[Стихотворения и эссе]. / Предисловие Александра Гольдштейна. М.: Новое литературное обозрение, 2000. Обложка Дмитрия Черногаева. ISBN 5-86793-127-7 136 с. Серия "Премия Андрея Белого"

ЛИНИЯ ОТРЫВА

* * *

Милый человек, я не знаю твоего языка.
Яблоко падает за облака.
Ждем дождя.
Вот уж которую ночь мы провожаем друг друга.
Не до смерти любим, но до поливальных машин,
до солнца, повернутого в профиль к Югу.

Все больше простору внутри этих стен; вот опять
последняя книжная полка сегодня открылась прозрачной,
но дружество наше так темно и зыбко, как правописание ять;
ты слово сказал, я не понял его, хоть, наверно, оно и удачно.

Оборваны шторы, распахнуты двери, рука
лишь наспех задержана в рукопожатьи – куда там...
Ты тоже событий взметнувшаяся мука,
сквозняк, – и некому ставить заплаты.

1988, Тарту




* * *

Рыбы-щуки, гады и змеи,
заберите меня к себе.
Я теперь говорить не смею.
Вот мой костно-языкий обет.

Я заперт в пенал прозракий.
Аптечный дрожу пузырек.
И все неизменные знаки:
бездарен и одинок.




СТИХОТВОРЕНИЕ "Л. ДОБЫЧИН"

Сегодня дождь. Ломаются ветви дерев,
а этот писатель (чьи письма) умер, хоть облысев,
но, в общем, не старым. Без восклицательных зна
коварным и верным друзьям он писал допоздна,
что дескать меня не ищите отправлюсь в другие места
скромней и свободнее    на обороте листа




ЕЩЕ БАБОЧКА

Она сосет цветок до дна,
как новый плод на нем возникнув.
В дыханьи сморщенного сна
то разрастается, то сникнет.

Мерцает на ее крылах,
трепещущих бархотцей,
не только отражений лад,
но тень забытого уродца,

чей облик дважды поменяв
в беспамятстве похорошела,
ворвавшись в солнечную явь
из духоты чужого тела.




* * *

Белые зрачки Иерусалима.
Ящерицы зноя пробегут.
Все сгорит, что было непалимо:
письма, дерево и память. Рут

сказала: "Я пойду с тобою,
где умрешь – там я умру.
Я сама себя оставлю за стеною
брошенного дома поутру".

Морок отречения и жажды,
Тверди раскаленный зев.
Так и я очнусь однажды
под чужим наречьем нараспев.

1993




* * *

Молчанье дерева поет:
"Лес занялся огнем".

Я с ним запеть не мог от слез
неречием своим.
Я, как портняжка братьев Гримм,
к его стволу прирос
(а чтобы ветер не унес –
утюг держал в руке).

"Казалось, память тяжелей
литого чугуна.
Но память – слепок, мерка, вещь,
а ты уже не тот.
Огонь и ветер взял сполна,
что было всех милей.
Песок и пепел дал взамен".

Так дерево поет.




* * *

1

Еще одна страна. Страница,
где странница. Я попрошу напиться
садовника зеленоглазого
через колючую проволоку
из стаканчика одноразового.

Я ксении сказать не успеваю,
и даже в воздухе саднит граница края
оборванного: взглядов, слов. За мной
по вектору кривому запятой –
лишь пыль да пластик вымерших стоянок,
что, как и я, гонимы знойным ветром

2

Пусть хотя бы во сне увидеть тот остров,
где фонтаны и реки. Грозы
вырывали рамы во двор
из комнаты с темным прохладным паркетом.
В глубине переплеты дрожали от света.
И прерывистый сумеречный разговор.

И для чего пускаться было в знойный Египет?
Крестик позабыт крестильный
в комнатке над речкою двужильной.
Видишь – здесь, и правда, воздух выпит.
И даже слезы жажде – вожделенье.

3

Утро прозрачно. Так застывает геккон.
Натянуты жилы деревьев,
звенят цикады, кузнечики, розы,
и если успеешь выйти из тени,
то будешь со всех сторон
тоже прозрачной планетой его системы венозной.

Но лукаво повеет по скошенному лугу, по анемонам
дух движенья и роста
этот час на рассвете для всех бездомных
только плавучий остров, плавучий остов




* * *

Громыхнули воздуха цепкие скобы.
В туннеле лодок скользящие гробы
закачались. На дне их глухой утробы
то, что знаешь сам про себя:

никогда ты не станешь больше собою,
догадавшись однажды,
что проигран тобою
мир этот влажный,
и сплетение трав у зрачка
не смарагдом вспыхнет,
а с шипеньем затихнет
чернотой нулевого очка.




* * *

Кто лежал со мной в гробу фанерном,
знает, как земля вязка.
В этом доме этажи безмерны
и чернее впалого виска.

На одной из лестничных площадок
мы смотрели действо позднего Арто:
с мокрых городских лещадок
вниз катился в скорлупе никто.

Если я за край земли увез все тени,
тех которые, которых я, –
станет ли светлей им с теми
вместо или просто без меня?

Был всегда со мной сурок: тот сумрак
дня, хребет гремящего моста,
улиц подпаленный сурик
на дыханьи водного холста.

Нет теперь того, что я. Обличье стерто.
Но пока светлеют памяти лучи –
в междумирьи подмастерьем корта
буду подбирать мячи.




* * *

1

теперь так тесно в комнате джованни,
но вышиваешь сон,
как на руках алкоголички-няни
ты был взращен.

и в летний сад тебя гулять водили,
на лебедя смотреть.
и шили платье воробьи из пыли
для мраморных, что не надеть.

а под деревьями, где прислонялась няня,
ты желуди искал,
пока задумчивость не нарушали сани,
финифтяный зимы накал.

2

невы державное теченье,
а также детское печенье
"мария" тоже он любил.

поедем в сиверскую, няня!
и выйдем красными из бани
без сил.




* * *

Саша, ты помнишь наши встречи...

Красноземная Оредежь дно раздвоила.
Старухи белье полоскали на деревянных настилах,
говорили: все хоть затянуто илом,
на воду дунешь – увидишь, что было.

Павлик Морозов. Зина Портнова. Буденный.
Рябью подернуты ваши бесстрашные лица.
Помнишь ли встречи наши,
друг мертвый Саша?
Пламя огарка двоится.

Эхо, ты сбросило с красных обрывов
                                        Горниста-Нарцисса античное тело.
Что же поймать ты его не хотело?
Вuшневый сад ностальгии белорубашечной;
                                        шея под алой тряпицей вспотела.
Правда ль, скажи, речка Оредежь обмелела?




* * *

Нет, даже в зайчике и в ливне,
и в угасаньи дня
ты, фокусник, хоть не ленивый,
не выловишь меня.

Нет имени улыбке, жесту,
домашнему вину,
что у заборчика с невестой
тянул.

Закату, что сквозь щели ставень
блестел.
Вот и слова хрустящий пламень
пожрет, как груды тел.

Толкаешь день, как жук навозный,
перед собой,
чтоб дни, сбиваясь в клети звездной,
вновь стали твердью голубой.




* * *

Из чьих-то повзрослевших рук
упав в бесслезный
мир, замечаешь как паук
глядит серьезно

(как будто создал сам Редон,
когда б не поздно),
в чулочках черных, угнетен
в углу беззвездном.

Ловить какого комара
охоты нету.
Сегодня холодно, хандра.
Уходит лето.

И в этих сумрачных часах,
в осенних бликах,
раскачивая свой гамак,
ты хворь накликал.

Остались сирые цветы,
что в укоризне
как выпавшие болты
из крепкой жизни.

Похолодевшая стоит
изба природы.
И все Италия манит
под небосводы.

1994

Продолжение книги Александры Петровой