На род людской упала тень костра. Вождей забрала, смерча колесница, В дыму кровавом поступь; свист ядра, Нужда и страх на помертвелых лицах: Румянец Евы, злато, гон, игра. Вечерня, солнце в тучах, спят дома. Всё те же сны вину и хлебу снятся. Внезапный вопль в оливах глушит тьма; Там сходятся они, числом двенадцать, И пальцем рану пробует Фома. Georg Trakl

Intro

дни приходят ко мне как всегда чередою
дикой кошкой четверг а медведь середою
выплывает суббота дельфином из ванной
и бессовестно роется в поисках манны
и в нечистых трусах непристойно двуногий
я дрожащий комочек клетчатки и жира
трпещу в ожиданье гостей на пороге
и смущён неизбежностью странного мира
что как птица сейчас накренился в полёте
выполняя манёвр от разгона к паренью
и меня задевает своим опереньем
однотонно-расплывчат и радужно-плотен

Запад

Трепет сердца.
Наколота на летней коже
Route 66.
Ты врываешься в огромный мир, детка,
сбросив мех и гнутые каблуки.
Движения рук в помятом воздухе,
диаграммы дыханий, лёгкий узор пустыни
смешиваются, как бы наслаиваясь
на ажурные конструкции вышек и кораблей.
Magic baby, детка.

"Обретение" – назовём этот миг
(пулемёт горит в переносице:
Бог танцует на дугах бровей
(вы – мои дети, и Бог вас любит)),
потом вступают ударные –
ненадолго.
Потом вступают ударные –
так волшебно, как выигрышные жетоны
в автомате – но ненадолго.

Итак, почтовый рожок, колотушка сторожа,
запечный сверчок, заплечная сумка разносчика писем – пора!
Я бы вернулся к своим холмам,
но что-то мешает.
Я бы встал в строй братьев –
что-то держит.
Может быть, спины красоток,
может быть, ограждения лётных полей,
может быть, запах земли перед ливнем.

Твой рыдающий голос, да.

"Ты вновь в гостях у меня, меланхолия,
О кротость одинокого сердца.
Расплавляется золото дня.
Покорно принимает страждущий боль,
Полнясь смехом и лёгким безумием.
Ступай! Начинает смеркаться.
Снова ночь и то, что смертно, плачет,
И остальное вторит ему.
Вздрагивая под осенними звёздами,
Год от года всё ниже клонится голова".

И вот, на исходе четвёртого десятка
не с кем ни переспать, ни выпить.
Не в чем даже пойти на блядки
и просто лень выйти.
Ночь напролёт Господь разрушает башню
(днём ещё ничего, а вечером страшно).
Каждое утро начинаю с ощущения старости,
пронзительной синевы за окном и мысли о смерти,
и сладость боли сильней, чем предвкушение страсти,
чем повестка в конверте.

Цыганочка с выходом...

Мне снилось: на кругу одного из наземных маршрутов
встречаюсь сразу с двумя –
с той, о которой думал весь день,
и с той, о которой подумал вечером.
Неизбывный блочный пейзаж,
лыжные шапочки;
дрожа в бетонном бункере остановки,
жду обеих,
прячась от той
и от другой.

Мне снилось: я гнался за ней
по ночным проспектам.
Её стоп-сигналы – хвостовые огни самолёта, –
манили в небо над городом.
При съезде с моста она захлестнула
мёртвой петлёй трамвайные рельсы
и, встав поперёк потока, рванула –
я, немного помешкав, за ней через две сплошные –
влево и вверх, где и потерял её,
но не проснулся,
а долго рыскал в окрестных дворах.

Первая женщина, допустим, стала женой.
Потом другая – та самая, видимо:
                                                        сон, боль, память.
Третья убьёт и сама же пойдёт за мной;
жницей за своими снопами.
Зато на последнюю падает исключительно много лет
дрожаний в очередях, перевозок в плацкартных клизмах,
отсроченной смерти, серых холмов во мгле,
консервированной харизмы.

Дом на краю земли. К небу взмывающие
голоса. Люди давно ушли. Куда? Видишь
сам. В мертвенной пустоте Да
встанет в конце путей Та что Всегда.

Север

Он невнятен, наш север.
Эфирная маска над стойбищами городов,
их стойлами,
а в стойлах – всё те же стойки:
белый бот "Малибу", синяя ладья "Кюрасао",
"Красная" и "Чёрная" метки – удачи тебе, Билли Бонс –
экран в заповедной глуши
показывает Рекса и Алекса, вставших на стрёме,
а на столичном экране собачка лижет лицо умирающего Мозера;
нерв Европы, ущемлённый самосознанием, тупо ноет,
над стойлами городов – эфирная маска...

Звон серёжек в ушах Кримхильды,
слеза –
и торжествующий Зигфрид спрыгивает на насыпь мола.
Барабаны зовут (вспомнить нечто далёкое).
Дотянуться ногой до двери и на пол – в падучей биться.
Видимо, в старости достаточно не осязать.
Звон серёжек в ушах, что знавали лишь клипсы.

Колыханье волн –
что колебания струн.
Каждой волне отвечает
щипок ногтя или удар подушечкой.
Пене и гребням –
гамма или аккорд.
Он всё равно умрёт:
один, вдали от неё,
что-то там сжимая в ладони
(наиболее вероятно, сосновую иглу
или чепчик вереска).
Хотелось бы узнать,
согревает ли перед смертью
рука любимой?

Твои губы, Герда, теплы, как дыхание пса.
Подол твоей шубки метёт прибрежные страны.
И ты можешь сидеть на своих волосах –
странно...
                  (Странно, милая:)
                  кровь учителя на лапах совы;
плесневеет в портовых чанах.
Твои пряди, Герда, высветлены до синевы...
Странно.

Кровь из рук переходит в свет,
выбеливая змейки вен.
Пора вставать, поднимись, Мой Свет! –
за окнами Свей и Свен.
Глаза твои глубоки, остры;
в них дым течёт вдоль дорог:
взгляни, внизу, в деревнях костры...
Амба, Господь, let's rock!

И этот баннер над входом в ад: оставь...и так далее.

Ну вот, полагаю, нас уже повели.
"Я умру не сегодня", – поёт Мадонна.
Не гнобь меня, Сущий, и не мани
зелёным долом;
брось на седой траве:
свободный поиск окончен,
катера на приколе.
Вьюга сгоняет моряков в заброшенный бар
к прокисшему пиву, палёной водке.
Пирс. Мол. Замёрзшее море.
Впереди чернота.
И, может быть,
завтра...

"Ущелье: горн, горы и гномы.
Красным на снегу распласталась охота;
О, замшелый звериный взгляд.
Покой матери; в тени чёрной ели
Ждут объятий спящие руки,
Едва печально стылый месяц взойдёт.
О, человек родился. В овраге ночью
Плещет голубой ключ;
Вздыхая, смотрится в него падший ангел
И немощь уходит из душных комнат.
Пара лун бродит по каменным векам старухи.
Вслушайся: крик младенца. Перстами мрака
Полночь трогает детские сны,
Снег просыпался из пурпурной тучи".

...Так за вечером вечер.
Движение за шторой – женщина
надевает сапог (треск молнии)
и сходит по лестнице,
садясь напротив него,
но ни один не в силах тронуть другого.
Он вёз её, истекающую
кровью, поминутно
оглядываясь, для ту связь
меж не вполне умершими
и не слишком живыми.
Кто же, кроме неё,
ощутит столь остро
дождь, развилку дорог, тени дворников,
ласкающие колени? И вот
она сходит к нему по лестнице
за вечером
вечер.

Юг

Маленькая белая Мazda на виноградном склоне.
Маленькая белая комната в правом крыле дворца.
Маленькая белая ручка, комкающая перчатку.
Маленькая белая жизнь.
Большая чёрная смерть.

Лёжа на кровати в гостиничном номере Северной Славы,
он вспоминал города, в которых не довелось побывать,
и видел залитые солнцем дороги Италии,
стоянки над пересохшими ручейками,
и сны с апельсиновой косточкой на языке.
По его лбу, как облако по песчаному небу, шёл караван.
Солнца, больше солнца в эти стены!
Сухого, колючего солнца.
Умереть, купаясь в его лучах.

Солнце настигало его повсюду –
даже в сортире.
Солнце дорог,
солнце эпидермиса.
Но жёлтый цвет единственный возвращал его к жизни
по утрам, белые стены кидая в лимон,
скворча глазуньей.

И руки, множество рук,
оливковых, томных,
и бессмертная красота,
и простыни, смятые в кинолентах,
и кровь – много крови:
Ave Salvatore,
скорбный и сладостный.

Не бздеть! Бог рядом.

Крылья над чёрной трапезой, измождённое русло
(...когда жалко любви, дай справедливости!)
Ни лошадей на просёлках, ни
перепончатой тени осенних лип.
Чужесть, я бы даже поправил – чужота,
разбившая выдох и выдох, глоток и глоток.
Лишь шварк металла о глиняную посуду.

Шаг, полушаг, ещё шаг.
В руках у преследователей маленькая обезьянка.
Изумрудные линзы, обращённые вспять, фиксируют в такт: не
время.
Сейчас, по канонам жанра, нас всех убьют.

Убийцы под камзолами из шерсти мёртвых енотов,
консьержки в ожерельях лобных долей колибри,
приказчики с перекушенными глотками –
прогибались доски,
когда мы плясали
пляску;
пляску крови повешенных,
пляску –
а ведь я не танцую.
И не пою.

Они спускались по верёвочным лестницам,
как пауки по Распятью,
в чёрную смоляную воду,
где факелами горели звёзды.
На том берегу розмариновый сад,
коричные джунгли,
мечта садовника-дауна,
ристалище грёз...
Как мне переплыть эту реку?

И всё ниже трассы кочующих птиц,
всё сильнее паралитическое воздействие белого света...
Я входил в город –
Клинт Иствуд в жемчужном тюрбане с янтарными чётками,
весёлый, как Паулс или Эннио Морриконе,
щедрый, будто шейх с парочкою жменей
кишмиша и миражами башен над горизонтом.

"Вечером слышен писк летучих мышей.
Два жеребца тонут в зелени луга.
Шелестит красный клён.
Странника на пути ожидает подарок.
Прекрасны на вкус молодое вино и орехи.
Прекрасно: пить до изнеможения в сумеречном лесу.
Сквозь чёрные сучья звучит поминальный колокол.
На лоб оседает роса".

...Когда же не встанет, обнаружится:
завиток губ связывает нас по рукам и ногам, –
единственное лицо, почти некрасивое;
в полупрофиль, на фоне желтеющих стен.
Итак, в ярком свете солнца,
скорее, в бледном свете луны, вернее,
в мертвенном свете гаснущих фонарей
пальцы, мочка уха, ресницы,
всё в тени. В фокусе –
губы.

Слышен смех и поднимается ставень.
Птица расчерчивает крылом комнату и, вероятно, асфальт.
Так открывается день, текущий адрес
в обнажённом пространстве.
Наш счёт обнулен, завтрак съеден,
приглажены волосы, одежда
брошена на пол.
Мы выходим, а ядовитый Юг
метит своим помётом
наши уши и руки.

Восток

Посмотрел в зеркало и удивился:
смешное жирное существо – великий русский поэт.
Так удивился, что не заплакал.

...казался зна́ком, оказался раком.
Тот в горле ком до боли мне знако́м.
Стыдись, что говоришь. Должно быть стыдно за слово и язык, за буквы
таких случайных форм. Но, словно память позорную приоткрывает мозг,
так родовая снова целует память голубя и корм пихает в клюв забытым
языком.

И ежели некому станет рассказывать,
что такое твоя любовь,
ежели поймёшь, что ты – не ветер, даже не пыль на ветру,
но грязь под ногами,
увидишь чистый свет,
лишь сдобренный, будто уксусом,
стаканом вина и каплею никотина –
танцуй!

Мой неоновый эквилибр на рельсах и проводах.

Никогда больше –
с приступами ночных одиночеств,
с мыслями о тебе, возвращающимися
после первой же неудачи –
тогда что угодно с тобой,
даже сосиску с кетчупом:
лишь бы не расставаться...
Голос –
твой голос, мой голос,
только голос,
один только голос
(есть ещё Ангел, но ангел спит).

Припоминаешь осенний вздрюк,
дым, коньки в январе.
Видишь, Бог в проходном дворе
мочится, не снимая брюк.
И когда Господь спросил меня, я ответил:
это пепел их сигарет,
это пар их дыханий за окнами,
это битва маленьких солдат, босс –
и она вечна.

Всё хуже и хуже помню, как брали Константинополь,
хотя в слабеющую матрицу памяти намертво вписаны
невозможность жить без и бессмысленность примирений,
и чудо утреннего пришествия
(железная дверь, шум отъезжающего авто),
но любовь не воскреснет.

Моя жизнь в подземелье –
в разных местах, но преимущественно в подземелье –
лишь пена струящихся волос
рассекала мрак
один или два раза.
Вроде стрелки спидометра, что ли...
Моя жизнь впотьмах –
от одного алкогольного отравления до другого.

(Пачка пельменей решает всё.)

Из пугал юности – голод, любовь, война –
любовь в западне, а голод в засаде;
одна война метит город чёрным крылом.
Пил и до утра не вспоминал о войне.
Не человек я больше, или память подводит?
И не хочу я видеть всех этих женщин.

Можно перейти улицу и прижать руку к уснувшему лону.
Можно отправиться куда-нибудь в Иокогаму.
Можно слизывать водку с дощатого пола в баре.
Звёзды!
Повернись к миру лицом и гляди на него.
Его ладони, его песни, его глаза.
Кончик её сапога,
кончик её сигареты.
Кончи и отвернись.
Или не отвернись.

Не мне истребить пейзаж, ковавшийся на века.
Пластиковая бутылка с остатками пива у насыпи,
руки страждущего вдоль рельсов,
комок червонца, щелчком переброшенный на запасные пути;
девушки целуют собственные ресницы,
свет и тени пересекают рёбра аквариума,
солнечное волшебное лето ждёт.

Вот зачем нам даётся Восток –
остановиться, прервав наши танцы,
и грезить, как снег погребает
песчаник и розовый туф,
пока верблюды,
след в оплывающий след,
идут, не замечая подмены.