвижном жесте паденья, на скользкой крыше.
* * *
Он так меня любил - как сорок тысяч
Любить не мог бы. Деньги нынче мусор,
Внушал мне папа, - а в таких вопросах
Я папе верю. Он из Виттенберга
Привез мне авторучку и кольцо
Для зонтика - так он меня любил;
Мы виделись украдкой; он был бледен,
Сказал, что ел сушеных крокодилов -
Так он меня любил; еще сказал,
Что немцы стали очень прагматичны.
(На галерею находила тень,
Стране грозили, папа был на службе,
По вечерам случался норд-норд-вест).
Он заходил ко мне, зарезав папу;
Сказал, что не посмел оставить в горе -
Так он меня любил; еще сказал,
Что в черном платье выгляжу пикантно.
Он так меня любил, что я жила,
Что шел июнь, что день сменялся ночью
("Ну да, она сошла с ума, бедняжка!"),
Что к чаю накрывали ровно в пять.
Перед отплытьем в Англию был нервен,
Недосыпал, чуть что играл на флейте -
Так он любил; просил себя беречь,
Не появляться на открытый воздух...
... Ох, как же все смеялись надо мной!
Вороны, как пытались отобрать
Мой амулет, волшебный мой подарок!
Как я рванулась, локти растопырив
И голову пригнув, чтоб защитить
От хищных клювов; как почти над ухом
Прокаркали, почти в плечо вцепились...
... Я, собственно, пока еще плыву.
Вокруг играют солнечные блики,
Вздымают рыбы радужную пыль
И берега сливаются в объятье
Там, вдалеке; как хорошо смотреть
На Божий мир, и песенку мурлыкать,
Сбиваясь иногда на перевод
Лозинского - стой, счастье... Мой букет
Еще со мною, теплится в ладонях;
Жужжит пчела; над кручею стоят
Мои друзья в венках из майорана,
И пионеры отдают салют.
* * *
Куда как лучше без гордыни,
Без ратных подвигов ее,
Каким ценою хрип в гортани
И самозванства забытье!
Навеки уходя с арены,
Уже в цепях, уже слаба,
Она смиряется смиренно
У позвоночного столба -
О, как трещит над нею шпага!
Как пышно порваны шелка!
Как чудно освежает влага
Трансцендентального плевка!..
Когда же ей столба не хватит,
Она отыщет три гвоздя
И поперечину приладит,
С изнанки спину мне крестя,
Чтоб тело вынесло осаду:
Хулу, хвалу, тюрьму, суму...
Не пой, красавец, мне осанну:
Воспой осанку. Я приму.
* * *
Жгут какие-то ящики; вечный осенний дым
Безвременья и бездомья. Скользкая, плохо держит земля.
Видимо, здесь и правда будет проще выжить святым:
Только они умеют без хлеба, самолюбия, желчи - для
Других. А как им не верят! Изо всех сил, из-за всех стен
Бросая камни - и пролетают насквозь...
... Для других, продлевая другого - тебя, не так ли, - и с тем
Продлись от меня подальше, к лету. Аминь, милый, авось.
Я - золото, милый, но это не повод травить меня кислотой.
Теперь проверяй другие металлы, да не станут они черны.
Я - золото, милый; где уж мне прикидываться святой
С этим твердым знаньем своей цены, и чувством твоей вины,
И желчью - и в очереди за хлебом! Солнце кладет мазок
По сырому грунту. Я тоже выживу, я возжжена,
Я не смею погаснуть - как ни разжевывает этот кусок,
Это костлявое "я", но поперхнется ноябрьская тишина,
Будто бы не со мной случились несколько странных дней -
Первый, несовершенный опыт пребыванья нигде,
Когда я плакала лишь о тебе, и лишь от боли твоей,
И растворилась просто в воде, милый, - в простой воде.
* * *
Двор побелел - от неожиданного известия
О том, что пришла зима. Уже начальные классы
Доучились до буквы "з" ("морозы, заносы...") -
Не впечатляло; уже иной покупатель,
Без особых претензий, но сезонопослушен,
Примерялся к овечьей шкуре - все было мимо;
Уличных изнасилований стало меньше:
Укрепилась мораль, не спит милиция, врет статистика -
По-всякому объяснялось; а как орал календарь:
Декабрь, декабрь, второе, третье, восьмое!
В одну арку влетало, из другой вылетало
С последними листьями, и только северный ветер
Напускал порой утреннего туману.
Потеряв терпенье, термометр пару раз
С грохотом падал чуть ли не до асфальта;
Хохотать уже было рискованно: инфлюэнца
Осматривалась в законных своих владеньях
И, словно детский доктор, нежно просила
Показать горлышко. И как же было забавно
Укрыться в дом, поднять термометр с пола
На прежнюю высоту - оставив хохот за дверью:
Пусть себе там раскатывается и подпрыгивает!
... Под окном звенело, перетекая к утру
В будильник; в проводах истощался ток;
Звезды предсказывали мор, глад, апокалипсис,
Но тут, как снег на голову, выпал снег -
И двор поседел от ужаса.
... Недвижим,
Весь в крахмальном и чистом, встречает он новогодье.
Оказывается, ничего страшного - надо только
С прежним упорством поверить в новую неизменность:
Вот она какая, оказывается! ... Зима -
Это тихо, тихо, очень тихо; так тихо,
Что не то что "здравствуй", не то что "люблю"
Или, скажем, имя, - но даже произнести "ты"
Мне уже не хватит ни голоса, ни дыханья.
* * *
Незнакомцы станут тебе кивать,
Поезда - вести не туда,
Под недвижно спящим - скрипеть кровать,
Перед пьющим - вскипать вода;
Стрелки пустят вскачь свои шестерни,
Раскалив часы добела,
И вот так три дня, чтоб за эти дни
Опознал мои удила;
Тут уже пойдет разговор иной,
Сколь надменен прежде ни будь,
Потому что небо придет за мной,
И тебе его не сморгнуть:
Порошащий пух, мельтешащий порх,
Снег, не тающий на лице, -
Словно впрямь особый ангельский полк
В карантинном держит кольце,
Словно тот, кто властен разжать щепоть,
Попустил мою искру тлеть,
Чтоб двойная душа истаскала плоть,
Чтоб свистела двойная плеть,
Чтоб гнала кружить, сужая круги,
Рассыпаясь, снимая сглаз
С оскверненной местности, где ни зги
Не должно остаться от нас.
И когда изготовится эта персть
Лечь на первый, гончарный, круг -
Я твоими губами шепну: "Теперь",
Успевая в последний звук.
ГАРУН-АЛЬ-РАШИД
Когда затихает усталый Багдад,
Когда собирает товары купец,
Когда на посту засыпает солдат,
Когда над ларцом засыпает скупец,
Когда ни травинки в ночи не шуршит -
По городу бродит Гарун-аль-Рашид;
Он спрятал лицо, завернулся в пальто,
И в тайну его не проникнет никто.
Под гулкое эхо ночных мостовых
Обходит охранников и постовых,
Больничным сиделкам наносит визит -
И шествует рядом надменный визирь...
Продажная девка поправит парик,
Мальчишка под деревом пустит струю,
В навязчивом сне забормочет старик:
"Услышь, о могучий, обиду мою!"
Доступен и чуток, хоть сам не болтлив,
Спускается к поданным добрый калиф,
В клифту, в телогрейке, в поту и в грязи -
Обидеть калифа аллах упаси...
С дремотой борюсь, раздраженье таю,
Не смею в ответ нагрубить алкашу,
Настырной цыганке тихонько скажу:
"Услышь, о могучий, обиду мою!
Арык не проложен, урюк не полит,
Мотыгу украли, а сердце болит,
А сердце шалит, а соседи молчат -
И ждет справедливость отверженных чад!
Пока муэдзины не кличут зарю,
Пока в магазины товар не везут,
Пока не вершишь ты свой праведный суд -
Услышь, о могучий, обиду мою!"
На лавочке, пару газет подстелив,
Любуется звездами добрый калиф,
А рядом кемарит практичный визирь -
А то через час им вагоны грузить,
А что через два им метлою махать -
На это мы можем вообще начихать,
Поскольку у сказки вся правда в конце,
А утром калифу сидеть во дворце.
... Закутан в парчу, жемчугами расшит,
Вершит справедливость Гарун-аль-Рашид,
И, может быть, помнит обиду мою...
Вот жалко, что я его не узнаю.
Да так, что сама изменяюсь в лице -
Поскольку у сказки вся правда в конце,
И тот, для кого это будет концом,
Останется агнцем, а не подлецом.
Услышь, о могучий, врага моего!
Есть враг у него. Позови и его...
Не бойся толпы у дворцовых ворот:
В хвосте - справедливость. Она подождет.
Ей лучше всего приходить по ночам,
Когда мой калиф не увенчан ничем,
И вся его сила - подставить плечо,
В которое можно шептать горячо:
- Взгляни!
... Затихает усталый Багдад.
Увы -
нам, калифам, не спать до утра.
Поверь -
все забудется, если бог даст,
И если шайтан не напомнит - ура.
Ведь, мучимый жаждой, приходишь к ручью,
Приходишь к ручью - а моря не спасут...
Услышь, о могучий, обиду мою!
... Пока не вершишь ты свой праведный суд.
* * *
Мне что? Я поэт, бесстрастный зритель эпохи.
Обзор чуть лучший, чем у шахтера в забое.
Я все еще помню, что розы цвели и пахли,
Но помню и Фета на землетрясении в Лиссабоне.
Так, сросшись корнями, идейность и идеальность
Двуствольно следят за мировым обновленьем;
Но я - поэт, и я не ставлю диагноз,
Подозревая, что у самой неладно с давленьем.
Маршал в жару. У солдата ноет гашетка.
Только плохие хирурги боятся крови.
Все обновляется, и новая акушерка
Ждет указаний, держа щипцы наготове.
Снова нужда в полотенцах на Палатине.
Прачечные бастуют. Но баста, баста -
Я же поэт, мой угол зренья весь в паутине,
Когда наливают, я пью из Экклезиаста.
Все обновляется, и новый любовный лепет
Глушат оркестрами новые Мендельсоны;
А я всё поэт - и это еще не лечат.
В миру это, впрочем, лечит от медицины.
РОЗЫ
Эти розы, как рыба, разделаны на кухонном столе
И лежат неглиже,
И зеленая чешуя на ноже
Серебрится под солнцем, тускнея и превращаясь в желе;
Эти розы плавают в ванне, как Сенека или Марат, -
Подтверждая клише,
И зеленая кровь на ноже
Побуреет на солнце, не дождавшись иных наград;
Но как только вода, отстояв положенный срок,
Растворит анальгин
(От мигреней и от ангин,
От пороков сердца и разума, от телеграфных тревог);
Но как только, приставив ухо, врач из гостей
Не найдет ни шипа -
Всеми ранами лба
Их простит Спаситель, уже хлебнувший гвоздей,
И начнется музыка, праздник, пирожные и драже,
Мармелад и цукат...
Белая скатерть, закат,
Воскрешенье из ванны, синяя ваза, зеленая ржавчина на ноже.
Продолжение книги
|
