[Стихотворения и эссе]. / Предисловие Александра Гольдштейна. М.: Новое литературное обозрение, 2000. Обложка Дмитрия Черногаева. ISBN 5-86793-127-7 136 с. Серия "Премия Андрея Белого"

ШАГ В СТОРОНУ

* * *

Ты, разбегающееся дробной тенью
альпийской сгущенной непогодой,
гудком парохода.

Мяч, затерявшийся в складках опавшей сетки.
Мяч, словленный на лету.
Мяч, выпущенный мимоходом.

Ты – трава, реестр перечислений,
лучи, направленные на я.

Я – темно и скорченно в кресле под старым пледом.
Я – больное, слушающее какие-нибудь, скажем, спиричуэлс,
затягивающие в черноту еще большего неотражения.
Я желающее сделаться ты.

Я – коридор вагона, когда, пошатнувшись,
думаешь весело: вот, началось.
Но хрящи выравниваются состава,
и опять обрушена переправа.

День сегодня был дольше и протяженней
самого себя.
Дом казенный, три возвращенья, автобус,
по дороге мерещился голос листвы, растений,
хромота бликующих совпадений.

Вот когда показалось: все, что любимо,
но разрозненно непоправимо,
все прозрачней становится, ускоряясь,
раскаленной стрелой устремляясь в завязь.




* * *

1

Хуан с Марией подошли,
и стало даже веселее.
И да́ли стали как дали́,
подтекшие апрельским клеем.

И чело-миг уже другой,
когда по ДНК шатучей
Бог втягивает отступленье, случай,
внедряя вирус огневой.

Шаг в сторону – как шаг к барьеру,
где пуля-дура, хворь-холера
иль поцелуй сквозь ребра сквера
все фейерверком осветит.

И в этом первозданном жаре,
распавшись на Иван-да-Марью,
мир разделится в том, в чем слит.

Ты, расшатавший прутья ткани,
идя в крещендо, утром ранним,
сорвешься с взлетной полосы:
ознобом, судорогой, солью
песка, летящего по взморью,
слюдой чешуйчатой слезы.

2

"Всякие цветы полей
выбегают из формата зренья,
В левантийской гавани гул кораблей
и столпотворенье.

Мы легли в четыре, встали в два,
расставляли речи.
Треугольник рук, лица овал,
соловья картечи.

Если умер ты, еще ты не живой,
то в глазах погасших
цикламен и лютик полевой
новой радужкой запляшут.

Из пустых глазниц травой проросшей погляди;
видишь: час дневной и свет высокий.
И срывают в синем корабли
удила и сроки".

3

За сфумато не видно.
Жар пустыни прилип к роговице,
раскаляя все жарче гортань.
О, закрой свои бледные речи, встань,
человица.
Ты частица того и сего,
что сегодня бездумно кружилось
в духоте. Голова не кружилась,
но готова была закружиться.

Это даже сильнее. Теплица
дня зажигала костры
от парного дыханья травы.
Эти срывы, метания; Вы
знаете, – я рискую сейчас объясниться:
скажем, стеклышко, лупу ребячью, вертит рука,
но подспудно вся ткань вовлекается в точку стяженья
огненной спицей,
и потом за дымком, за пыльцой опаленного мотылька,
за туманцем мы вспыхнем внезапно,
и все озарится.




БОРИСУ ПОНИЗОВСКОМУ

Листва липка касаньем света.
Бегут сады полураздеты.
В них наугад
природы мчится самокат.

Миндаль белее поцелуя.
Как время, убыстрясь, токует!
А сердце, заходясь, скрипит
за ним и бьется в перемены.

И там, где жизнь вчера стояла,
чернеют балки гулких звуков.
Ночная бабочка пространства
шуршит в померкнувшей золе.

Кто рвал набухши померанцы,
как моцарт, красотой влекомый,
сам превратился в помиранца
и сложен в бухнущей земле.

И мир-умир, себя постигнув,
садовник, сам себя поймавший,
свернет мгновенно день вчерашний
и в завтрашнем погасит свет.

июнь 1995

Продолжение книги Александры Петровой