[Стихотворения]. / Предисловие Александра Гольдштейна. М.: Новое литературное обозрение, 2000. Обложка Дмитрия Черногаева. ISBN 5-86793-127-7 136 с. Серия "Премия Андрея Белого"

ЗА СКОРОСТЬ ДВЕСТИ

* * *

1

Белая кровь убывает. Эритроциты сжимаются в атомы тьмы.
Амфитеатр пустеет.
Старый Дионис, на тирс опираясь, стоит у каймы
красного отблеска. Зябко. Ну что ж, и пора уже. Скоро Линеи.

2

Он не заметит автобус, открытую дверь, но, скакнув
взглядом за ним, поспешит по шнуру запаленной шутихи.
Купол темного воздуха, отскочившие блики
на дрожащих румянах жонглера, еще не сказавшего код
остановки движенья.

3

Плащ натянув, усталый, на плиты присядет.
Синим и желтым селенье мигает с горы.
Резкий борей рвет поредевшие пряди
в каплях влажных огней.
Свет пропилей
в этом извилистом вади
разве только водою под шмыгнувшим носом блеснет.

4

Эвий надменный, он встанет
и мимо рекламных щитов,
еле приметно шатаясь,
домой поплетется.
Там не проснется уже Ариадна –
не в пеплосе спит.
Камень винный скрипит на зубах.

О, Дионис, какой это страх –
не пьянеть, быть трезвее собственной тени,
когда сердце замрет и зайдется
лишь от тяжести скользких ступеней.




* * *

1

D.S.

Он говорил: "Это умопомрачение странно".
Вся комната сдвинулась, медленно закружилась.
Cabernet Sauvignon, след от стакана
в словаре, раскрытом на слове "милость".

"Милая смерть, – продолжал он, глядя
в эти глаза (но Иосиф тоже не отрывался),
– я тебя разглядел не сразу,
но теперь неразлучен, поскольку ты вся

здесь, в этом теле, под этой кожей,
в этой чеширской улыбке летящей.
И если правда ты так на него похожа, –
мне бы хотелось встречаться чаще".

2

Утро трепалось ветром, все собиралось в складки,
пересекалось тенями густо-воздушных ниш.
Разбегались влажные отпечатки
только что бывшей жизни.
Мяч. След колеса. Башмака. "Ты спишь".

Это Иосиф подумал о том, кто где-то
в темно-зашторенном свете
бледен на высветленной простыне.
И только сумрачный луч, моментально тускнея, отметит
фон и того, кто на нем, что Иосифа видит во сне.




* * *

Tarantino's дрёмы и dream'ы.
Остывающий обруч Ерусалима
чуть пульсирует.
Тусклая чешуя освещает безжалостность взгляда:
нацменка, дитя Востока.
Он рванется, бурля сатурновой киноварью в раструбах стока,
пока она выпускает в него раз два три четыре заряда.

Змей издохнет, но в сумерках первого света заалеют его обновленные звенья.
О Дракон Синема, я вдыхаю твои испаренья.
Тени тел слиты с твоих потемневших экранов
для инъекций прямо в сердечный мускул.
Узнаешь? Этот город змеиный – твой брат.
Палец люмьера подрагивает на (с)пуске,
поджидая ночную армию тараканов.




* * *

Снова болен.
Только нынче как-то бледнее.
Саксофон крутит блюз по спирали.
В сумерках неотдернутой шторы –
резкий свет –
то ли рентген, то ли экран ультразвука,
где дрожит силует,
разряженней, чем скука.

Над бобиной кишок,
схемой каналов и шлюзов –
темный ангел, оставленный бог,
освещенный вращением блюза.
Вспышкой синкоп, качаний.
Обнажающий глаз твой.
Подушку. И улыбку.
Попытку ее.




ГОРА ОБОЗРЕНИЯ

1

Уже миндаль расцвел.
Теперь будь смелее, потому что это не то,
что ты хотел,
вернее, больше не можешь себе сказать.

Смотри, какие сны теперь ты видишь –
воспалена сухая роговица
от снов, не приносящих облегченья.
Проснешься среди ночи, и кажется,
что даже на минуту ты глаз не закрывал.

Боишься их закрыть?
Или открыть боишься?

Душистый мир не хочешь затерять
средь складок холодеющего тела,
что тает на кровати с каждым днем,
но от того не делается меньше,
укором распухая: почему
и ты, как ласки прежде,
не разделишь это?

Нарезан воздух порционно.
Все жуют. У рта бескровного
налипли крошки.
Еще немного.
Запахи минут.
И каша дней ползет по подбородку с ложки.

Февраль. В субтропиках идут дожди.
По временам рассеянное солнце.
Слепящее, но ветер.
Слышишь, сети?
Подтаскивают ближе мертвеца,
а тяти нету дома.
Нет и дома.

И значит, ты – кто вытащит его.

2

Слишком мало места на дискете
записать весеннее цветенье.
Но ты знаешь – это как всегда.
Может быть, какой-то жест вместится,
или фраза телеграфным стилем:
Казанова, это тоже приключенье.

Если я успела, – вот она.




* * *

Медленные мысли некоего одного
о не выключенном вечере за окном.
То же о всегда не так стоящей кровати.
О дыханьи случившейся жизни;
как оно сужается на стекле.

Юшка недоеденных будней
растекается по горизонту.
Там созвездья колченогих предметов
рассыпаются, скатываются с экрана
в сон потопленного зрачка.

Сколько на счетчике набежало
дней слабеющего накала?
Снег грязноватых квитанций
засыпает археологию городов.




* * *

Тупенькая Психея,
моя Псиша
с сизыми от песка глазами,
синеокая на самом-то деле,
без этого песка, летящего из пустыни,
из набитого сухой травой Синая,
где Пречистая сидит Екатерина,
гордая, что не была ничьей перчаткой,
ни на кого не наделась,
не надеялась, ни перед кем не разделась.

А голенькая моя Псиша,
юродивая годива
рыщет того, кого потеряла.
Под кусточком, в желтых страницах,
в микрофон разнузданного вокзала.

Бедуины трясут кибитки,
гаснут, вспыхивают костерки,
верблюдицы бежали и напылили.
Я не знаю, что делать,
если тебя разлюбили.

Плачет муэдзин с балкончика минарета.
Глухо щелкают потные четки.
Ничего, мытарь, пройдет,
пройдет и это.
Ночь недолгая, день закатный, короткий.




* * *

Ты вынырнешь из сна,
ведомый голосом из тьмы – в другую,
в волокнах сумерек,
по-над природой. Где непогода, где качели
двуглавые в траве-шенгрюни
скрипят, как мобиле, с одышкой,
и ты, подушке
вверяющий по струйке слюни
и сердце, что, казалось, живо
пока для чести,
зашкаливающее пугливо
за скорость двести.

Продолжение книги Александры Петровой