Зелёный полугоризонт
продолжает какие-то мысли.

Смазанное полароидом лицо
пока что не существует.

Проявится ли оно
в этой листве?

Несколько брызг,
упавшие на руку,
и слеза ветра,
скатившаяся по лобовому стеклу, –
вот все твои знаки, –

как это становится ясно
в моём неодиночестве
уже.

Путешествие, задуманное как полёт
небольшого шмеля над не слишком
большой дорогой. В поле крыш –
гречишные вензеля, по утрам
омлет, вечером вера в Бога.

С каждой из полосок дорожных метин,
с каждой из плетей тумана каплет
более чем осторожный воск
бессмертия на податливый
скелет меридиана.

Собственно говоря, это всегда
так тут. Время на якоре.
Поезда не идут.

Аут.

Камбала размером с ладонь.

С колокольни, оплакивающей
павшие корабли, – прости, прости –
звучит колокол. Не в смысле:
прощай навсегда, но грехи
да будут отпущены.

Сыр размером с ладонь.

Я тоже размером с ладонь.
(Берёшь меня к другим берегам?)

Палка плавника, треугольная пакля
водорослей на ней – серебряная орифламма,
выброшенная морем

как бы.

Сучья склонились книзу.
Белизна манит.

Что особенного в этих руках и ногах?

Две тёмные точки
поверх всех пейзажей.

Глоток – и ты растворяешься
в воспоминаниях о горечи деревьев у тебя за окном.

На грани безумия...

...и я бы убил, если б смог. Но – кого?

Наири!

День дотлеет, угаснет бой,
и на краю земли
суша рассыплется под тобой
на море и корабли.

Там, где кончаются воды всех вод
засухой битвы,
лодка, покачиваясь, плывёт
лезвием бритвы.

Это я у тебя за спиной
прижал лицо к сапогам,
слыша, как рушится вслед за мной
город к твоим ногам.

Ров. Стена.
Родимые пятна
брошенных сетей
в одном из кратеров
междуречья.
И белизна соборов
тайного города
невероятна,
когда по карте
сокровенных путей
вывожу караван навстречу.

Кто примет мой груз?
Паче чаяния,
даст кров и ручей?
Отчаяние сменяет отчаяние
в отсутствие звука шагов
и звона ключей.

Горьким запахом радует бриз.
Створки раковин падают вниз.

Флюгер переставляет буквы
на розе ветров,
как полки
на карте военных действий.

Лобовая атака на горизонт.

Пик любви среди мёртвой зыби.

В придорожном кафе заказываю "печаль дня".
Тема мелкой воды и песчаного дна.
Влажный ритм мелькания рыб в этой воде.
Мир состоит из там, где ты, и там, где...

Сто лет-одиночеств. Стон в руку.
Сон в летнюю ночь, не друг в друга.
Глаза опускает тот, кто приходит первым.
Настоянная на улицах сперма. Лоза скупая.
Утро не за горами, оно за холмами.
Вода прилегла на камень,
не засыпая.

Глыбы местной Бастилии
готовятся в пасть.
Улыбаются лилии,
готовятся прясть.

Почти по привычке всматриваюсь за море
и вижу иной силуэт, пока не облик:
в платье без рукавов, в лёгких летних перчатках,
алые ногти в песке –
босоножки, наверное, в руках –
и, прежде чем подстроить оптику,
я оглядываюсь
на этот берег, поникший
словно приспущенный флаг,
в попытке
найти в изломанной линии
ветряных мельниц и бензиновых танков...

...что-то большое,
крепкое и безнадёжное,
как вывороченные с корнем дубы,
которые я вспоминаю,
чтобы удержаться,
думая о тебе, –

как я вспоминаю
тебя, –
среди этих огней, –
чтобы удержаться.

Таких вещичек здесь хватит на целый век.
Косая тень, предчувствие, вязкий бег,
коллоидная маска убиенной улитки.
Колодезная ласка. Час пытки и час
охоты. Сейчас-то я знаю, кто ты.

В запертую на четыре оборота дверь нетопырь и оборотень

не теперь. Верую, что разъяснят дали, веером разведут
недели прежде, чем засеребрится первая наледь,
прежде, чем зашебуршится первая нелюдь.

Страх и ревность идут со мной
солдатиками Урфина Джюса.
Километры морены –
плацдарм цветов маренго.

Мы в радиусе действия береговой охраны:
те, кого выбрало море, бдят.
Что за беда – я тобой зван ли, избран?
Будто отрыдал эти ночи и дни
на своём полу, будто память
полу-в-песке, полу-в-слизи.
Ровный прикус, желтоватые зубы.
Встрёпанная со сна истрёпанная
ветром сосна – родинка возле губ.

Выплыло наружу бывшее
между – в "никому не
нужен!" – слышишь
надежду.

Руны над пустынной дорожкой,
упирающейся в жесты рук.
Вода земле нашёптывает
понарошку: друг.
У меня воздух
на линии огня.

И когда входишь, скидывая штаны,
в слепящее нечто, лишь терпение
помогает снять с языка
лишнюю сладость.
Леденящая ясность на лоне сосуда,
наполненного жидким огнём, –
твой – считай, что хочешь – рок,
или упрёк, или урок...

Волны тонут, словно отара, овца за овцой.

Вырезанные сердца прорастают, как маки на склонах.

Иго зноя пало. Осада
снята. На дубовых шпалах
хвойная суета. Одинокий воин
наводит пищаль на сарацинское лето.

Одинокий наводит печаль, и где там?