1

Кирпич башен твоих уводит в небо над городом
цвета росы и растёртого в ней янтаря.

2

...Слизывая со смуглой груди
молоко роженицы
в абсолютном мраке,
в заполошном покое комнаты
и сам, словно грудь,
перетянут бинтами          крест-накрест
не вырваться          не вырваться
из собственного сцепления,
лишь изредка беглая тень на стекле –
тогда дрочишь.

3

Лань и козёл оберегают свой мир от вторжения игв
лань и осёл          да          трепетных нег.

Мы летим по небу Второго пришествия.
Ты – с нами разом...
Дрожат бомбовозы.
Изумрудным ковром лежит под ними земля.
Бык и мул волокут одну ношу,
и Вента несёт алмазные воды сквозь бензиновый шлейф.

4

Дети приходят во сне и словом "папа"
заставляют дрожать. Пароль –
отзыв, отзыв –
пароль. Они достаточно
выросли, чтобы спросить:
– Как ты?
– Не очень.
– Я тозе не осень.

5

Стигийские галеры соблюдают намеченный курс.
Болят неоплаченные долги.

Полоска неба щемит –
над Берлином, под парижскими крышами –
и детские туфли, составленные вместе возле твоей кровати –
тоже щемят.
Исполать вам, верблюжьи мои караваны!
Ни силы, ни славы
не прихватишь с собою к серым равнинам.

6

Смерть, раз в семь лет проходя патрулём над городом,
сбрасывает тебе свой жёлтый квиток.

7

И ранняя импотенция,
как следствие отсутствия денег,
неизбежно наступит.
А ведь столько разных путей есть,
солнечных открытий,
звёздных тяжб и выигранных дел сколько!
Через Зилупе можно ехать,
через Вентспилс плыть,
через Барановичи трястись в теплушках.

8

Вернуться          практически в невозвратность
в дом посреди осени
на          залитые лунным светом          улицы Плавты,
вернуться          а твоё дыханье поделено меж другими;
вот как всесильный Минос          страшится взглянуть в глаза Ариадне
собственной дочери          я боюсь посмотреть в глаза.

9

О, mein Kind, кто научил тебя такому покою?
Ласточка моя еврейская, а фиртель ов! –
может быть, вдали, за голубой рекою:
там, где небеса пересекает ров

крепостной, а как же          ласковая фея
щурится в предновогодний мрак.
Aber так и я, майн кинд, слабея,
всё-таки хотел пожить бы. Так.

10

А – квадратные основания пирамид – бэ – заговори на языке незнакомом – цэ – продавщица счастья – дэ – с чёрной бархоткою на хвосте – э – нимфа мегера – эф – и так далее – гэ – говори говори – ха – нет слов – и – будто вчера всё было – йот – алые лики любви – ка – в прибрежном воздухе – эль – выстрелы скорбно в ночи – эм – с треском морозную кисею – эн – не в том дело – о – где бы что бы кого бы – пэ – так никогда не узнаешь – ку – отчего это мимо – эр – проходящая – эс – проходящий – тэ – разнотравьем – у – гонись же за ней – фау – преследуй пока ещё отрок – вэ – паром пламенем адского комелька – икс – в свете усопших – ипсилон – среди вех призрачного сияния – цэт – как бы при огнях полупогашенных.

11

Поляк в магазине "Рыба":
"Сколько стоит кавяр?"
– Ковров здесь нет.
– А это? – Это –
икра.
Кра...
Поляк в магазине "Ткани":
"Сколько стоит дыван?"
– Диванов здесь нет.
– А это? – Это –
ковёр.
Чёр...

12

Неважно.

13

И ненависти как не бывало,
и путь не долог, но просто извилист,
и сиесты комариная нега,
и не своих хороним мы мёртвых – ох, не своих!

14

Собак и, пожалуй, кошек,
маленьких девочек, пьяных старых мужчин –
жалеть.

15

Время, которое на хромой козе, которой не нужен баян, не объедешь,
скалывает с тела куски, как эмаль с циферблата.
Мечется душа в мирах, обретённых когда-то.
Тонущего толкни, упавшее подбери          ты желанна как прежде
целовать          в замшевых сапогах          в жемчужной одежде.

16

(Я ложусь рядом с ней, движимый
лучшими чувствами. Между нами
неловкость, так как я должен что-то
сделать, но не могу. Я хочу, ибо
память полна силуэтов, увиденных
за день. Прямо по глазным яблокам
тикают стрелки с точёным бедром,
тонкой щиколоткой и любовно вылепленным
подъёмом. ...(Неразборчиво) стремится,
но не к ней. Чтобы покончить с этим,
я возбуждаю себя. Я провожу языком
от начала икры (воображаемой) до
коленной чашечки, затем по внутренней
стороне бедра. Трамвай, последний
шутник нашего города, больше
не слышен. У меня на ладони её пятка,
розовая, как у младенца. Корнями волос
в ноздрях я ощущаю увлажнение
плоти. Губами пробую... (пропущено).
Нога слегка согнута, мышца напряжена.
Её ладошки сжимают мне плечи, подтягивая
меня вверх, и я лишь мельком успеваю
слизать подливку с прохладного блюда,
опёртого на косточки ритуала жрецов
и на рёбра. Блокпост её владений – две
сигнальные башенки. Кладка
слегка шершава. На самом деле... (изъято).
Теперь взойти на холм, обойти по кругу
вершину и снова спуститься. В каналах.
Тоннель не простреливается... (убит).
Боги, наблюдая сверху за этой вялой
игрой, избегают смотреть
друг другу в глаза.

Наутро мне снится, что Борис
рассказывает нам про оккупацию.)

17

Утренний вагон метро. Под землёй струится
(Квалификационный заезд проституток,
синева в затопленные подвалы.
невесёлое дерби по непросохшим бульварам.
В ближнем свете фар выгорают лица,
Если усталость не уложит в постель, захочется в петлю.)
мёртвые желтеющие овалы.

18

Ты уходишь, и я –
то ли нет, то ли – рад.

Автобусы из сопредельных стран,
чумазые, полные храпящего люда.
Кусок хлеба, вырытый на помойке.
Можно и умереть с благодарностью за то,
что видел пьяный рассвет,
дышал серебром поутряни,
пил горечь радости на исходе дня.

А шашлычок под навесом ресторана кавказской кухни
перевешивает все долги,
все клейкие почки верб невозвратного детства.
Amen.

19

Смесь одиночества, бесприютности, небывалой потерянности –
когда и деньги не помогают,
(а их и нету)
даже если б были –
надорванных обёрток, непродленных мгновений:
разве что спеть голосом негритянки,
когда иглой или магнитной головкой прямо по мякоти,
языком меж грудей –
сплавиться, слиться с тобой          ты даёшь мне
лишь бы не слышать          sweetest taboo
лишь бы не видеть
скорбного силуэта...
Вот-вот, не видеть, не слышать.
А ведь в принципе, вся жизнь для тебя
(была когда-то).

20

В поисках славы          знаете ли
мишура дешёвка          но так больно.
Рост, серебряная норка, лаковые носы
ни от тебя          ни к тебе
и всё равно уже с кем
снегопад тот помню          помнишь

та осень          с листьями над чёрным воротником
та зима          мне нравился дым над столом,
первые пять или десять рюмок:
лицо лукавое, маслины, сыр –
о чём они думают          о чёрных невероятных ночах,
о деньгах, убийствах          может быть
о войне...

21

Всё это рок-н-ролл
(не забыть бы).

22

И там, войдя в преображённый круг,
моя душа избавилась от мук.
Мы взяли по водочке с лимоном и чаем.
Было много танцующих,
некоторые танцевали прекрасно.
Почти все девушки казались красивыми.

Невозможно смириться с мыслью о том, что где-то
рассвет. Выйти, подставить лицо
ладоням шестичасового неба.

23

Воробьи да голуби не знают срама,
благодати ж емлют аж с самого дна.
Необрезанные мочатся на камень храма,
под ними земля сыра вода быстра холодна.

24

Блошиные рынки обителей.

Посох столпника в копеечку белый свет.

Ветерок косыночку треплет.

Ой-люли-люли-люли.

Веет дымом над полями и над лесами.
Персты раздолбанных церквей облеплены вороньём.
Небесный свод изукрашен резьбою – ковёр, да и только.
Стоя на нём, заблудшие души
передают из рук в руки серебряные колечки:
ты живёшь, покуда он качается
над землёй.

25

Монастырские зубцы светлеют над горизонтом.
Господи, Твои земли.
Где ж вы, хозяева? Дали б водицы напиться!

Совсем одичали.
Вязи славянской понять не можем.
На выходные вывозим себя в объятия лопухов,
топчем чужие могилы.
Окна заколочены наглухо.
А между прочим, иже приял Господь,
блаженны суть.

26

Крепостными валами препояшася.
Обручи Завета.
Кони Армагеддона строят белые пирамиды.

Беспримерна сила пастыря,
его огней,
горящих, как худая трава,
в медвежьих углах обречённой родины.
Баллоны для газовой сварки за монастырской стеной,
наварные протекторы,
развороченные "Икарусы", цистерны, грейдеры,
стрелы подъёмных кранов,
сходни каменщиков, чаны с извёсткой –
чего только нет в Господних садах!
Денег нет.
За что только держимся?
А ведь будем, словно птицы –
и Он нам всё даст.

27

И то, что станет со временем твоими останками,
пока ещё теплится на тебе,
палимо лучами солнца,
твоим огнём распираемо изнутри.

28

Какая первозданная свежесть!
Боевые молитвы          ужас чёрной собаки в глазах.
Не запамятовать бы о чём          щит
меч-кладенец      помочиться перед дорогой
скажем.          Облака плывут
слюдяными корабликами на необъятном закате.
Око не проницает сути вещей
но вещее сердце          зрит          словно конь
чует узду          а путь посох.

29

Мой Бог!
Ты возносишь меня на вершину горы
и дланью своей голубишь хлипкое тело.
В час брашна подымаешь мой уд,
в час брани – мой меч,
насыщая моею кровью свои пределы.

30

          "Сивиллы, глаза мертвы – ты сама сказала мне, – только я не вижу той, одной из видящих, может быть, кроме неё кто-то знал, как дышат глаза, когда стреножены сном?
          Рассказывай – опиши глаза, прикрытые веками, скажи, сколь ясны они у слепца, скользнувшие в воды жизни. Брось на небо луну, скажи: чёрной да будет она и влечёт две барки.
          Скажи: роскошна луна, скользнувшая в воды смерти. Скажи: она твоя, Сибилла, это вы с ней, я уверен, распахиваете глаза неугомонной ночью".

31

Тянет, тянет на вавилонские реки –
Ну, посидеть там, поплакать...

32

Наконец, мы отправились на поиски Святого Грааля.
Сто лет уж как не было подходящей погоды:
прохладная весна в прозрачных лесах,
беззвучный плач недвижного воздуха
над голубизной... Ах как, ах как
нужна была чаша – залить
дурацкое похмелье,
сушняк осенней листвы,
всех этих красоток на кострах Торквемады;
вот мы и шли,
в доспехах от "Нике"и "Адидас",
сквозь бурый смог арабских кварталов.

В лесу было сыро. Колёса вязли по ступицы.
Латана-перелатана память, а не забыть
кровавой этой прогулки. Не мухи, не комары:
чья-то власть – словно лайкой перчатки облепившая кожу,
рисуя рельеф ногтей  – гнала нас,
разъедая до мозга кости. Гнилые стволы падали
под натиском колесниц, и кровь бунтовала,
отвечая зову ручьёв, запах же свалок
впивался в ноздри, хлестал по бокам,
пока за оврагами вставали пересохшие русла.

33

Реяла Святая Земля.
Шли, а мимо нас в поездах
везли на восток настоящих вояк –
последних легионеров,
разнорабочих одной из бесчисленных войн:
проходцев траншей, швецов маскхалатов,
сварщиков пулемётом, простых
смертников, быстрых и страшных
клеймом пятипалой звезды на пилотке.
– И весь я из алого мрака ночей раздираемой войной отчизны,
хуем в рот вставленной наискосок вместо сердца –
красненького вялого комочка (да, и старость).
Старость и боль.

34

Заполночь мы добрались до последней башни.
Звезда кочевий вела нас сквозь клочья тумана.
Стража смотрела на землю глазами бойниц.
С хоровода мотыльков начали мы эту осаду.
Взявшись за руки, кружились, падая вдоль лесного ручья.

Под утро запахло жареным из походных кухонь.
Война вступала в свои птичьи права.
Прислонившись к белой коре, мы затаили дыханье.
Блаженное тепло разлилось по нашим ветвям.
Мы стали деревьями.
Судьба играла за нас.

35

Видишь, милая, I'm a rainbow too!

36

Множится печаль, ибо пора считать вёрсты непройденные,
дни не прожитые так, чтоб слеза восторга полнила глаз.
Радуют всё больше уродины,
все красавицы мимо касс.
За что пойти закласться, кому отдать себя на съедение?
Что памятного, понятого-непонятого, сберечь –
давно умерший отец на заднем сиденье
каждую ночь во сне обретает речь.

37

Август на переломе, и вот уже
вспоминаешь самое сладкое в
жизни, за что и гореть в аду.
Солнце с утра пораньше лучей
нацедит нещедро, за шляпами
подосиновиков иду.
Или ещё, бывалоча, с де-
дом, спустив штаны, отливали
в калиновый куст.
...Опустошённые соски,
изжёванные мочки ушей,
откушенные пальцы –
жар сомкнутых ягодиц и
лёд разомкнутых уст.
А Страшный суд близко,
из-под земли взрывы смеха.
Мясо почти отходит от
костей под пытками то-
го палача тем пламенем
на тех перекатах эха.
Где ты, дитя моё? Я тебя умо-
ляю шмыгнуть мышонком
в последнюю цитадель.
На крыльях твоих воздушных
я влечу за тобою, увижу краси-
вую реку – наш исток и купель.

38

Горевать об ушедших. Яблочное
повидло. Ласковые денёчки. Розовые
столбы. Свет в запотевших окнах.
Жизнь бы давно обрыдла, если бы не
пенёчки, если бы не гробы. Смерть
всё делает краше. Голосу отвечая,
тонко трепещет нитка в черепе у
виска. В ожидании смерти
осень в стакане чая, памяти
не прикажешь. Ноша моя легка.

39

...Дорога засыпает в тебе
осетром.
Перпендикуляр,
проведённый к её полотну,
склоняет твою голову вниз;
угол зрения уходит за горизонт, –
и ты видишь,
что случается там, где закончен асфальт,
летучую мышь над сизым камнем,
разные женщины засыпают в тебе,
с детьми во чревах.

40

Ключи от города стынут в руке.
Колея неожиданно убегает под гору.
Для тебя накрыт стол,
        возведён трон,
        расстелен ковёр...
        Ты – царь!

(Смола кипящей веры,
        руки по локоть в истине,
        свет в землянках,
        песок на ночлегах
        и трупы гноящихся кобылиц
        в конце.)