Стихотворения 1964-1982 гг. СПб.: Призма-15, 1993. Обложка автора. Составление Владимира Эрля (под наблюдением автора). ISBN 5-7201-0013-X 80 с. Серия "Поэтическая лестница"

СТИХОТВОРЕНИЯ 1974-1982




* * *

Когда гвардейская девица пересечет ночную тьму,
когда полночный кровопийца ее утащит в темный лес,
открою я сундук дубовый, перо гусиное возьму
и, погасив событий свечи, усядусь в черный мерседес.

Что мне роскошные услады, век неподвижно-золотой?
Я пригубил жестокий уксус народных чаяний и мук.
Теперь вовеки не расстанусь я с современностью крутой,
и пусть ломают ноги, руки - недуг народа - мой недуг.

Ах, в самом деле, в самом деле, есть смысл на ниточке висеть
и пить, к народу приобщаясь, подкрашенную злую кровь.
Господь усмотрит жертву мира, хоть сатана раскинул сеть,
и упадет небесный город на мать российских городов.

октябрь 1974




ПЕЙЗАЖ

Могильный островок, соль в земляной солонке,
крупицы соли в рясах земляных.
Изящество поста, изысканный и тонкий
над трапезой благословенный стих.

Я там умру в июле на молебне,
до времени, когда воскреснет плоть
с трубою ангельской. Что может быть целебней
Господней крови, разве сам Господь!

1974




* * *

1

Посреди тягучих бредней
черный патефон стоит.
Голос пифии последней
шепчет, щелкает, шипит.

Тает в смерти безымянной,
замыкается в тоске
Дом Фонтанный, храм туманный
слов дремучих на песке.

1975

2

О. М.

В слове, тобою омоленном, я оживу -
дымом, обыденкой, пеплом осеннего сада,
утренним звоном, связавшим коня и траву,
скорбным звеном родового и злого распада.

В ссыльном вагоне под жалобным небом твоим,
чтобы в глуши, в тесноте, между смехом и страхом
легкий хаос сотворить на бумаге, засим
в смерти твоей бессловесным рассыпаться прахом.

Посох осенний, как кранахов рог изобилья,
ждет иудея Церера, германская дочь -
пряжа горит, и глаза как бессонные крылья
мыши, летящей на белое в черную ночь.

октябрь 1974

3

... Я как тень меж собой и вами,
что за блажь кутить с мертвецами,
с окольцованными словами
слово в прошлое посылать...

Не сочтите, что казнь жестока,
в третий раз поклонюсь Востоку,
окунусь в купельное око,
чтобы мертвых не узнавать...

1975

4

Смотри, слепое слово бродит,
но рыба утаит глагол.
Где спелый ум на крест восходит,
Отечество поет щегол.

И тело, превращаясь в розу,
забыв добро, не помнит зла.
Лев попросил извлечь занозу,
синица море подожгла.

апрель 1975




ХОРОВОД ДИОНИСА

В военном космосе - скажите-ка на милость! -
слепая бабочка и вера заблудилась,
в военном хороводе чисел-слов -
ничтожно малая душа или число.

Здесь все поют, одной объяты думой, -
невидима, но нерушима связь -
звезда крылатая, орел и лев угрюмый,
с генералиссимусом-Эросом кружась.

Лихие музы среди буйных танцев
вином любви подпаивают старцев,
чтоб возбудить хотя бы в трех иль двух
воинственный и непреклонный дух.

Все кружится, к Единому взывая,
хор ангельский - все ближе, все ясней,
и я кружусь, но бабочка больная
мутит мне совесть состраданьем к ней.

Умри же, бедная, как умирает жалость,
расхожая порхающая дрянь,
и, офицерской формой не смущаясь,
Афиной всенародною восстань!

май 1975




ЭМИГРАНТ

У лукоморья дуб зеленый...

А.С.Пушкин

Послушай, что ты говоришь?
За делом, на войне не тужат.
Лишь крупный зверь о Славе служит,
а мелкий бес летит в Париж.

Там Витебском расписан дом,
Французский день жар-птицей начат,
и два любовника маячат
в небесной зыбке под кустом

последних звезд, и век горчит.
А там, где горечь, нет соблазна.
Тоска безглаза, безопасна,
и Марсельеза не звучит.

От страха забывает имя
Булонский лес перед грозой,
и плачет церковкой-слезой
американец-проходимец.

Лес окропился звоном слез,
но раком съеден луг зеленый;
лежит астматик утомленный
в букетах буржуазных грез.

Там мир безумней и косней,
и некогда молить о Даре.
По уголкам сознаний шарит,
крутясь, ирландское пенсне.

Там по ночам мурлычет ужас,
кот заплутавшихся грехов,
среди бесчисленных стихов,
жоржеток, монплезиров, кружев...

А нам под сенью двух столиц
не надоело жить с опаской, -
питаться лаской да указкой
рязанско-энских кружевниц.

Да, здесь такая благодать!
Да что ты говоришь? Послушай...
О, как неизреченны души,
утраченные, словно ять.

июнь 1975




* * *

Убить красоту -
когда любуются цветами,
закричать: "Начальник идет!"

Из китайской премудрости

Нет, не Фьоренца золотая
нас папской роскошью манит -
Савонарола из Китая
железным пальчиком грозит.

О век - полуистлевший остов!..
Но я, признаться, не о том -
ведь красоту убить так просто,
испортив воздух за столом.

Русь избежит стыда и плена,
ей красоты не занимать -
начнет российская Елена
большие ноги бинтовать.

Пока Европа спит и бредит,
случается то там, то тут:
Москва горит, начальник едет,
цветы безумные цветут.

1975




* * *

Свидетели моих печальных оргий,
поднимем, други, голубую чушь -
бокал эйфории за красные восторги,
за черную металлургию душ!

Поднимем небо над дремучим лесом.
Пусть ухает кремлевская сова,
пусть старичок колдует над железом
и говорит французские слова.

Не для того ведь мы живем сегодня,
чтоб пригласить друзей на враний пир.
Да будет пищей нам елей субботний,
предсмертный завтрак и воскресный мир.

июнь 1975




* * *

Н.Н.

В этом городе на лобном месте
тук припрятанный зарыт,
в этом городе, собравшись вместе,
мы искали ось или зенит:
ражий пес Трезор и крошка Цахес,
бледный Малакия, сукин сын,
и ловивший звезды, словно ахи,
злой пиит и буйный Арлекин.
Словно мухи, нежно, деловито
мы искали первую любовь,
атомы всевидца Демокрита, -
чтоб, столкнувшись, не встречаться вновь.
Все это не больно и не странно
и совсем знакомо для души,
только память, как гофманиана,
зазвучит в кладбищенской тиши,
и придут и встанут в отдаленьи,
и падут перед собою ниц
пять желаний, пять светоявлений,
пятеро забывчивых убийц.

1975




* * *

Я все думаю ни о ком -
не о том, с чем душа простилась, -
это тело переместилось,
как бокал с круговым вином.

Важно только найти предлог,
чтоб явиться к себе с повинной.
С нежным дымом, как пуповиной,
связан помысла голубок.

И уж некуда вновь бежать,
коль душа призывает судий...
Разве важно, в каком сосуде
Божий дар нам не удержать?

Некий брат на моей оси
миллионную розу курит
и роняет щепотку дури -
Душе Святый, спеши, спаси...

1975




ДВА РОМАНСА

1

Как китайской иглою меня укололи -
на французский манер: засветилась картина
на стене моей спальни, на холсте моей боли...
Я пирожных сегодня не ел, Альбертина.

Тот, кто ел их, с рожденья со мною в разлуке,
пред кремлевской стеной тенью ласковой длится,
прячет в теплую смерть воробьиные руки
от свинцового взора любимой столицы.

Наша боль не о том, а о чем - не признаться.
Вспоминай, как пришлось: перемешаны фанты.
Мнемозина не станет в дверях извиняться.
Дни твои, голубок, - голубые пуанты.

Не пора ли забыть о навязчивом вздоре?
Полночь. В памяти стынет невесомое древо.
Выпью крепкого чаю от полуночной хвори.
Боже, горечь какая! Что ты сделала, Ева?

2

Уже как будто ветер тело носит -
сорвет, закрутит и задует в щель,
а Мнемозина так же ждет и просит
честного бисера на бархатный кошель.

Уж эти просьбы - крики да угрозы,
как изумруды в черных волосах.
Как злые раны, ей дымились розы,
и слово умирало на устах.

Но страшно думать: в ярости бесцельной,
сплетая наспех золотую ложь,
ты, как Арахна, в нежной богадельне
в беспамятстве повиснешь и умрешь.

Другая мне споет, как вечность тает,
последние мгновенья вороша,
как в новом небе с птенчиком играет
моя десятилетняя душа.

1975




* * *

Что смущаешься, брат, скоморох, странножитель и ратник?
От случайных уколов еще далеко до гвоздей.
Ради двух или трех сохранится преступный курятник,
твердолобая Русь сбережет пустотелых вождей.

Если слово такое тебе как настой на полыни -
уравняй-ка, попробуй, - секунду, песчинку, звезду,
помяни ради всех, как когда-то давно и отныне
Сотворившего все, как раба, пригвоздили к кресту.

Там, где двое блажат, третий слушает спелый последок,
и, вкусив, не заметит, как время замкнется кольцом.
Натрудившись как вол, запряженный в ярмо пятилеток,
обернется страна скоморошьим и светлым лицом.

Там, где смерть за бесценок, где время светлей и опасней,
ренессансный уродец забился в железных когтях,
и ребячьим дымком растворилась постылая басня
о бессмысленном турке, когда-то убившем дитя.

1975




* * *

Мой друг беспечный, ты шалишь,
ребенок с погремушкой-рюмкой,
ты слышишь? - сладостная мышь
растет в груди германской чумкой.

Увы, мы не сойдем с ума
от этой ницшеанской дозы.
Der Winter, русская зима
нас встретит трезвенным морозом.

И росс нам щедро поднесет
яйцо богини белокурой,
жар-птицы, куропатки, дуры
обман и пьяный скифский мед.

И забормочет партизан
своим бессменным пулеметом,
идет посмертная охота,
двойной орел кружит в глазах.

Вий поджидает за углом,
жандарм течет за ними следом.
Пентакль в содружестве с орлом -
не то что наш паук-perpetuum.

Оставь надежду - так верней
за новым призраком вернешься.
Средь геральдических теней
всласть не умрешь и не упьешься.

Незримое, как тать, грядет
Иванушкой крутого чуда,
и винопийца, как Иуда,
ненужные гроши сочтет.

январь 1976




РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Все перепутаю - и, если не солгу,
как праведник явлюсь к Тебе с повинной -
малину спелую в чернеющем снегу
и почтаря - с надеждой голубиной.

Что за дела? - от одного ль, от двух
исходит Он, вас как пшеницу сея?..
Все перепутал я: и тополиный пух -
с руном заветным Агнца, Одиссея...

1976




ПУТЕШЕСТВИЕ

Душе моя, что спишь? Воспрянь, оденься,
привыкни к первозданному труду
творенья слов... О, лепет без младенства,
дурь без вина, parole... Мы - в аду

зеленых смыслов и созревшей скверны,
где Флора нам являет чудеса...
Ваш труп, Ти Эс, уже созрел, наверно,
над Темзой, где так страшно воскресать?

А впрочем, избежим пустых вопросов:
перо скрипит и слов - невпроворот...
Ваш меч, Бретон, уже расцвел, как посох,
в стране, где Сам Себя не узнает?

Там, наверху, все воедино слито,
а здесь вся чертовщина - заодно:
Жан - студиозус Ареопагита -
нам крутит запоздалое кино

все об одном: как отыскать подругу,
как стать поэтом, голубем, цветком...
Осточертело. Я летел по кругу
в то время, как Вергилий шел пешком,

в то время, когда ткались договоры -
совсем как приговоры - ни о Ком -
двух демиургов европейской флоры,
писателей с гремучим языком,

двух филинов постъевропейской ночи,
в то время, как божественно цвела
в кругу своих последних одиночеств
воспитанница Царского Села.

Все вспоминала тетя: тени, даты -
в плюще, в плаще, в кровавом домино...
Другие разобраться будут рады,
кто, где да в чем... а впрочем, все равно,

parole... Мы пьяны. Persona Grata
зовет меня... Я думаю: уволь, -
и намекаю: "Как-то поздновато...
Который час?" Он отвечает: "Ноль".

Знак всех времен. Геральдика Отчизны.
Ноль - это ноль и больше ничего.
Густая плесень Флоры, лепет жизни
и Фауны глухое торжество.

июль 1976

Parole - слово (итал.)




ДВЕ ВАРИАЦИИ

1

Как от нежного духа Жены проступает молочная запись -
осень дышит тобой, зачиная посмертную завязь.
В Петербурге, в Воронеже, в Риме - слова зелены.
Где же встретимся мы - на Волшебной горе, у Кремлевской стены,
на равнине войны среди спелых отравленных жирных и нежных жемчужин,
как мы выживем, брат, если осенью мир безоружен?
Греховодит сентябрь, как не писанный нами закон,
кровью землю кропить, манифесты писать молоком;
греховодит Жена, и всю ночь, и всю жизнь напролет
ни себя, ни других не жалеет - хранит - не дает.
И царит Антигоны слепой безвоздушная страшная власть -
огневица в ночи, купина, вольнодумно-словесная вязь:
видно, хочет она в этом девстве опасном застыть -
обмануть как жена и опять как сестра хоронить.

2

На Волшебной горе, в стороне от неверного мира,
где текучая память порой превращается в лед,
мой потерянный брат в ароматах вина и эфира
на сеансе полночном как лебедь застольный плывет.

Ах, зачем ты сроднился с косматым плутающим веком
и в колхозном начале увидел разлет бытия?
Сорок лет, как дитя перед страшным татарским набегом,
тебя кличет жена и безумная Леда твоя.

Сорок лет зажигает она голубые лампады
над пустою равниной глухой и гундосой страны,
сорок лет ей звучат твои паузы, волны, цикады,
кружевные слова под пустым циферблатом луны.

август 1977




КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Полно мне тужиться, тяжбу с собой заводить...
Славно плывем мы, и много ли нужно ума
в царстве Протея? и надо ли связывать нить
тонкого смысла с летейской волною письма?

Только бы музыкой, музыкой заворожить
муку-сестрицу, сварливую древнюю спесь.
В вальсе русалочьем скучно бедняжке кружить,
в серых зрачках ее желтая кроется месть.

Кличет Асклепия, просит флакончик вранья,
черной дуранды газетного хлебца чуть-чуть.
А за кормою то жизнь, то жена, то змея -
шопенианы бесцельной болтливая муть.

О, дурачье! Как случилось, что нам невдомек,
кто мы, откуда, зачем мы грядем в пустоту?
Странные вести принес нам опять голубок
с вечнозеленой масличной неправдой во рту.

август 1976




* * *

Я не знаю, откуда пришел и куда Он уходит,
каждый год зажигая сентябрь - семисвечник багряный;
так еврей-бессеребренник кистью волшебною водит,
а потом умирает - и в славе своей безымянный.

И подобием страшным замлечного дивного Духа
золотистый обман воцаряется словом расхожим,
вновь касается острого зренья и терпкого слуха,
теплой твари словесной, золотистой и розовой кожи.

От осеннего блуда, от простой и слепой пятерицы
разоряется время и осень, и семя, и сени,
так немотствует инок в сетях роковой огневицы,
неподвижной, прелестной, осенней мечтательной лени.

То - мирская отрада, мгновение равностоянья,
равнобедренность слов, параллели имен и созвездий,
разорение Розы, геометрия Иня и Яня,
богословские споры, петушиные зори поместий.

То мгновение мира: желтизна, белизна и краснуха,
увенчание праха, как будто не выжить без страха,
а за сим царский знак немоты - отрезание уха,
возрождение в прах и восторг бичевания праха.

Здравствуй, осень! Вчера мы с тобой полагали причины
адюльтера - без века, без Духа, без Мужа.
Здравствуй, сладостный миг жизнестойкой и терпкой личины,
безоружного слова вороний безрадостный ужин.

август 1976




ЧИТАЯ ЕЗДРУ

Страх иудейских войн и путаница кровей
в устах твоих, Ездра.
Не потому ли вечерю любови
вкушали мы вчера?

Не потому ли пели век бессрочный
среди могил,
где царский ручеек от пули точной
в КПСС вступил?

Где пятилетку тянет одногодка,
крот-шелкопряд,
и кровоточит время, как сухотка,
у Царских Врат.

Кликуша, бес и Хронос непокорный -
все у ворот.
Великий Кормчий хлеб нерукотворный
нам раздает.

Не все ли мы, погибшие у Бога, -
псы, палачи?
Сказал Господь Ездре: Открой немного,
а прочее - смолчи.

1976




* * *

В раю земном, где тернии да кочки,
вся прелесть в ключике и в заводном замочке.
Все десять завелись, ждет очереди малец -
чудесный, заводной, одиннадцатый палец,
и вот уже растет, как гений исполинский,
энергии земли собрав в пучок латинский.
Ключом кипит ударная работа.
Машинка такова, но страшно отчего-то...
Внимая трудодней апофеозу,
мне трудно увязать любовницу и Розу,
как трудно, побывав в обители святой,
вернуться в недра жизни заводной.

1976




* * *

На высоте российского обмана
кружилась птица празднично и пьяно,
людская дичь давно приелась ей.
Что там внизу - проказа иль столица?
Кто там добреет, махровеет, злится?
Избави меня, Боже, от кровей.

Во сне, венчаясь кругом ежегодным,
я опадал листвой, чтоб стать несходным
подобием безумца-воробья,
в невидимые веси протяженным -
окаменеть каким-нибудь блаженным
за станом очумевшего вранья.

сентябрь 1976




* * *

Если б нас впопыхах не пришили заране,
не подняли б - не бросили оземь - с земли,
мы росли бы с тобою в развернутой ране
на глазах шелудивой народной семьи.

Мы метали бы бисер в укромное место,
мы вкушали бы сладость семейных забот,
мы воспели бы Честь или прелесть инцеста,
зуд Отваги и Славы мерцающий плод.

Наши дети в плену азиатской заразы,
ошалев от парижских и гамбургских вин,
развивали бы наши пути-метастазы,
низводящие в нежный чахоточный сплин.

Все, что было с другими, случилось бы с нами, -
так и кровь голубая, отчаясь, кружит.
Кронос с Хроносом встарь разменялись чинами:
первый сечкою машет, второй - потрошит.

Видишь, нам повезло: так незримо, так тихо
мы вступили в потешную эту игру,
неразумнее снега и сказочней лиха, -
как слова, неподвластные даже перу;

в нас и буквы, смеясь, поменялись местами,
как священники-птицы вокруг Алтаря.
О, как страшен и вечен - Играющий нами!..
Тут молчание: нас порешили не зря.

Тут терпение, милость, молочное братство...
Полежим да рассудим в опричной земле,
как без рук и без ног устоять, удержаться
на веселом, завещанном нам киселе.

март 1977




* * *

Чуть солей, чуть кровей - придушить и размять,
трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово...
Ах, скажи мне, моя Голубиная Мать,
кто варил это страшное нежное варево?

Кто варил - тому здесь уже больше не быть:
он варить-то сварил, а расхлебывать - ворону.
Почему же так страшно мне переходить
на ту милую, дальнюю, праздную сторону?

Мне и Кесарь не друг, мне и слов самосад -
сорных роз - опостылел, как вымысел Родины.
Я и знать не хочу, как Центрального Пса
будет время топить в его красной блевотине.

В Лете, где растворяется времени нить,
смерть вторая к душе клубом пены подкатится.
Потому так и страшно себя растворить
и увидеть червленые буквы Акафиста.

Что не слышало Ухо - не скажет Язык, -
так от Века Иного до Времени Оного.
Для того, чтобы выучить эти Азы,
надо верить каленым щипцам игемоновым.

Знать, и там ордена, как и здесь - так чего ж
ты, Психушка моя, притворяешься дурою?
Обточи свое тело о жертвенный нож
и прикрой, Потаскуха, себя амбразурою.

А потом поднимись и ступай, не скорбя
ни о чем, говоря: так и надо, и надо нам.
Андрогиново племя приветит тебя
недомыслимым словом, забвеньем и ладаном.

май-июнь 1977




ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ

Всё те же праздные слова:
не убивай, не бей, не мучай...
Один палач едва-едва
причастен мудрости дремучей.

Но жреческий разомкнут круг,
когда могильная малина
сквозит из пенсионных рук
в доверчивые руки сына.

И тает страшное число,
как память ветренных столетий,
но странно - это ремесло
определенней всех на свете.

Я помню только, кто и с кем,
чья сквозняком прошита шкурка,
чье имя - ягодка в руке,
в червивой яме демиурга.

Как будто несмышленый вор,
похитив жизнь, забыл в прихожей
ее тщету и нежный вздор,
тот шум, что нам всего дороже.

И потому-то все слышней,
все неизбывней сор былого -
чешуекрылый хор психей,
лишенных музыки и слова.

октябрь 1977




ТЕМНЫЕ СТРОФЫ

Или забыты, забиты, за... кто там
Так научился стучать?

А.Ахматова

Век девятнадцатый, железный...

А.Блок

Знаешь что? Я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов...

И.Анненский

1

Есть вечная жажда. И дело не в том,
что нет ни бадьи, ни колодца,
что ясность, как птица с лучистым крылом,
нам в руки опять не дается,
что вечеря запахов, пасха теней -
единая наша отрада.
Как видно, о тьме и поется темней,
бессвязней и горше, чем надо.

2

Повсюду зима, чертогон, и опять
мы храм посещаем, как рынок.
Но слишком легка и пьяна благодать,
бегущая слезных тропинок.
Ты помнишь истории нашей конец?
Отмкнулись тяжелые плиты;
Господь прослезился, и ожил мертвец,
как век, пеленами увитый.

3

Но я не к тому помянул этот дом
болезни, забвенья и страха,
чтоб мы, словно дети в железе больном,
бряцали в церквах и на плахах,
чтоб в жесткой коре изнывала, биясь,
кликуша, вдова или дева, -
мечтала, молилась и падала в грязь
под сень византийского древа.

4

А времени ход был безумен и крив,
как бред безнадежно больного.
Сравнить ли мне чары леонтьевских слив
с эйфорией "Vita Nuova"?
Блудницы и взрывчатых блюд повара,
оракулы, дивы и пташки,
философы, дел половых мастера
сплелись в сумасшедшей упряжке.

5

Я их не сужу, поминаю добром,
и словно со мною то было.
Блажен, кто пропел свой последний псалом,
иному привиделось Рыло,
а третьему - Боже, за каждым углом -
какая забавная пытка! -
мерещился желтый облупленный дом
и реяла красная свитка...

6

Пусть страшно сверять теневые счета
живых и забытых, забитых,
пусть в Царстве Господнем земная тщета -
словесная ткань - не защита,
возьми черный мел, наклонись и пиши
в зеркальной ночи беспредельной:
Создатель! Мы дети Словесной Души,
рассеянной в бездне метельной...

ноябрь 1977




СТЕАРИНОВАЯ ЭЛЕГИЯ

Животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами.

Х.Л.Борхес
(цит. по книге М.Фуко "Слова и вещи", М.,1977)

Свет сплоховал, и я зажег свечу
(такое грех выдумывать нарочно:
все наши вечера не стоят свеч),
зажег свечу, а в комнате соседней
сестра Франциска, смертная волна,
прильнув к постели, ласково шуршала,
лизала руки матери моей
(врач сделал ей укол; она уснула),
лизала руки, значит, и шептала.
Я слышал - это были имена - какой-то вздор!
Я слышал: Гоголь, Пушкин,
Бах (ну, к чему бы это?), Демосфен
и некая непрошеная Фекла,
Хемингуэй, Маршак, Аврора (крейсер?),
царь Николай, как будто бы, Второй,
Ахматова, Распутин, Альбертина,
Лолита, Чернышевский, Хо Ши Мин
(и, если вам еще не так постыла
вся эта каша, я продолжу),
Ягода, Johnny Walker, Солженицын,
Тутанхамон & Company, Басе,
Роз де Масэ, Лойола, Гонорея,
Параша, Риголетто и Му-Му...
Возможно, кое-что я не расслышал.
Она читала, словно торопилась
в другие страны, к новым берегам.
К тому же, ее шепот был так тих!
И все слова, журча, переливались
одно в другое... Я позвал ее.
Она была глуха - скажи на милость! -
и столь слепа, что не могла найти
щелей, чтоб в ночь слепую просочиться,
пришлось для бедной дверцу отворить.
Она меж ног моих прошелестела
и даже не задела мимоходом.
Одна беда, что свечку вдруг задуло,
но я был рад, что мать моя жива.

ноябрь 1977




РИСУНОК

Утро мудреное вечера мудренее.
Тема Inferno: старик одевает собачку.
Рай нуклеиновый чавкает, словно вагина
бляди стареющей, бешеной проклятой суки.
Вот и Начало: Первенец выполз на берег,
розовый, грузный - Морок в чешуйчатой маске,
слышите, он говорит, считает, тянет резину
люминесцентного дня, - в воздухе пахнет паленым.
Радуга Мира над нами: дивная хитрость Господня:
вольно нам жить и не бояться Потопа!
Вечер мудреный: сука в зеленых чулочках
воет от злобы черной, нечеловечьей.

1978




ПЕСЕНКА

Грехи наши - от юности, вина - от безначалия,
все прочее - от тесноты, от жуткой тесноты.
Все обезьяньи зеркала, все страсти и так далее...
Все войны, все твои дела, все страхи, все кресты.

Когда же ты вернешься вспять, осатанев от ребуса,
услышишь голос Судии в зеркальной тишине:
"Ты помнишь, грешная душа, соборный дух троллейбуса?
Ты помнишь, Я тебя давил, и ты ответил Мне".

Тут время хитрость применить, как бы канавку сточную,
улику для отвода глаз, чтобы задобрить суд.
Скажи ему, ну, например... как был ты под Опочкою,
как встретил камень-девочку и отдал ей салют.

Она винилась пред тобой, смыкалась-размыкалася,
просила камень разомкнуть, но ты ее не спас,
когда кортеж твой в Псков летел на поклоненье Фаллосу -
хорошая такая есть традиция у нас.

Вот так, штришок один, другой... - Глядишь, он и развеется.
"Все, - скажет, - все. Я позабыл. Не помню ни шиша".
Похерится твоя вина в летучих волнах мелоса,
вплетется в общий лейтмотив певучая душа.

Завоет, зашарашится, запрыскает, запорскает.
(Cogito - это, кажется, французская болезнь?)
Грехи наши - вчерашний день, вина - змея заморская.
От преизбытка благости тучнеет наша песнь.

1978




НОЧНОЕ

1

Что ты молчишь, Эрот?
Спутник бессонной ночи?
Если уж ты пришел,
выслушай и ответь:

Разве любовь не в том,
чтобы привлечь младенца,
видеть, как вьется он,
смертник о двух крылах?

Сам я таким, как он,
был - и совсем недавно.
Ныне же я живу
краткой жизнью других.

2

Вижу его глаза,
губы в зеркальце тайном.
Сам же я и во сне
с ним не переглянусь.

Боже, как жалок он -
воск, мотылек стигийский!
Смерть его, как вино,
душу мою живит.

Но одного боюсь:
вдруг я ошибся, сбрендил?
В зеркало заглядясь,
выпил чужой бокал?

3

Берег забвенья. Ночь.
Два купца за Коцитом
ждут - так любимых ждут -
парусных кораблей.

В трюмах не снедь, не мед -
клади воспоминаний.
Пестрый на вид товар
неразличим на вкус.

Тени спешат, снуют.
Бойко идет торговля!
Кажется, я впотьмах
свой уронил флакон?

1978




* * *

- Что вы хотите этим сказать? - спросил он. - Думай, не думай - все равно?

О.Савич "Воображаемый собеседник"

Не то, чтобы страшно, а как-то темно,
как будто мне выбили глаз -
ну, словно меня пристрелили в кино,
а я позабыл и воскрес.

А зритель слепой на последнем ряду
соседку глухую трясет:
"Что там приключилось, мадам Какаду?"
Она ему: "Кажется, ад".

Случайное слово душа приплела.
Уместней ли будет здесь "лед"?
Метафоры суть безнадежно гола.
К чему же ей желтый билет?

Ночь ночи она и бездонное дно,
безвластья гнетущая власть,
как будто убийца и жертва в одной
дыре, как младенцы, сошлись.

Их семя смешалось. Их общая мать -
субботняя Божья постель.
Премудрый Сирах все учил различать.
Не проще ли выпить коктейль?

1978




ВТОРАЯ СМЕРТЬ

Ужели некогда погубит
Во мне Он то, что мыслит, любит,
Чем Он созданье довершил?..

Боратынский

Разобрав механический ад
души, что стремилась назад,
домой - в материнскую мглу,
я нашел тебя в левом углу
в световой запекшейся ранке.
У тебя был вид обезьянки.
Ты увидел меня, расцвел,
стал понятней, но не пригожей...
Я смотрел на тебя через стол
и все думал: "О, Боже, Боже,
до чего я его довел?"
Поселился во мне жилец:
полу-ангел, полу-самец -
образ муки и назиданья.
Нет на свете тяжеле знанья -
знать, без Господа нет Иуды.
Оба мы с тобой хороши -
сообщающиеся сосуды
или рожки одной души.
И когда мы сыграем пьесу,
в нас останется мало весу,
так что ляжем в один мы гроб,
третий явится, прост и складен,
и, подняв над зеркальной гладью,
нас пристукнет он лбом о лоб.

1979




* * *

1

Уединение
                  Лонотворение хлеба
нет ни вождей ни солдат
светлая боль
                    и шершавое влажное небо
в чистописаньи цитат

Ты еще спишь
                      обессилена тихою бурей
замкнута светлой водой
где я - с тобой? -
                            или в корпусе черной лазури -
узник и временник твой?

Словно из тьмы
                          где смешались и буквы и святцы
тянется слово на свет -
тени письма
                    проступают белеют сочатся
камерным сводом планет

Анестезия желанья
                                родной планетарий
послевоенный покой
чистое поле
                    и марево прожитой гари
жуть бытия под рукой

2

Вот и всё
только теплая жуть бытия под рукой
и покой
еле слышимый плеск эмбриона
стой мой странничек стой
отдохни полежи
близ церквушки уснувшей над бледной рекой
отдохни
полежи
в теплой матке эона

как уснуть
если смертно-живой повторяется путь
чуден сон
в темном чреве заплакал Иона
тихо в церковь войди
так светло так темно
в теплом лоне в растворе эона
тихо в церковь войди
там светло и темно
тихо в церковь войди
там светло и темно
словно в сфере прозрачной слезит и блуждает икона.

1979




* * *

И, растворяя явь воздушной сети,
язык прилипнет к лону междометий,
благословляя самую попытку -
толчки подземной кровянистой речи.

Итак, само пространство между словом
и словом - это тоже междометье,
и в мандале рассеян прикровенный
последний бисер сенописца-льва.

1980




Из цикла "Soliloquia"

ЛЕНТА 1

S A T O R
A R E P O
T E N E T
O P E R A
R O T A S

Если в ленту свернуть эту речь - эту боль травести -
эту речь, обращенную к Альфе спеленутым оком,
что в ответ обрету я, вращаясь в забвеньи глубоком,
окруженный Омегой молчанья на Млечном Пути?

Пониманье? - Китайский квадрат нумерованных глаз!
Что посеял, Арепо, ступай и пожни поскорее! -
В белых нишах сознаний-синонимов, в серой сквозной галерее
влажный знак соучастья - белесый светящийся газ!

О достаточно! Лента окончилась. Пусть
этот дым разобщения всякую похоть развеет.
Что посеял, Арепо, ступай и пожни поскорее
в отраженных изгибах пяти соломоновых чувств... -

Отраженный, разъятый, несходственный образ Творца,
заклейменный, задушенный в синонимической клети.
Лента кончилась.
                            Стонут сопилки. И страшные дети
тянут длинную сеть и уносят домой мертвеца.

1980




* * *

Я вижу во сне коляску на берегу моря
и сам восседаю в ней, и - счастливый - перемещаюсь,
то папою с мамой в нежную бездну толкаем,
то - милой женой, увязая в песке зыбучем,
а то - благодарным ребенком на двух ходулях.

Внучатые сны! И разве мне они снятся?
А что - мужику в ярославской сырой могиле,
дьячку из Тамбовщины с прокисшей от пива рожей?
Те, даже в земле сокрушаясь, отцовство чтили,
из праха в прах преходя, сиротства не знали,
а я, как небесный выкидыш, мечтаю об опекунстве.

Вот, просыпаюсь и думаю: что же случилось?
На свежую голову не понять - надо день осилить,
перемолоть себя в труху, стать небесным телом,
провиснуть дулей ярости в ледяном пространстве,
упасть обрубком желанья на инвалидную тачку...
Что впереди? А впереди - солнечный лепрозорий.

Туристы шайками бродят, слушают разъяснения, смеются,
играют в кости покойников, пьют из отцовских черепов...
Ни одного негра, ни кирхи. Не слышно органа
на православном остове-острове, ни колокольного звона...
Отче, Отче, как выжить мне здесь без причастья?

1981




ВОЗЛЕ РУССКОЙ ИДЕИ
(восемь надписей на литературной могиле В.В.Розанова)

1

Богоневеста, ложесна разверзла Россия -
тихая Руфь, она ждет своего жениха,
мужа Европы, чтобы обняв, обезглавить.

2

Помню, меня одна лизнула такая
в самую точку, словно я Апис всесильный,
в самое сердце, и в душу, и в мать, и в лицо.

3

Дети природы, выйдем из лунного круга,
лифчики сбросим в церкви, станем как дети
Мельхиседека и Айседоры Дункан.

4

Не в алтаре, конечно, но где-то возле
нужно устроить первый альков новобрачных -
пусть себе стонут в лад песнопеньям стройным.

5

Рыло, о рыло России с красною свиткой,
якобы голубь белый с ветвью масличной,
нет - борзописец беглый, черт лапидарный.

6

Что Он принес на землю? - Скорби и раны,
смерть да бесплодье, воню загробной жизни,
час неделимый между собакой и волком.

7

Чем отдарил я Его? - Своею смертью,
чуть показав лицо Ему и миру -
самую каплю, самый смертельный кончик.

8

Дети, о дети, милые сердцу Иова,
вот и вернулись вы, дети. И вправду ль - дети?
Дети-то - дети, но хари какие, рыла!..

1981




ПЯТЫЙ РИМ

1

Вспомнил слепую сову:
как шарахнулась в тень пресмыкаясь
разве сказал я: живу?
только шопотом шарю и маюсь

посохом слова в ночи -
о, отзывчива хоть и глумлива:
слышишь? Ключевский журчит
чуешь? Герцен шатается криво

пеплом словесным седым
лепестковым осядет на плечи
пятый строительный Рим...
где твой брат где мой Авель, кузнечик?

небо ли хочет продлить
в травяной заплутавшейся прозе
или отчаясь испить
белой тьмы ионических сосен?

страшно ученой душе
без овечьей растительной крыши
ах, отслоилось клише,
отлетает все выше и выше!..

2

В спячке египетских игр
                                        ошалев от июльского вара
вдруг расшататься и -
                                    катом - растительным шаром -
в бюрократический парк
                                          и под шорох насмешек
беженке Божьей
                            скормить омерзевший орешек
чтобы в блаженстве потока
                                              в зените сознанья
хрустнула спица
                            соснового колесованья
так бы случилась
                            важнейшая из репетиций
всерастворенья
                          где всё примиряясь и ссорясь
силясь истлеть
                          порывалось бы вновь возвратиться
медом словесным
                              в бетонные соты бессонниц
там голоса
                  на эфирных болтаются нитях
в душной мороке
                            в безлиственной прорве событий
перетасуй эту тьму
                                и откроется главный
джокер себе самому
                                  от начала не равный
если в колоду не ляжет
                                        он свяжет раствором до срока
в мшистом отечестве
                                    всех комариных пророков
на плавунах на костях
                                      зашатается улей непрочный
выжить бы шаром словесным
                                                в растительной почве заочной.

3

ночью закроешь глаза -
темный поток мутно-сладкий:
то приварилась слеза
к небу графленой сетчатки

кровосмесительный вид:
море в горячке пожарной -
нефть золотая горит
сердце земли леденит
черный раствор тринитарный

не зреньем крестным и не словом трудным
но слухом обветшалым неподсудным
но слухом игловерхим еле-еле
творить псалом в вечно-зеленом теле
о, длить и длить почетные минуты
к сыпучей смерти направляя уды

кто не страшась огонька
кровосмесительной мести
держит в ежовых руках
жизнь и бюро путешествий?

все ли вы там заодно?
небо шуршит костяное
видишь: в Европу окно
тихо уходит на дно
золото слов нефтяное

я напоил зеленой кровью сердце
здесь мощи мира слава псалмопевца
здесь на болотной кочке стих распятый
здесь Пятый Рим возводится проклятый
и пьяницы синеют от кошмаров
в траншеях поэтических бульваров

пахнет кровавым жнивьем
тысячелетнего царства
бродит священник с ружьем
у закромов государства

служит а сам сторожит
чтоб никому не обидно
дальше мелькает как быт
страшно и пленка горит
дальше смешалось. Не видно.

1981




* * *

Сколько праздников!
                                    Сколько естественной радости, радужной пыли,
эйфории и мяса
                            на пике крутого поста!
Неужели и вправду мы кончили,
                                                      в самом конце - победили
с патриаршей подмогой,
                                        с землицей в расцветших устах?
Как в цветном эпилоге
                                        после той мелкотни хроникальной,
где лишь грохот и вой,
                                      свист да крик, человек и снаряд, -
все роится, все плещется,
                                          все цветет чепухой зазеркальной -
разберись, где известный,
                                          а где - неизвестный солдат!
Фарш волшебный из виршей и маршей,
                                                                из визга и пенья,
равноправные дети-застрельщики,
                                                            дети-стрелки...
Круговое терпенье, цыплячье сцепленье,
                                                                    цветенье! -
Возлагают венки.
                              Возлагают венки.
Запах жирных нулей
                                    заполняет прогулы сквозные,
черно-белые клирики
                                      скорбной шеренгой стоят.
"Далеко ли идти
                            до блаженной страны Содомии?" -
так, должно быть, их спросит
                                                  цветной Неизвестный Солдат.
Словно в сказке дремучей,
                                            конец захлебнется в начале.
Как в любовном безумьи,
                                            связав родничок свой и род,
весь в анютиных глазках,
                                          в крови,
                                                          в чешуе маргиналий
мертвый тянется к небу
                                        и землю родную грызет.

май 1982

Из книги "ПОСТСКРИПТУМ"
(1979-1982)

СИНТЕЗ

Между Альфой и Омегой
худо место для ночлега:
все трещит, смердит, гниет,
и встает из перегноя
племя новое, иное,
как бы движется, живет.

Между гробом и работой
нет покоя в день Субботы
телу, сердцу и уму -
триединому составу,
всяко быть ему неправу -
я не знаю, почему.

Но, видать, глаголют право:
близок день вселенской славы -
все изменится, пройдет:
словно нетел отелится,
ум от тела отделится
и в Омеге пропадет.

А потом, занявши силу,
сядет он на землю милу,
многокрыл и деловит.
Все проймет и все прознает,
все могилы раскопает,
все гнилушки воскресит.

И не спросит он уныло:
А зачем все это было? -
Видно, Альфе-то видней:
сядет тройка в трибунале
править суд, вести в журнале
счет грехов и трудодней.

И тогда по всей вселенной
воцарится сонм блаженный:
благодать - не благодать,
но различный - не кромешный:
кто-то будет там, конечно,
антиномии решать.

А другие, как благие,
все зайдутся в литургии
и вовек не отойдут.
Очесам сие незримо,
красотой непостижимо,
и слова на ум нейдут.

Тем и будем утешаться,
особливо же стараться
страхом Божьим дорожить,
а Начальства, Власти, Силы
приготовят нам могилы,
чтобы всуе не блажить.

апрель 1982




* * *

Вне языка не помышляй и жить,
пусть даже почва столь косноязычна,
что падшее на землю не умрет -
не оживет - и в зауми безличной
не закоснеет, но из рода в род
протянется бессмысленная нить -
питательная трубка между плотью
и нежитью словесной - мы живем! -
сплошной язык, как сумасшедший дом,
одержит нас. И нет конца бесплодью.

апрель 1982




* * *

Шелушится тает черствая кора
это легкая игра без топора

бескорыстная игра размен колод
шелушится время тает мох цветет

меж деревьев гиблых вьется сизый дым
это Герцен обнимает вечный Рим

а из мха торчит бетонная плита
государства - царства вечная пята

глянет ворон в зазеркалье ветхих вежд
что там? радонеж радонеж радонеж

в героической кровавой полутьме
ударенья препинания одне

ах податься бы куда-нибудь домой
да сковал меня покров языковой

холод странничек а все же - духота
голод родненький а мучит тошнота

сколько времени прошло веков минут
как вошел в меня и душит чей-то блуд

в каждый уд вошел и в ах и в ох и в кхе
отпечатался бельмом на языке

без движенья но в оргазме и в петле
замер он на полуслове на игле

и ни встать ему ни сесть ему ни лечь
вдруг умрешь впотьмах и превратишься в речь?

1981




* * *

Безвременье. Пиши хоть наобум -
воздушной сетью языка запятый,
играй во всех пяти - скворчи, юродствуй, ратуй
на холостом кресте и в каменном гробу -

все равнозвучно, все отречено,
как под землей гниющее величье -
преображенье времени в одно
голосованье, голословье птичье,

где, словно равный в нетях языка,
как ибис заводной, как бес толковый,
Египет чумный судит на века
и с каменным не расстается словом.

июль 1982




* * *

Как под корой сновидная игра,
черноречисты в узах вечера,
и каждый говорит, как будто что-то значит,
но всякий значащий его переиначит,
железом праведным и цепью обовьет,
чтоб сохранился говоренья плод.

Дальнейшее - молчанье. Сгусток темы -
тьмы кафолической молельный страшный сад.
Здесь никнут в хаосе, здесь в ужасе молчат.

Но, как магнето ласковые клеммы,
разговорят нас властные эмблемы.
И не поймешь, кто держит реостат.

август 1982




* * *

Писать, закрыть глаза, писать;
писать, открыть, писать,
как кол на голове тесать,
себя за хвост кусать.

Мы строим писчий мавзолей,
шарообразный дом -
кто пишет кровью по земле,
кто попросту - пером.

Но, всякий раз сводя на нет
письма и крови след,
грядет вослед с метлой за ним
незримый Аноним.

Он обрастает, словно дух,
костьми, крылом, пером;
плоть человечья, ровно пух,
колышется на Нем.

Но вот Он распрямит крыла,
стряхнет земную рать,
и вновь губерния пошла
писать, кромсать, писать.

Какое длинное письмо
растет себе само!
Как бы из чресел эскимо -
попробуешь - дерьмо.

Какой огромный чемодан
вестей из дальних стран,
как расчлененка, как роман...
Читай, держи карман!

Между началом и концом,
меж Сыном и Отцом,
как будто исчезает суть -
не вся - чуть-чуть, чуть-чуть...

Апофатический намек,
хрящ мировых мощей,
соль бытия, письма предлог
и поясничный змей -

как ни зови - авторитет,
желанье, божество,
само дыхание... О, нет! -
условие его -

нет имени: пятно, пятно
на бледном полотне.
Творение растворено
в смесительном огне.

1981-1982




P.S.

Из темного варева гнойных желез
снарядом набрякшим, дебелым
он вырос - словесный порхающий жезл,
как власть и продление тела.

И кружит, и правит - парит надо мной
диктатором плоти постылой...
Зачем мне, убитому черной весной,
все эти вчерашние силы?

О, мне бы хотелось не власти земной,
по смерти вращающей блюдца,
но смертных ростков на коре земляной,
как пальцев любимых коснуться.

апрель 1979