Атос

Дымно. Курят гномики наверху.
У них большая трава.
На заборе написано "хуй",
а на дворе – дрова.

Ах, это осень разворошила нас, муравеев.
Тянет теплом.
Так теплом подбрюшинным веет...
Но – влом.

Женщины затеплились у дорог,
встречающие корабли.
И покрывает вечерний смог
прах, что с утра ебли.

Миры пронизывают "курлы",
искорки, поезда...
Осенний клин забивают орлы
Из выпавших из гнезда.

Портос

Жру и сру, да слушаю шаги персонала
на ментальной волне, лицом к астральному побережью.
Стоя у окна, сидя на горшке, лёжа с книгой в ванне,
я принимаю твои сигналы. Всё похерено,
но ты по-прежнему радируешь мне.

К примеру, "иней сковал луга" и "есть денег"...
Прямо на языке растворяется вещий
код посланий, и мир сидит на измене.
Но линии дрожат на руке
и, стало быть, есть какие-то вещи!

Летний полдень, сияющий, ослепительный,
и глубина тени. Пустишь ли меня поплавать
в тёмные воды? Всё чаще в моей голове звучит
вересковая пустошь – как чисто символ
несбыточности, либо образ давнего кем-то
где-то неиспитого мёда.

Почему-то хочется покоя, хочется покоя, хочется
(очень). Слабость и печаль несу перед собой,
как знамя. И ни в распахнутые, ни в бездонные очи/ночи –
так, периодически вылизывать что-либо между ногами.

Того и гляди, проявят себя кольцо, тормоза, вены,
с обеих сторон встанут деревья венчального цвета.
Большие птицы слетятся с разных концов
вселенной, станут, суки, расклёвывать моё это.

Арамис

Королева падала, тянула руку,
а Король послал ея в пизду.
Хорошо, спасибо за науку.
Я – пойду.

И чувственности ушедшей как не было.
Не воротить.
Сарай занимает полнеба
и полпути.

Любовь и яблочный сидр – вот что вело меня по свету. И в этом
была высшая милость, ибо они подходили друг другу как мало что;
лучше, чем ты да я. И, милая, если я пидор, ты – свинья.
Но правда о том, как честен закон хибар айда со мною вместе.
Аллах акбар! Под окном чёрных лечат, и хер бы с ними. Тянет
на малолеточек от общего чувства бессилья. Лишь приторное
танго кругов по умершим улицам к ебеням куда-нибудь,
в поисках комнат в доме отца своего (там их много) – ежевечерние
вертолётные трипы к огням и (ничего не помню) порогам.

И этот вроде бы крик
застрял в израненных слегах –
дома бескровы, смотри:
дома бескровнее снега!

Д'Артаньян

Задавили маленькую киску,
а большая киска её е-ёт.
Осень подступает близко-близко,
ластится, но в руки не даёт.

И вот что ещё: приходите-ка нынче вечером в "Козочку".
"Козочка" будет вечером пьяным-пьяна.
Поразвеемся, пощиплем Розочку,
потанцуем, тяпнем вина.

Нашей осенью дни похожи на бег
взятого под уздцы.
И я наяву ярче, чем во сне,
чувствую Твоё "ци".

Господи, ежели не казнят,
ежли дорога скат'... –
дай мне бежевого коня
и повели скакать...

Король

Медленный день, солнце клонится к западу.
Чтобы наполнить радостью моё сердце,
достаточно приоткрытой форточки,
запаха лета и ожиданий.
Помнишь, мы...
Просто – помнишь, мы.

В одной из провинций
встретил девушку, похожую на даму двора
личиком и ужимками.
Прихватить с собой, случить с тою, высокородной;
пусть зеркально любят друг друга.
А я люблю потопы,
тотальную, так сказать, пизду,
с прощальными объятиями
всех всеми и прочими остальных.
Чем выше наслаждение, тем острей
мысль о смерти. Во сне
жёлтое и золотое заливает окно,
сладким холодным ножом
вспарывая сердце.

Дорога под определёнными звёздами
под пение флюгера на меняющемся ветру –
это путь к закату.
Краткий акт многоактной смерти
заложников автомобиля, чьи колёса,
подобно призракам, бегут, не касаясь асфальта.
Польский фильм конца шестидесятых.
Непорочность, ксёндз, эмиграция.
Ты на заднем сиденье. Справа, на переднем –
Сандра... Пока не прыгнет,
ничего не заметишь.

Дощатая терраса над забытой рекой
и панорама безымянного города.
Мелкий дождик и запертая дверь.
Женщина, с который ты провёл ночь,
сейчас безразлична.
Кафе закрыто.

Садись, пей.

Королева

Сорной двор зарос травой,
крапиво́й, бурьяном.
У меня над головой
венчик полупьяный.

Полупьяный сменщик мой –
он не мёртвый, он живой.
И на нём моя нога
в соболиных жемчугах.

А когда проведала родные могилы,
посетила обители и сады,
не хватило расплакаться даже силы.
Всё, что чуяла, – до пизды.

Всё по барабану, всё.
Сердце – розовое поросё.

А когда разглядывала всякую нечисть,
лыцарем доставленную из-под земли,
я ответила лыцарям: неча!
Пошли...

Завернула оглобли. Тело в снулой крови.
Так постыло без ёбли. Но хотелось любви.

Ришелье

Бесплотный гобелен пасмурного дизайна
и тени бегущих. Слепая слюна ночи
на языках торжественных плит.
Прочь из наскучивших залов:
в сад, в сад – спать, спать;
и когда первый оглядывается,
последний падает замертво.
Так проходили годы, но никто
не обретал бессмертия...

Лишь неумолимый бег –
а она пошла себе, не обернувшись –
девушка из Ипанемы, типа, –
не обращая внимания на мою улыбку:
я не самый красивый здесь,
далеко не самый красивый,
ну так что ж... а она встала и пошла
в несфокусированность фонарей,
в бесцельность улиц,
прерывая их сон, как беременность.

Навсегда, несомненно, несомненно.
Ах, какая, чтобы противиться мне, нужна
воля; воля и вера в собственное отчаяние.
Я бы протанцевал с ней
медленный танец в летнем кафе,
потом быстрый, потом –
пока силы ещё не на исходе –
бы впился губами в такие же жадные губы,
потом бы вышел, вывалил хуй и слушал, попёрдывая,
как бляди судачат о моём
пристрастии к пыткам и офисным вечеринкам...

Прости!
По всем ночным каналам он не уйдёт.
Небо пигментировано над центром и островами.
Когда карающая игла рекламы
коснётся шеи, моя
непримиримая нежность затопит город.

Миледи

Ну, дружок, уж лучше
мастурбировать, чем такое –
маст-турб-бир. Рукою.
Окна занавешены плющем.
Плющит,
ещё как плющит!

Помню наше вербное время, я шла
вдоль реки в белом. Повысохли ручейки,
боль омывает тело. Когда оно
захлебнётся, кончит или начнёт(ся)?

Кажется, забрезжила тема – запредельное
лето, как будто парится соблюсти мой куратор
договорённости предсессионные с неотпетыми,
теми, встреченными на пути когда-то. Полоз.
Логово. Чёрная щель. Голос Бога.
Вышла...
              на цель. Нет ни Да, ни Джа.
Есть хуй, пизда и блеск на стали ножа
(на воронёном стволе, зернёном столе,
где под яблонями сидели, пили, ели,
седели, покуда реки мелели).

Реки льются из глаз, стекают вниз.
Я сливалась бы ежечасно, был бы в том смысл.
В вышних не ищут смысла. Их разум чист.
Иногда мне снится, что Господь – онанист.

Утренние пляжи, огни отелей, шины в мокрой траве,
а также корону, смерть, внутренний свет –
это и многое другое я вижу, когда кончаю
на продавленном диване в своём клоповнике,
и наволочка бьёт в ноздри запахом пота,
струящегося с моих прекрасных волос.

Рошфор

В блаженном неведении,
выебав именно ту, которую захотел,
он возвращался домой
по болотам лесного края,
размышляя о том, что,
чем выше взбираешься по склону лет,
тем круче вставляет каждая новая женщина,
и о том, что большое количество
рапсового масла на кухне
наводит на грустные мысли,
а сутолока снежинок
скорее радовала, нежели огорчала,
сплетая магический кокон
вокруг него и его
мимолётной победы в извечной схватке.

Он вспоминал красоту странных лиц.
В последнее время были необходимы
какая-нибудь родинка,
лишняя складка у рта,
едва наметившиеся мешки под глазами.
Он чтил тени в лифте,
случайные фары в кафе:
время – любое, лишь бы не лето,
место – начинающие белеть поля,
действие – несбывшиеся надежды...

На границе ветер гнал мусор, как опавшие листья.
Лошади разбивали ледок несостоявшегося озерца.
Когда развиднелось, обнаружились несколько иные холмы,
нежели те, к которым он привыкал.
Однако же он продолжал свой путь
среди одиноких елей, значительно превосходивших
ростом остальную растительность,
среди белых, как уже говорилось, полей,
и тени минувшего
посещали его всё реже,
лишь иногда,
в зеркальце заднего вида разве что...

Планше

Пара ложек золотистого мёда
с утра и хорошая дубовая бочка дёгтя
ввечеру. И о несбывшемся, блядь,
о несбывшемся, о танце
щека к щеке – кто бы
говорил – с серёжечкой
в загорелом ушке́.
Больше некуда, кроме как домой.
Больше не с кем, кроме как с ней самой –
но ведь у неё в ушах нет серёжек?

Стою, размышляя:
"Где бы купить гондон?"
На меркнущем небосклоне
рядом с месяцем – одинокая звёздочка.
Наверное, спутник, а может быть, –
самолёт. В нём
девушки с одухотворёнными лицами
едут в Лондон.

О, мягкие пальцы, не знавшие нищеты!
Я видел их на заправочных станциях.
Не забуду, как та женщина
взяла вожжи кареты от Фердинанда Порше.
В такие минуты хочется гадить на карту Франции
куда-нибудь между Лиллем и Лиможем.

Der Spiel. Большая игра –
дуйсбургская фиеста.
Шиманка на голое тело.
Выйди, выйди
в рассвет в грибную капель.
И никаких далёких планет.
Вылюбить, отыметь всё, до чего
дотянешься с места.

Газеты торчат из мусорного бачка, словно ушки плейбоя.
Она надевает чулки под джинсы без трусиков, перчатки без пальцев,
и, зачарованная временем и собою, уходит ебаться.
И никакой психоделики) – фолликулы барабанного боя
(чёткое раздвоенное сознанье – над Сценой Плача.
И, зачарованный временем и тобою, я хуячу...

Констанция

Отварю ему макароны.
Он придёт. Меня похоронит.

AD

Раз на Трёх королей шёл вдоль реки
и слушал, как шуршит лёд на мелкой воде,
думая, что, протяни я руки,
встречу чьи-то объятья.
(А протяни я ноги?)

Возраст обходит углы.
Удивительно, как в старости съёживаются расстоянья.
Всё, что хочешь, на удалении полёта стрелы.
Низкое солнце серым днём
и рубахи льдин, плывущие по морю.
Даже твой крик в телефонной трубке:
"Нужна ли тебе (мне) моя (твоя) любовь!"
Какая любовь? Перепихнуться
в гостиничном номере?

Но если бы ты могла поговорить со мною об этом солнце,
мне было бы легче.

Дороги скрещиваются жопами, ядрёные,
что твой гуакамоле, по́литый жаркой кровью –
чистая боль и нежность, посеянная в этой боли.

Как бы не так.
По утрам железная нотка в голосе
покамест.

Все пули давно расписаны.
Ни хуем, ни шпагой не пробиться.
Одиночество прёт сквозь камень.

Последняя, на которую ещё встаёт,
вернётся лишь через месяц.
Засыпаю с рукой в трусах.

Сырая галльская ночь.
Чёрное вино бдения.
Виноград в минных полях под Парижем.

Когда слышу: "Александр", –
не знаю, чего и сказать.